Психология войны, Лекции и интервью » Человек и война

Война и ее человек

Лекции 1-2. Феномен Мировых войн

Как и почему стали возможны Мировые войны: в сознании простого обывателя и целых наций. Что такое «Мировые» войны, и чем они важны для массового сознания. Объективные и субъективные причины мировых войн. Миф, как отправная точка размышлений. Война и психика людей.

Дорогие друзья! Позвольте этой лекцией начать серию встреч, посвященных актуальным проблемам истории и психологии. Я глубоко убежден, что подобные лекции будут одинаково полезны и для тех, кто интересуется историей, и для тех, кто занимается психологией. В конечном счете, и та, и другая наука рассматривает человека и его деятельность, просто с несколько разных позиций. А попытка рассмотреть исторические проблемы с точки зрения психологии открывает новые горизонты для осознания, пересмотра и переоценки событий прошлого, что особенно актуально сегодня.

Сегодня — мы тому свидетели — существует колоссальная проблема, связанная с историей, а если точнее — ее переосмыслением. Многие исторические личности и события вызывают потрясающую по силе реакцию в обществе, чем успешно пользуются представители политических сил. Ближайшая аналогия, которая напрашивается мне, связана с психоанализом: так, у невротика существует сильный аффект, но представление о нем вытеснено в бессознательное. Терапией будет связать аффект с представлением. Нечто подобное попробуем сделать и мы, связав аффект от столь популярных слов как «фашизм», «коммунизм», «Вторая Мировая» и т.д. с реальным представлением о них. Это представление, как оказывается, очень часто весьма далеко от того, что может навязываться человеку и обществу извне.

Процесс этот может быть весьма болезненным, но я смею полагать, что подобная процедура скажется, в конечном счете, лишь позитивно. В свете актуальных события очень важно разобраться с тем, что уже было — хотя бы для того, чтобы в настоящем допустить как можно меньше ошибок, чем в прошлом. Мне очень нравится по этому поводу вспомнить цитату известного и эпатажного словенского философа Славоя Жижека: «По этой причине подлинная альтернатива в отношении исторических травм располагается не в промежутке между припоминанием или забыванием их: травмы, которые мы не готовы или не способны припомнить, все сильнее преследуют нас. Поэтому следует признать парадокс: чтобы действительно забыть событие, его для начала нужно хорошенько припомнить»[1]. Проблема «научения» историей относится к тому роду фундаментальных проблем общества, которые разрешить можно только через личное осознание исторической проблемы, только через наделение события определенным значением, проще говоря — осмыслением. Только осмыслив, т.е. наделив смыслом прошлое, его можно использовать как знание и как опыт, таким образом, интегрировав его в настоящую жизнь.

Однако, вопреки расхожему мнению, я должен разубедить слушателя о ложном представлении об истории, как о науке, которая чему-либо учит. Нет, история — никогда ничему не учит сама по себе, учится у истории или нет — зависит исключительно от человека. Это его выбор. А значит, очень многое зависит от индивида, конкретной личности — а значит и его психологии, его душевной жизни и том, каким является окружающий мир для него. Только изучив общий ряд социально-экономических, политических, общественных, и сугубо личностно-психологических причин, мы сможем приблизиться к пониманию всех причинно — следственных связей приведших к историческому событию.

Еще несколько слов об актуальности этой темы. Ранее, я полагал, что требование актуальности для статей и других научных работ — простая формальность; но сейчас я понял, что некоторые события все-таки требуют особого выделения собственной актуальности. Итак, актуальность заключена во-первых, в том, о чем я говорил раньше — в сфере прояснения и нормализации общественного мнения; во-вторых, Мировые войны сыграли колоссальную роль в развитии психологии, и в частности, психоанализа. Не зря многие критики выделяют в истории психологии периоды «до» и «после» Мировых войн. Без понимания и осмысления этих трагических события нам будет сложно понять некоторые метаморфозы и изменения в психологической науке, а также философии, культуре и т.д.

Теперь же, я хотел бы перейти непосредственно к теме лекции, и для начала сказать подробнее остановиться, для начала, на слове «феномен». Обычно этим словом пользуются для объяснения неких событий или явлений, которые выходят за рамки нашего привычного восприятия; им называются те предметы или явления, которые нетипичны или не ожидаемы. Но в этот раз, нам стоит значительно расширить рамки термина, о прийти к нему через целый ряд признаков, присущих Первой Мировой.

Существуют события, которые для нас определенно более знакомы, или вернее сказать, «узнаваемы». Причем, отмечу, что узнаваемость этих событий обусловлена не их хронологической близостью, а выгодами, которые они дают, в первую очередь, для политической системы.

Так повелось, или, как любят говорить историки, «исторически сложилось», что Первая Мировая нам известна значительно меньше, чем Вторая. Однако, ее значение, на мой взгляд, ничуть не меньше, и правильнее будет сказать, что именно Первая война породила Вторую, еще более жестокую и кровавую.

По сравнению с предыдущими война, Первая Мировая (далее — ПМ), имела ряд отличий, которые и обусловили ее феноменальность. Например — технологичность. ПМ стала той войной, которая пробудила к жизни множество новых технологий, изменивших весь мир. Парадоксально, но именно благодаря ПМ произошел скачок в науке и технике. Другой же парадокс заключен в том, что прогресс был использован в основном для того, для массового убийства.

Уникальность ПМ проявляется и через масштабные изменения в обществе. Не зря, многие историки заканчивают 19 век аж 1914 годом, тем самым нарушая границы хронологии. Можно сказать, что современное нам европейское общество сформировалось именно с выстрелами ПМ. Общественные изменения затронули как целые народы, так и отдельно взятого человека. Мне могут возразить, сказав, что изменения в обществе — это закономерность, свойственная истории. Но я отмечу, что для насколько масштабных преобразований ранее требовались столетия, а Мировые войны сократили это время буквально до нескольких лет, а то и месяцев. Такие преобразования случились в сугубо личностной, психологической сфере, как всего общества, так и индивида.

Во многом это было связано с феноменальным масштабом войны, привлечением колоссальных человеческих ресурсов — всего, воюющие стороны мобилизовали более 60 миллионов человек. Армии основных воюющих стран постоянно насчитывали миллионы человек. Для сравнения, самое крупное сражение до этого была битва под Лейпцигом в 1813 году, когда суммарно и Наполеоновские, и союзнические войска насчитывали около 500 тысяч человек.

Однако мобилизация военная не уступала мобилизации экономическое, и мы можем говорить о том, что существовало как бы «две» армии, главным отличием которых было то, что одни производят снаряды, а другие от них умирают. Такая массовая организованность в будущем сказалась на возможности распространения различных революционных идей. Вследствие своего масштаба, ПМ война была и феноменально губительной — как с точки зрения экономической, так и с точки зрения убитых и раненых. ПМ повлияла и на развитие культуры, искусства. О подобных изменениях можно говорить бесконечно, но мы, учитывая нехватку времени, однако лишь отметим это, чтобы вспомнить более детально, говоря о предпосылках Второй Мировой. Не стоит забывать, дорогие слушатели, что 19 век — это время великих европейских империй — Российской, Австрийской, Османской, Британской, Немецкой, а также Французской республики (которая де-факто имела все признаки империи)… и именно этот громадный баланс сил обеспечивал шаткое равновесие на континенте. Кроме того, было создано два блока — Антанта: Франция, Россия, Британия (и другие страны помельче) и блок Центральных держав — Германия, Австро-Венгрия, Турция, Болгария.

И, конечно же, стоит отметить, что хоть в ПМ и участвовало всего около 40 стран, она коснулась всего мира. ПМ зацепила даже те регионы, в которых не звучало выстрелов, даже те страны, которые не поднимали своего оружия — весь мир изменился за каких-то 4 года. Если это не феномен, то что тогда им называть?..

Конец 19 — начало 20 века отмечается небывалым кризисом. Это не смотря, на то, что европейское общество пришло, казалось к максимальной точке своего развития, что научного и культурного, что политического. Это лишнее свидетельство того, что технологический прогресс и интеллектуальное развитие не является гарантией морального благополучия общества.

Многие мыслители того времени уже отмечали состояние кризиса европейской цивилизации. В качестве примера можно упомянуть работу Освальд Шпенглера «Закат Европы», в которой автор прямым текстом говорит о кризисе духовности и гибели западной цивилизации. Шпенглер говорит о приостановившейся европейской культуре, на смену которой приходит «мертвая» цивилизация. Если культура опирается на национальные и духовные ценности, то цивилизация — априори бездушна, она вместилище техники, спорта, массовой культуры и т.д. Именно на фоне перехода Европы к бездушной индустриальной цивилизации, разражается первый катаклизм новой эпохи — война 1914-1918 годов.

Другой мыслитель, Георг Зиммель — также говорил о кризисе европейской культуры и грядущих потрясениях. Вслушайтесь уже в некоторые названия его работ — они говорят уже сами о себе: «Философия денег», «Конфликт современной культуры» и т.д. Крушение современной ему культуры он выводит из «окостенения» европейской культуры, неспособностью ее к изменению. В результате этого, масштаб катастрофы переходит все границы, и по своими масштабам превосходит все прочие кризисные моменты в истории. Наиболее пессимистичным мыслителем того период можно назвать Теодора Лесссинга, чьи работы по философии и культурологи («Философия как действие», «История как осмысление бессмыслицы», «Проклятая культура»). Выступая с резкими антивоенными лозунгами, он осмыслил историю и культуру как насилие человека над природным и человеческим; в 20 веке этот процесс стал необратимым, а потому единственная рациональная и продуманная позиция мыслителя — это пессимизм.

Можно вспомнить имена таких мыслителей как Гуссерль, Альфред Вебер (сын Макса Вебера), Унамуно, Хосе Ортега-и-Гассет, Хейзинги и т.д., для которых кризисное состояние было не только очевидным, но и пугающим по своим последствиям…

Но я задамся вопросом — что же, если не культура, религия, наука насытит общество, подавит его тревогу и даст новые ориентиры? На мой взгляд, ответ очевиден — миф.

Миф является одной из отправных точек моего размышления о войне и истории. Миф — это воображаема конструкция, некая абсолютизированная идея. И как любая идея, в теории, он может быть каким угодно привлекательным для своего носителя (воспроизводителя). Условно, я могу выразить оценку мифа через три следующие позиции:

— Миф, как абстрактная идея (не востребованная, «миф в вакууме») — нейтрален; сегодня, говоря о идее, напр., Римской империи, мы говорим о ней, зачастую с позиции «нейтральности», так как она уже никак не может принести нам вреда.

— Миф, с точки зрения носителя — идеален, «абсолютен». Миф для верящего в него человека — идеальное желаемое, конечная точка реализации и чаяний общества, сверх-смысл и сверх-цель. Для древнего римлянина идея Римской государственности была основополагающей, идеальной. Она была идеальной настолько, что ей без труда приносились в жертву как собственные, так и чужие жизни.

— Оценочная, аналитическая характеристика, напр. плохой/хороший появляется только с позиции третьего, т.е. позиции наблюдателя. Только если вдаваться в детальный анализ того, как миф был «воплощен» в реальность, станет понятным его позитивные и негативные черты. При этом, этот «анализ», условно должен проводится третьей стороной.

Стоит сказать о том, что миф не обязательно противоречит реальности. Правильнее говорить о том, что миф интерпретирует существующий порядок вещей. А способ этой репрезентации зависит от общества.

Древнегреческий миф, наполненный богами, героями и другими сверхъестественными силами, не был исключительно плодом фантазии эллинов — нет, он был интерпретацией реальности, способом ее отображения как для личности, так и общества. В мифе запечатлелись отношения человека и природы, человека и бога. Естественно, греческий миф — скорее религиозный, культурный, чем политический; но он иллюстрирует модель всех мифологических конструктов. Государственный миф США — это такое же отображение чаяний и надежд американцев, интерпретация того, что происходит на самом деле и абсолютная (и в равной степени недостижимая) идея.

Абсурдность истории заключается в том, что с одной стороны, миф, как воображаемое (желаемое) нечто будет всегда присущ обществу. Если до 1945 года немцы находились под влиянием нацистского мифа, то после — окунулись в общеевропейскую эру либерализации и демократизации — они стали активно воспроизводить его. Результат, на сегодня очевиден.

Вполне логично задаться вопросом — а можно ли вообще без мифа? На мой взгляд — ответ очевиден — нет. Общественный, государственный миф есть первое обязательное условие существования государства и/или целостной нации. Любой человеческий коллектив способен существовать, лишь благодаря мифу — будь он религиозный, языковой, политический и т.д. Уничтожив один миф, мы неизменно породим другой, как в той легенде о рыцаре, убивающем дракона, который должен занять место убитого ящера. Ведь уничтожить один миф, может только другой!.. И так до бесконечности.

Я не смогу дать решительно верного ответа на сложившийся вопрос — что же делать? Я лишь предположу, что единственно допустимый миф должен исходить не из сугубо исторических, социальных, экономических, политических плоскостей, а от человека, человеческой сущности, если хотите, души.

Проблема здесь заключается в том, что западный человек всегда менял свое «человеческое» на что угодно, на протяжении столетий. Это могла быть религия, это могла быть наука, идеология, политика, прогресс, война… что угодно. Человек был чем-то вроде функции от вышеперечисленных величин. Но никогда человек не был просто человеком. Никогда он не жил под сенью самого себя, под эгидой человечности и гуманности. Откуда же я знаю, что это возможно? Потому что несмотря ни на что, находились такие люди, которые выбирали путь человечности, такие как Януш Корчак, Оскар Шиндлер. Они показали нам возможность жить «по-человечески», соизмеряя свою жизнь не с ценностью общественных ценностей или строя, но соизмеряя ее с сугубо человеческим измерением. Если были такие люди, то значит — это возможно. И возможно, единственная настоящая война, которую ведет человечество на протяжении столетий — это война за человечность.

Возможно, основываясь именно на этом — сугубо человеческом измерении, стоит строить новый миф; или вернее так — людям стоит очень захотеть быть по-настоящему людьми — и новый, гуманистический миф возникнет сам по себе.

Но и здесь, в конечном счете, нас поджидает опасность. Раз новый миф — сугубо человечен и «о человеке», тогда нам стоит помнить, что человеку свойственны, в равной степени и доброта, и зло, и милосердие, и жестокость и т.д. Где гарантия того, что исходя из человеческой души, однажды верх не возьмет агрессия и алчность? Никто и никогда не сможет дать такой гарантии. Возможно, нам стоит полагаться на некое «противоядие», иммунитет? Но это снова-таки означает на самом деле лишь одно — полагаться на человека. На самое непостоянное и непостижимое и что есть в мире. А значит, история будет повторяться вновь и вновь.

Миф — не самовоспроизводим. Миф воспроизводят его носители. Сам же миф по определению ирреален, и его «идеальное» воплощение априори невозможно; но для того, чтобы он стал реальным, его нужно подтверждать, — т.е. воспроизводить. Приведу просто пример, который все пояснит: Если я присваиваю себе миф, что я — Наполеон, то для того, чтобы действительно быть Наполеоном — я должен и вести себя как он. Но раз я веду себя как Наполеон — значит, я и есть Наполеон. Следовательно, мой миф подтверждается. Мой миф требует подтверждения, я подтверждаю его, тем самым воплощая в реальность. Итак, круг замкнулся. Причина порождает следствие, а следствие — как не парадоксально — причину.

Общественный миф, будь он религиозным или политическим (etc) всегда требует реализации. Потому что без реализации — он отомрет. К тому же, за нереализованный миф, в который уже поверили — надо платить: во-первых, исполнением/реализацией, во-вторых — чувством вины за то, что идея не реализуема (и не достигнуто идеальное воплощение, которое, как мы помним, не достигаемо априори).

Каким же был новый европейский миф в конце 19 века? Это был миф, собственно говоря, национально-реваншистский; европейские страны жаждали реванша и отмщения, реализации своих исторических целей. Так, например, Франция жаждала реванша в войне с Германией, ей не давало покоя поражение во франко-прусской войне 1870-1871 года. Германия, в свою очередь, ощущала давление со стороны Британии, кроме того — Немецкая империя опоздала к разделу основных колоний, а потому жаждала заполучить их. Россия, хотела, наконец-то разрешить проблему с собиранием всех славянских и православных народов под своим главенством; в первую очередь это касалось Галиции, части Польши, Балкан, а так же — неразрешенного спора с Османской империей связанного с территориями Закавказья. Османы же, жаждали реванша не только после унизительного поражения 1878 года, когда русская гвардия уже фотографировалась на фоне Стамбула, но и на Кавказе, стремясь вернуть мусульманские регионы под свое влияние. Не стояла особняком от европейских дел и Британия, которая видела в грядущей войне способ уничтожения своего опасного конкурента — Германии, чья промышленность стала превосходить британскую, а во-вторых — пересмотр всей политической системы, в которой Британия вновь должна была стать гегемоном. Наконец, Австро-Венгрия — в войне она рассчитывала подтвердись свой статус «опекуна» Балкан, а также разрешить собственный славянский вопрос.

Все эти тяжбы основных участников войны привели, в конечном счете, к формированию мифа, построенного на принципе национально-реваншистских идей — прямо скажем — романтических и, простите за тавтологию «мифологизированных». Это очень хорошо прослеживается на примере государственных пропаганд того периода. Достаточно лишь взглянуть на плакаты — и сразу становится видным, как материализуются архаичные образы врага; образ Другого. Сейчас мы не будем вдаваться в смысл понятия «Другого», мы лишь подытожим его значение как основного при формировании образа врага.

Все началось с того, что в Сараево, 28 июня 1914 года, был убит наследник австрийского престола эргерцог Фердинант. Его убийство остается поводом для многочисленных дискуссий и домыслов. Не вдаваясь в подробности, замечу лишь то, что убийство стало поводом для войны между Австо-Венгрией и Сербией; естественно, что в течение нескольких дней война была объявлена между всеми основными участниками военных действий. В августе уже начались активные боевые действия. Не время, не тема лекции не предполагает особого рассмотрения боевых действий, но я должен обратить на них внимание хотя бы для того, чтобы показать их масштаб и значительность.

Итак, 1914 год — это начало войны. Наступление русских войск в Восточной Германии и Галиции. Боевые действия ведутся и во Франции (немцы вторглись в нее через территорию Бельгию, ударив фактически в тыл французам). 5-12 сентября — битва на реке Марне, франко-английские войска отбили наступление немцев, но при этом, за две недели потери каждой стороны превысили 250 тысяч человек, т.е. суммарно более полумиллиона человек! 1915 год — Немцы прорывают фронт в Галиции, отступление русских войск. За западном фронте начинается битва при Ипре, где было массово применено газовое оружие — отравляющий хлор. 1916 — Попытка прорыва немцев во Франции привела к «Верденской мясорубке» — битве при Вердене с 21 февраля по 18 декабря 1916; обе армии потеряли ранеными и убитыми около 350 тысяч, всего — около 700. Война становится позиционной. 1917 — Начало применения бомбардировочной авиации против гражданских объектов. Назревание социального взрыва в воюющих странах. Революция в России. В войну вступает США. 1918 — из войны выходит Россия, начинает гражданская война; капитулирует Болгария и Турция, революция и развал Австро-Венгрии. 11 Ноября Германия подписывает мирный договор. Война окончена. Общие потери таковы: страны-участницы потеряли убитыми более 10 млн. солдат и около 12 млн. мирных жителей, около 55 млн. человек были ранены.

Пока что, не вдаваясь в подробности Версальского мира, замечу лишь то, что он, как и другие договора, подписанные с Германией и ее союзниками, был более чем просто унизительным для побежденных, особенно для немцев. Франция, Англия сделали все, чтобы Германия вновь не смогла стать нарушительницей европейского порядка, но уже тогда стало ясным, что конфликт вовсе не исчерпан. В конце концов, Британия не хотела видеть очень сильную Францию, и ей был необходим противовес на континенте.

Сейчас мы перейдем к очень важному моменту нашей беседы, а именно тому, что случается с человеческой психикой на войне. Исходя из всего вышеизложенного, мы сможем указать на ряд характерных особенностей, влияющих на психическое состояние участников конфликта.

Во-первых, это массовость. Я уже упоминал о том, что, армии стали миллионными. Этот коллектив способствует стиранию границ индивидуальности и личной ответственности. Чем больше толпа, тем меньше в ней места для индивидуальной ответственности. Это, конечно же, не оправдывает, но объясняет феномены массового насилия, когда личная ответственность и свобода человека подчиняется массовости. Вместо человеческого «Я» возникает безликое «Мы».

Во-вторых, динамичность и количество битв. Постоянная напряженность психики в условиях опасных для жизни. Если в 19 веке, например, солдат за компанию зачастую участвовал, в одной-двух крупных битвах, то сейчас же фронтовики каждый день были вынуждены переносить тяготы сражений. К этому стоит добавить продолжительность — четыре года бесконечной бойни.

В-третьих, интенсивность нагрузки на психику возрастала и за счет нового вооружения, которое могло убивать солдата «буквально» из-за горизонта. Иными словами, личная безопасность перестала быть делом конкретного человека, жизнь может быть отнята как угодно, с какого угодно расстояния, и своего убийцу солдат даже не увидит.

В-четвертых, это условия быта и мотивация. Условия содержания многомиллионных армий оставляли желать лучшего, особенно в осеннее — зимний период, особенно в окопах. Солдаты были вынуждены терпеть постоянные лишения и бедствия, и только при условии достаточной личной мотивации они преодолевались. Но, как часто бывает, война эта оказалась чужой, и потому ропот простых русских или австрийских солдат сыграл свою роль в формировании психического портрета человека на войне.

В целом состояние психики человека на войне, даже без отягощающих обстоятельств, все равно подвергается определенной деформации. Жан Поль Сартр в своих дневниках периода Второй Мировой пишет о «бытии-для-войны», когда человек подчиняет и образует свою жизнь исходя из потребностей войны.

В современной психологии такое состояние обобщили под названием «боевая психическая травма» (БПТ). Условно, этим термином охватывают все разнообразие психологической ситуации во время боевых действий. Боевая психическая травма достигается двумя путями, и, исходя из этих путей, мы поделим БПТ на две категории: активную и пассивную. Активная травма это та, которая достигается за непродолжительное время, например, это может быть ранящее впечатление от близкой смерти, контузии, впечатление от увиденной крови от ранения и т.д. Однако, это не единственный способ получения травмы. Не менее травмирующим может оказаться и длительное влияние военной ситуации на психику, например долгое нахождение на линии фронта, даже без активных боевых действий, а просто в постоянном напряжении. Таким образом, даже не участвуя в боестолкновениях, находясь, например, в тылу, солдат все равно находится в травмирующей ситуации… Боевая травма — это лишь первый «скачок» в военный невроз. Наибольшую проблему представляет развивающийся после БП посттравматический синдром (ПТС).

Современные психологи выделяют как минимум 4 стадии ПТС: 1) Отрицание, 2) Агрессия, 3) Депрессия, 4) Переживание. На стадии отрицания человек отказывается признавать произошедшее с ним; «это не может быть правдой», «это не могло произойти со мной». А такие мгновения человека наполняют иррациональные мотивы, хаотичная логика. Человек отрицает очевидное, таким образом, защищая себя от травмирующего факта реальности. Однако, отрицание проходит достаточно быстро, и скоро на смену ему приходит агрессия, которая выражается как по отношению к окружающим, так и по отношению к себе самому. В этот момент человек пытается «отыграть» собственную нагрузку на окружающих, или на самом себе; кроме того, его пошатнувшееся «Я» требует максимальной защиты, и потому на фазе агрессии человек недоверчив, он сомневается как в себе, так и в окружающих.

Агрессия переходит в депрессию через разное время, но в будущем она может так же прерываться агрессивными «приливами». В депрессии при ПТС ощущается, во-первых, сомнение в собственных силах, т.е. неуверенность в своем существовании, во-вторых человек задает вопрос «за что?», «почему я?», или, если травма связана со смертью/ранением другого — «почему он?» или «я мог быть на его месте?». Все эти вопросы, конечно же, не находят объективного ответа, и потому депрессия продолжается. К этому добавляется и общий спад психической активности, в то время как на ранних этапах ПТС человек вырабатывает наоборот, «слишком много» эмоций. Иногда на депрессивной стадии проявляются мысли о самоубийстве, причем их основа часто лежит в иррациональных, непонятных для окружающих мотивах, напр., стремлении себя наказать и т.д. Но в депрессивной фазе начинается и переживание — осмысление — произошедшего. Я полагаю, что задача психотерапевта состоит не только в поддержке и научении новой жизни, но и помощи осмысления. На этом этапе, человек пересматривает свою ситуацию, делает выводы, осмысляет опыт, примиряется с прошедшим. Но и здесь есть одна существенная проблема — выводы и смыслы, которые появляются, часто могут быть весьма опасными для человека и окружающих. Например, он может прийти к выводу, что во всем виновато окружающее его общество, или отдельные социальные группы, национальности. Обратим внимание на то, что после Первой Мировой так и произошло — в конечном счете, в поражении Германии остались виновны евреи. Но про это мы поговорим позже.

При пассивной БТ может возникнуть феномен «привыкания», когда солдатам крайне тяжело менять боевую атмосферу на мирную жизнь. Это нельзя считать сугубо феноменом ПМ, однако учитывая вышеизложенные ее особенности, становится понятным, что в массовом порядке, этот симптом проявился только во время Мировой войны. (Отличный пример массовости полученных психологических травм это то, что из 4,5 миллионов раненых, находящихся в больницах в 1918 году, в день подписания мирного договора, 200 тысяч тут же выздоровели.) Лучше всего иллюстрирует это явление замечательный немецкий писатель Эрих Мария Ремарк, и поэтому позвольте процитировать его слова из романа «Возращение»: «Ни пулеметов, ни пальбы, ни разрывов, ни посвиста снарядов, — ничего, как есть ничего, ни одного выстрела, ни одного крика. Тихо, просто тихо. Мы смотрим друг на друга, мы ничего не понимаем. С тех пор как мы на фронте, в первый раз так тихо. Мы беспокойно озираемся, мы хотим знать, что же это значит. Может быть, газ ползет? Но ветер дует в другую сторону, — он отогнал бы его. Готовится атака? Но тогда тишина только преждевременно выдала бы ее. Что же случилось? Граната в моей руке становится мокрой — я вспотел от тревоги. Кажется, нервы не выдержат, лопнут. Пять минут, десять минут… Пальцы разжимаются и сжимаются еще сильнее. Нет, этого не вынести больше! Мы так привыкли к гулу фронта, что теперь, когда он не давит на нас, ощущение такое, точно мы сейчас взорвемся, взлетим на воздух, как воздушные шары… — Да ведь это мир, ребята! — говорит Вилли, и слова его — как взрыв бомбы. Лица разглаживаются, движения становятся бесцельными и неуверенными. Мир? Не веря себе, мы смотрим друг на друга. Мир? Я выпускаю из рук гранату. Мир? Людвиг опять медленно ложится на свою плащ-палатку. Мир? У Бетке такие глаза, точно лицо его сейчас расколется. Мир? Веслинг стоит неподвижно, как дерево, и когда он поворачивает к нам голову, кажется, что он сейчас шагнет и будет безостановочно идти и идти, пока не придет домой. И вдруг — мы едва заметили это в своем смятении — тишины как не бывало: снова глухо громыхают орудия, и вот опять вдали строчит пулемет, точно дятел постукивает по дереву. Мы успокаиваемся: мы почти рады этим привычным звукам смерти…» Вот, что значит война, и вот, что значит феномен привыкания — эта крайняя степень адаптации к постоянной смерти. Этот момент — пугающей тишины — отмечают все военнослужащие, например генерал Краснов пишет: «Огонь внезапно стих… И страшная после грохота пушек, скрежета снарядов, пальбы ружей и пулеметов… тишина». И позвольте еще одну цитату, из того же произведения Ремарка. Она послужит дополнительной иллюстрацией к вышесказанному: «Но теперь мы возвращаемся обратно в жизнь, а они остаются здесь. Людвиг, потерявший на этом участке двоюродного брата, сморкается в руку, поворачивается и идет. Мы медленно следуем за ним. Еще несколько раз останавливаемся и оглядываемся. Снова и снова прирастаем к месту и вдруг чувствуем, что вот это, этот ад кромешный, этот искромсанный кусок траншейной земли, проник нам в самое нутро, что он — будь он проклят! — он, осточертевший нам до рвоты, чуть ли не мил нам, каким вздором это ни звучит, мил, как мучительная, страшная родина, с которой мы связаны навеки. Мы отмахиваемся от нелепой мысли, но то ли это погубленные годы, оставленные здесь, то ли товарищи, которые тут полегли, то ли неисчислимые страдания, всосанные этой землей, — но до мозга костей въелась в нас тоска, хоть зареви в голос… Мы трогаемся в путь».

В работах военного периода Фрейд отмечал, что на войне привычное, мирное человеческое «Я» спасается от тревоги и стресса бегством в травматический невроз, обусловленный конфликтом между Старым (условно — мирным) и Новым (боевым) «Я». Но я думаю, что в подобных случаях речь идет не о существовании двух систем «Я», а о том, насколько сама сущность, «бытие» человека, может приспособиться к такому образу поведения и жизни. Нельзя быть посторонним на войне, человек всегда включается в эту систему, даже против собственной воли, хотя, конечно же, он вполне может сохранять критическое отношение к происходящему, и не позволять безликому «Мы» брать вверх над «Я».

Однако, дорогие друзья, на сегодня было сказано уже достаточно много, хотя, конечно же, все еще мало. Мы продолжим нашу беседу уже в следующий раз, а сейчас, прежде чем ответить на ваши вопросы, я хотел бы еще обратиться к своим собственным размышлениям, которые, как мне хочется верить найдут отклик и у вас. Когда западный человек, некий условный «европеец» жил под маской науки, религии, политики — это всегда приводило к войнам и потрясениям. и сегодня, человек тождественен потребителю в экономике, избирателю в политике, гражданину в государстве… Но где то место, где та площадь, где человек может быть самим собой? Где человек, спрошу я? И где человеческое?..

2 марта 2016 года

Дорогие друзья! Я рад вновь видеть вас всех здесь. Сегодня мы продолжаем наши лекции, но прежде, чем поднять новые темы, напомню о том, о чем мы говорили прошлый раз, а именно о феномене Мировых войн, о месте человека на войне, о том, какие сложные вопросы поднимает война в обществе. Хронологически мы остановились в 1918 году, на моменте подписания Версальского договора. С этого места я и хотел бы продолжить. Я начну со слов английского дипломата Гарольда Инкольсона, с описанием подписания Версальского договора: «Их (т.е. немцев — Д.Л.) проводят на места. Клемансо немедленно прерывает тишину. «Месье, заседание открыто» — скрипит он и добавляет еще несколько плохо подобранных слов. «Мы собрались здесь для подписания мирного договора...» Затем Сен-Кентен подходит к немцам и с исключительным достоинством подводит их к столу, на котором разложен договор... Они подписывают... Вдруг снаружи раздается гром орудийного салюта. Им извещают Париж, что второй Версальский договор подписан д-ром Мюллером и д-ром Беллом... «Заседание закрыто», — скрипит Клемансо. Больше — ни слова. Мы оставались на местах, пока провожали немцев, как преступников со скамьи подсудимых. Их глаза все еще были устремлены в пространство, куда-то к горизонту… Пенлеве, который сидел вблизи меня, поднялся его приветствовать. Он протянул обе руки и схватил Клемансо за правую перчатку. Он поздравлял его. «Да, это хороший день — говорит Клемансо. Слезы стояли в его тусклых глазах. Maрия Мюрат сидела возле меня и слышала все. «Вы уверены в этом?» — спросил я ее. «Совсем нет» — ответила эта умная женщина».

Собственно говоря, уже в 1918 году, как вы видите, было ясно, что мир — ненадежен и не вечен. Я обещал вернуться к его условиям, и делаю это: во-первых, на Германию была возложена вся ответственность за ущерб, нанесенный в ходе боевых действий, и более того, союзники сделали уже бывшего германского императора Вильгельма II военным преступником. Кроме того, например в 228-230 статьях, множество других немцев были подвергнуты такому же званию. Армия — (а мы помним, что это важнейшая составляющая часть германского общества, повод для гордости и оплот социальной структуры) была ограничена всего 100.000 человек. Почти весь флот делился между союзниками. Германии запрещалось иметь многие современные виды вооружения. Кроме всего, Германию обязали возместить 269 миллиардов золотых марок — эквивалент примерно 100 тысяч тонн золота! Интересно, что лишь 3 октября 2010 года Германия последним траншем в 70 миллионов евро завершила выплату репараций, наложенных на неё Версальским мирным договором. Помимо этого, немцы потеряли около 68 тысяч квадратных километров территории, с населением 5,5 миллионов человек.

«Так под грохот орудийного салюта была погребена первая мировая война и зачата вторая. Хотя при изучении главных причин последней, впрочем, как и первой, видно, что нити тянутся через паровые двигатели и биржи к инстинктам первобытного человека, однако непосредственной причиной ее был Версальский договор» констатирует факт британский генерал Джон Фуллер, и мы не можем с ним не согласиться.

Что значил этот договор для психологии обычного немца? Унижение, обиду, удивление и разочарование, т.е. именно те чувства, которые и приводят к жажде мести. Впрочем, и другие страны, даже формально «победившие» в войне чувствовали себя униженными и оскорбленными. Фактически единым реальным победителем были США, которые после ПМ вступают на путь активного развития и начинают примерять на себя роль мирового лидера. Но месть всегда требует объект, кому мстить, т.е. образ Врага, образ Другого — и в этом и кроется главное отличие Первой от Второй Мировой: в 1914 война была между национальностями (немцы против русских, русские против турок, австрийцы против итальянцев и т.д.), то в 1939 году война велась в первую очередь между двумя разными идеологиями. Это явление для нас крайне важно, оно есть «симптомом» времени, когда национальный миф стал мифом идеологическим. Подавляющее большинство немцев стало ассоциировать себя с нацизмом, подавляющее большинство русских — с социализмом и т.д. Вспомним, чем характерен конец ПМ межвоенный период? Верно — это гражданские войны, революции, гибели империй и главное — появление радикальных идеологий вроде коммунизма. События в России, и формирование СССР — вот что обозначило собой пунктирную черту между двумя войнами; теперь, если посмотреть внимательно, водораздел пройдет не лишь по национальному признаку, во Второй Мировой воевать будут идеологии. Так, что среди французов, что среди других европейцев всегда было достаточно много сторонников Рейха, содействовавших оккупационным властям. Национал-социалисты и фашисты были не только в Германии, Италии, Испании — нет, они были везде, и во Франции, и Англии, балканских странах, в Северной Европе, даже в Америке! Другой вопрос в том, что в одних странах, как например Венгрия или Румыния, пронемецкие и пронацистские (националистические) партии сумели прийти к власти, а в других так и остались не у дел.

Именно почему так случилось, и к власти стали массово приходить крайне правые мы и поговорим. Послевоенная Германия составляет, конечно, лучший пример. Униженная нация справедливо вопрошала «кто виноват в наших бедах?». Милитаризированную верхушку общества немцы винить не могли — они по-прежнему доверяли боевым генерал, причем, что именно они остались при власти в т.н. Веймарской республике (после развала Германской империи) — напр., Гинденбург, Шлейхер, Людендорф… Я полагаю, что в своих военачальниках они видели тот идеальный образ «себя», который был справедлив для немецкого народа в их глазах. Как жаль, что этими образами для подражания не стали Гете или Кант! Итак, военных винить нельзя, да и предыдущую — монархическую власть — также (хотя в стране сохранилась в целом, сильная тяга к правым и традиционалистским идеям). Но виновник все равно должен был быть найден, причем не только внешний (с этим все ясно! но как мы, немцы, могли проиграть тем, не-немцам?!), но и внутренний. Общество обмануло само себя — ведь задавая вопрос, на которые нужно было получить ответ, немцы его заранее знали — виноваты только они, сами немцы. Вопрошающие и были виновны; но так как признать эту правду всегда сложно — немцы ожидали услышать на свой вопрос любой ответ, пускай и фантастический. И подобная тенденция — вопрос, на который люди уже знают ответ, и в силу непринятия его, готовы удовлетвориться любым другим — актуальна вплоть до сегодня. И немцы получили свой ответ. Из уст Гитлера.

Такая личность как Адольф Гитлер всегда отягощена домыслами и мифами, в том числе и по поводу его психического состояния. Однако, что сказать — желание сделать из Гитлера или других диктаторов — шизоидных монстров, невменяемых маньяков — всего лишь наша защитная реакция. Представлять Гитлера и ему подобных в образе «нелюдей», «безумцев» — значит провести между «нами» и «ними» незримую, но явную черту. Это значит отделить условно «нормальное» человечество от таких «исчадий ада». Но вся проблема в том, что они тоже были людьми, как и мы, что у нас с Гитлером гораздо больше общего, чем разного. Можно сколько угодно искать патологии в личностях этих людей, находить причины их поведения в детстве, юности и т.д., и в любом случае мы найдем их! Единственная весомая, на мой взгляд, разница между «нами» и «ними» заключается в том, что каждый из нас делает свой выбор, свой личностный экзистенциальный выбор.

Гитлер, между тем, пришел к власти не благодаря политическим играм и хитрости, как это сделал Сталин. Гитлера привели к власти сами немцы, в большей или меньшей степени, поддерживающие его, и его политику; именно общество избрало для себя такого «вождя». Я, кажется, уже говорил, что сам по себе политик — насколько бы авторитетным и влиятельным он не был, не может существовать без общества, в дискурсе которого он занимает свое место. Политики ориентируется на запросы общества, он порождение своей эпохи. Например, если сегодня появится человек, создающий феодальную партию и проповедующий средневековые ценности, его в лучшем случае, примут за шута. В худшем — пропишут какой-то диагноз, потому что у нас «диагнозы» и «ярлычки» всегда в моде. Общество не поддержит его «новаторство» и его политическая система просто не сможет существовать. Вот в чем проблема — тоталитарные, радикальные и прочие режимы появляются не сами по себе, они являются отображением желаний и настроений общества. Сегодня нам кажется абсурдным появление нового «социализма», мы живем в другом мире и с другими идеями, но в свое время это была реальная концепция, за которую люди не просто ратовали, но и умирали. Таким образом, я хочу сказать то, что никогда нельзя снимать ответственность с общества, и перекладывать только на одного «вождя» или «диктатора».

Гитлер пришел к власти в результате политического и экономического кризиса в Германии; противоречия внутри немецкого общества требовали разрешения, вопросы, связанные с поиском виновных в поражении в ПМ оставались актуальны. Кроме того, в стране происходят трения между левыми (коммунистами, социалистами), условными демократами (социал-демократами, либералами) и правыми силами. Одной из таких правых сил была Немецкая рабочая партия, которая вела активную популистскую риторику антисемитизма и пангерманизма. Она отвечала на вопрос, кто виноват — «коммунисты и евреи»; она отвечала о том, какой существует выход — «пангерманизм». Адольф Гитлер же удачно попал в нужное место и нужное время, и, обладая харизматичным образом, будучи героем ПМ, оратором и достаточно гибким политиком — сумел вскоре возглавить партию, и привести ее — обновленную — НСДАП — к победе на выборах. Да, иногда казалось, что не все немцы поддерживают его, например, Пивной путч провалился, а сам Гитлер сел в тюрьму — но чем сильнее ухудшалась ситуация в стране, чем активнее велась «правая» пропаганда — тем больше сторонников приобретал Гитлер и тем большим героем и мучеником он сам становился.

Идеология национал-социализма была достаточно простой. Да, за эту фразу многие мои коллеги меня бы высмеяли, но я думаю, и вы в этом убедитесь — что программа гитлеровцев мало чем отличалась от заглавного тезиса всех революций: «за все хорошее против всего плохого». Итак, национал-социализм сочетал в себе элементы социализма, национализма, расизма, фашизма, антисемитизма, и антикоммунизма. Главной целью национал-социализма было создание и утверждение на достаточно обширной территории расово чистого арийского государства, имеющего всё необходимое для благополучного существования на протяжении неопределенно долгого времени (т.е. так называемый «тысячелетний рейх»). Так появляется на свет новая «сказка», новый миф, обильно приправленный легендарными и мистическими нотками, столь любимыми Гитлером и его окружением. Нацисты активно эксплуатировали различные архаические элементы и символы, они пытались воскресить мифы германо-скандинавского цикла; они апеллировали к немецкой истории и культуре, и, в конечном счете, заставили служить себе и Фридриха Второго, и Вагнера, и Ницше и многих других. Конечно же, не просясь об их желаниях. Выходило так, что тот, кто отрицал национал-социализм автоматически, отрицал и немецкую культуру, и историю в целом. Те, кто были против Гитлера, были и против Германии, и ее счастья. Стратегия была выбрана верная, и большинство населения, конечно же, поддержало идеи фюрера, его партии, позволив себе поверить в новый миф; но теперь этот миф стоило превратить в реальность.

Но важно отметить и то, что национал-социализм не был одинок. Задолго до Гитлера к власти в Италии, благодаря «фашистской» или иначе говоря, консервативной революции к власти приходит Муссолини и фашисты, по всей Европе множатся радикальные партии. Кажется, я говорил об этом, однако приведу всего несколько примеров подобных партий, и вы поймете, что это явление было массовым. В Испании — фалангисты Франко, близкие к фашизму; в Румынии — железная гвардия, сочетающая в себе как радикально-националистические, так и фашистские элементы; в Нидерландах было национал-социалистическое движение, близкое к Гитлеру, в Венгрии — партия «Скрещенные стрелы», в Дании — Национал-социалистическая рабочая партия Дании и т.д. В общем говоря, правых было везде очень много… Но почему? Сейчас я не могу не обратиться к словам русского философа иммигранта Ивана Ильина. Мне кажется, он дает правильный ответ на этот вопрос: «Фашизм возник как реакция на большевизм, как концентрация государственно-охранительных сил направо. Во время наступления левого хаоса и левого тоталитаризма — это было явлением здоровым, необходимым и неизбежным. Такая концентрация будет осуществляться и впредь, даже в самых демократических государствах: в час национальной опасности здоровые силы народа будут всегда концентрироваться в направлении охранительно-диктаториальном. Так было в древнем Риме, так бывало в новой Европе, так будет и впредь». На крайне левых возникла крайне правая реакция.

Мне зададут вопрос — так ли велика была советская «угроза», или угроза коммунизма вообще? Я отвечу — в некоторой степени она была преувеличена; но я думаю, что для консервативных народов Западной Европы сам по себе коммунизм был угрозой во плоти, вобравшей в себя все то, чего они сами боялись. Не последнее место тут занимает и личность Сталина — вот как его и Муссолини описал Карл Густав Юнг в 1839 году: «Муссолини человек физической силы. Увидев его, вы тотчас сознаете это… Он лидер, потому что индивидуально сильнее любого из своих соперников. И действительно, склад ума Муссолини соответствует его классификации, у него ум вождя. Сталин принадлежит к той же самой категории. Он, однако, не созидатель. Он просто захватил то, что сделал Ленин, вонзил свои зубы и пожирает. Он даже разрушает нетворчески. Ленин снес целую структуру феодального и буржуазного общества в России и заменил ее своим собственным творением. Сталин разрушает его». Конечно это не совсем верная оценка Сталина, в реальности Сталин не только разрушал, но и многое созидал, но при этом для нас уже очень характерна эта оценка Сталина = СССР = Коммунизма, как разрушающей и хаотической силы, в противовес которой возникает такой же опасный, но именно созидающий фашизм. Позволю себе также процитировать слова Юнга о Гитлере, мне они кажутся очень интересны и возвращают нас к разговору о нацистском символизме и мифологии: «Гитлер совершенно другой. Его тело не внушает представления о силе. В его облике, прежде всего, обращает на себя внимание полный сновидений, призрачный взгляд. Я был особенно поражен, рассматривая наброски, сделанные с него во время чехословацкого кризиса; его глазами смотрит ясновидящий. Во всяком случае, не возникает сомнений в том, что Гитлер принадлежит к категории действительно мистических шаманов».

Если все упростить, то условно у нас появляется один миф, миф правый, радикально-националистический, который будет бороться с мифом левым — коммунистическим. У этих мифов есть не только реальные цели и достижения, но и реальные лидеры, вожди. А перед ними лежит Европа и половина мира, которая для них теперь представляется лишь ареной для «реализации» и «отыгрывания» собственно самого мифа, или как мы говорил на предыдущей встрече — для претворения мифа в реальность. Маятник качнулся. Движение началось.

Характерно то, что эти диктаторы, обладая неограниченной властью в своих странах, тем не менее, также были подчинены чему-то высшему. Это и была идея мифа, в которую они рационализировали собственное стремление к власти, в которую они вкладывали собственную агрессию. Просто так убивать нельзя; убивать во имя чего-то — можно. Хотя, конечно же, это всего лишь словесное ухищрение, призванное снять с себя ответственность, и переложить ее на миф, во имя которого и свершается насилие — однако, убийство всегда будет убийством. Но для этих мифов не менее характерна и другая сторона — это самопожертвование, как способ реализации личности через что-то больше. Механизм, по которому воплощались в реальность «стахановские» движения и «пятилетки», апеллирует к тому ничтожному месту, которое имеет человек в тоталитарном дискурсе. Однако, став частью этой системы и «отдавая» себя и свое личное благо, человек получает призрачный шанс реализовать себя, обрести для своей жизни значимость т осмысленность. Кажется, это было у Кафки, когда инженер сам лег в собственную машину смерти…

Начиная говорить о Второй Мировой (ВМ) войне я не стану много говорить о ее отличиях от других войнах, в частности от ПМ. Гораздо более важным для меня является показать то общее, что объединяет войну и как социо-культурный, и как исторический феномен. В истории было множество войн, и можно сказать, что как не абсурдно, но война — естественное состояние для истории. Подчеркну — для истории, не для человека.

С позиции индивида, война всегда противостояние «Меня», моего «Я» и кого-то «Другого». Этот Другой несет в себе опасность для меня, он угрожает мне и поэтому я имею право бороться с ним. Иначе Другой уничтожит меня. В принципе, согласитесь, эта логика проста и понятна, но если вдуматься в нее — она является очень сложным механизмом. Я не зря выбрал именно 20 век, чтобы показать, как формируется образ Врага-Другого, потому что Мировые войны как нельзя лучше иллюстрируют это явление. Карл Шмитт, говорит нам о том, что враг — изначально — невидим. Враг невидим, неясен — потому человек тревожится; и задача политиков сформировать логическую схему образа Врага, Другого. Эта схема, и это очень важно! — всегда искусственна. Политика конструирует образ Другого, а общество — его констатирует.

Идеальный Другой — это полная противоположность Мне. Я — хороший, Он — плохой. Я — образованный и просвещенный, Он — диковатый варвар. Я — защищаюсь, Он — нападет (а если нападаю я, то это лишь превентивная мера, и все равно ради защиты). Но лучше всего Другой функционирует тогда, когда вбирает в себя негативные, отрицаемые стороны Меня самого. Например: Я — справедливый, мой Враг — нет (хотя Я сам иногда проявляю несправедливость, и знаю это); Враг — фанатичен и безумен, Я — конечно же, нет (хотя сам-то не признаюсь в себе, что и у меня такое бывает). На уровне историческом, на уровне пропаганды это работает также. В чем обвиняли, например, боевиков Хеззболы Соединенные Штаты? В фанатичности. Хотя США сами являлись не меньшим примером фанатичного поклонения демократическо-либеральному мифу. Короче говоря, мы проецируем в образ Другого не только воображаемые антагонизмы, но и собственные проблемы и «темные» стороны. Поэтому простому правилу работает любая пропаганда, со времен Древности. Скажу больше — разве Дьявол не является, собственном Архи-Злом, потому, что вобрал в себя все грехи и преступления нас самих, людей? В этом контексте скажу несколько слов про антисемитизм, и евреев, как Врагов. Почему именно они страдали больше всех во все времена? Ответ довольно прост — они идеальный Другой. Они всегда рядом, всегда с нами, они живут на одной улице — но Они, в силу своей идентичности — Не Мы. В мирное время — мы сосуществуем, наши культурные ценности не представляют барьера. Но в случае кризиса — еврейство обретает все демонизирующие черты — они ведь все равно Другие, и наделяются всеми чертами Врага. И естественно, становятся виноватыми во всем. Очень часто, подобная тенденция прослеживается во всех обществах, где сосуществует разные этнические группы, например — американцы и индейцы. Поэтому и происходят расовые чистки и геноциды — убивая Их, Мы подсознательно убиваем все плохое в себе, хотя логичнее было бы попросту застрелиться самим. Ну, или же, наконец, признаться в собственных темных уголках души; но зачастую убить другого легче, ведь признание — требует большей мужественности…

На вопрос — а что же делать в моменты такого испытания, в момент вопрошания — «а кто мой враг, и враг ли он мне?», я отвечу, что стоит вспомнить, что в первую очередь и я, и он — люди. Нельзя забывать, и личной ответственности за войну, за происходящее — и тут очень верно вспомнить Жана Поля Сартра и его высказывание — вопрос: «а что если все будут делать как я?» Что будет, если все, как и я поверят в миф, поверят во Врага, что если все сойдут с ума, как и я? Что будет, если мое «Я» — станет «Мы»? если мы ответим для себя на этот вопрос, то полагаю, нам станет немного понятнее, как поступать в подобных ситуациях. Я не буду надолго останавливаться на ходе боевых действий — нам всем это достаточно хорошо известно. Вместо этого, я хотел бы привести пример другого характера, в котором отобразилось бы влияние истории и культуры на психологию отдельного человека и общества. Речь пойдет о камикадзе.

Феномен камикадзе

Итак, вторая часть лекции будет посвящена камикадзе. Наша задача — не просто услышать историю о летчиках-смертниках, но и на конкретных примерах проанализировать соотнесенность индивида и истории, мифа и его психологического наполнения.

Среди множества общепринятых символов Японии — сакуры, катаны, самураев особое место занимают летчики-камикадзе, ставшие символом беззаветной любви к Родине, стремления отдать жизнь за нее, презрения к смерти и человеческой слабости. Мировая история войн знает множество примеров героического самопожертвования. Начиная, например, с популярных нынче трехсот спартанцев, и заканчивая обороной Сталинграда. Но, даже среди ожесточения Второй Мировой и Великой Отечественной войны, камикадзе все равно являются исключением, и если хотите — феноменом — ведь ни одна армия, кроме японской, не использовала смертников в качестве официального вида оружия в таком большом количестве, не формировала из них подразделения «специальных атак» и не делала ставку на них, как на оружие победы. Всем известно, что «камикадзе» на японском означает «божественный ветер». Слово состоит из двух иероглифов «神» и «風» — «божество» и «ветер», а его история уходит в глубину веков, когда в 1274 и 1281 годах невесть откуда появившиеся тайфуны уничтожили флот монголов Хубилая, стремящихся захватить Японию. Именно с тех пор о земле Ямато стали говорить, как о земле, которую защищают боги, а культ божественного ветра всячески утверждался и культивировался среди жителей страны. Не удивительно, что когда появилась необходимость назвать подразделения летчиков-смертников, вспомнили о божественном ветре. С символизмом, свойственным японцам, люди верили, что благородное самопожертвование принесет победу Японии, как и семь столетий тому. Итак, мы явно видим то, как исторический миф, стал основой для стратегии ведения боевых действий.

Главной книгой для всех последователей старых военных традиций Японии является кодекс Бусидо (яп. 武士道 — «путь воина»). Это сборник наставлений, морально-этических норм средневековых самураев. В чем-то он напоминает рыцарские кодексы чести Европы, но даже поверхностный анализ и сравнение содержания между собой, дает представление об отличиях, которые потом проявятся на фронтах Второй Мировой между англосаксами и гордыми самураями. Схожесть заключается скорее в закреплении феодального статуса за профессиональными воинами в рамках средневекового общества, чем в морально-этическом контексте. В Бусидо содержится ключ к пониманию поведения и мировоззрения всего японского военного сословия. Приверженные традициям и собственной истории японцы зачастую слепо следовали кодексу, каким бы бессмысленным не казалось это со стороны. Впрочем, необходимо выделить словосочетание «со стороны» — ведь то, что непонятно нам с вами, для японцев объяснимо и логично как дважды два. Это пример столкновения двух различных цивилизаций, двух разных типов исторической психологии, мировоззренческих систем которые формировались независимо друг от друга, но по схожим принципам. И ключевым понятием в контексте рассмотрения психологического типажа камикадзе является понятие смерти. При этом, следует отделять смерть в глазах самурая-воина и простого японца.

Несмотря на то, что и те, и другие, в равной степени подвержены влиянию синтоистского или буддистского трактования смерти, не считающих переход в мир иной чем-то излишне трагическим, кодекс Бусидо в категорической форме фактически превращает смерть самурая в акт героизма — причем любая другая смерть — дома, от болезни является чем-то сродни позору. Поэтому каждый воин должен искать ее в бою. В Хагакурэ — составной части Бусидо, Ямамото Цунэтомо пишет: «Путь самурая обретается в смерти. Когда для выбора имеются два пути, существует лишь быстрый и единственный выход — смерть. Это не особенно трудно...» Конечно же, кодекс предполагает, что человеку свойственно хотеть жить: «Каждый из нас хочет жить. И по большей части мы строим свои рассуждения с соответствиями с нашими предпочтениями. Но не добиться своей цели и продолжать жить — это трусость. Здесь нельзя ошибиться». Итак, вывод, который мы можем сделать — праздная смерть ужасна, но вот смерть в бою или самоубийство — достойный уход. (Европейские рыцари тоже почитали славную смерть на поле брани, однако самоубийство категорически отрицалось католической церковью.) Именно на самоубийстве, как на высшем способе наказать себя или проявить уважение своему вассалу делает акцент Бусидо. Поводом для сэппуку или поединка на смерть могло послужить все, что угодно, ведь характерное для японцев обостренное чувство стыда и чести у самураев было возведено чуть ли не в абсолют — пишет историк Юрий Иванов.

Хрестоматийным примером подобного рода фанатичности и преданности идеалам Бусидо является история о сорока семи ронинах (самураях, лишившихся господина). Лишившись своего господина, воины отомстили убийце, а затем торжественно совершили сэппуку и упокоились рядом с местом погребение своего феодала. Этот случай совмещает сразу два, пожалуй, самых важных постулата — месть и восстановление чести, и, конечно же, достойный исход из жизни. К слову сказать, сэппуку мог совершить далеко не каждый — и величайшим позором считалось быть лишенным такого права. Кодекс Бусидо гласит: «Прежде всего, Путь самурая должен заключаться в сознании того, что ты не знаешь, что случится в следующее мгновение... Победа или поражение — это вопрос временных обстоятельств. Чтобы избежать позора, нужно выбрать иной путь — смерть».

Мы видим, что смерть, по существу, выступает вершиной индивидуации; именно смерть определяет ценность и значимость жизни, т.е. чем значимее смерть, тем значимее жизнь. Такая дихотомия не исключительно японский феномен, но если в европейской философии, мыслители-экзистенциалисты, например, говорил о смерти как о неизбежном и конечном, то японцы говорят о смерти почти как о чем-то желанном и манящем. Естественно, тут можно уловить какой-то героический мотив юности, жажду подвига и смертельной опасности, но зачастую молодые люди все равно надеются выжить; для японца же — выжить после подвига — это позор. Учитывая вековую практику этих представлений, можно только догадываться, глубоко пускает корни в подсознание этот миф.

Отношение к смерти на войне, конечно же, меняется по сравнению с обыденной жизнью. Смерть застилает собой горизонт сознания, она вторгается в сознание, в саму жизнь особенно ярко. Если в повседневности, мы вытесняем наш страх смерти, то в военной обстановке это сделать все сложнее; и потому часто единственной защитой бывает простое принятие, рока, судьбы и неотвратимости гибели. Однако, эту позицию японские солдаты превратили в активную — они наоборот жаждали смерти, чтобы через нее продолжить свою жизнь, чтобы через самопожертвование реализовать себя и свое предназначение видели в смерти во имя Японии и Императора. Например, два японцы могут по-разному оценивать определенные политические события, в силу своего характера, привычек, или убеждений, однако оба они с одинаковой готовностью пойдут на самоубийство, если оно будет необходимо. К этому добавлялось еще и несколько специфическое обучение и военная доктрина в целом, не ставящая жизнь человека во главу. Так, Ясуо Кувахара, японский летчик, в свои пятнадцать лет отправился в летную школу, вспоминал: «Курс обучения был сложным. Он включал стрельбу из орудий, полеты в строю, маневры и практику таранов. Последняя заключалась в пикировании на диспетчерскую вышку и была самой опасной частью подготовки из-за психологического напряжения, возникавшего от мысли, что мы готовились умереть. Считалось само собой разумеющимся, что пилот в подбитом самолете должен умереть, как настоящий самурай, и доказать тем самым, что он не может вернуться побежденным. Он должен был протаранить корабль или самолет противника, забрав с собой как можно больше врагов». Вот это и есть зачатки феномена камикадзе.

При создании регулярной японской армии в конце XIX — начале XX веков, образ самурая, как идеального воина, слуги и защитника священной императорской власти и страны Ямато, глубоко укоренился в сознании каждого офицера, солдата и матроса. Идейная основа японской армии — кодекс Бусидо — воспитывал рядовых и офицеров в духе сознательного и беспрекословного принесения себя в жертву ради интересов воинского начальника. Потому что любой командир и его приказы воспринимались в качестве олицетворения воли священного императора; а за императором стояла и вся страна: одно было немыслимо без другого. Этот преувеличенный и романтизированный японской пропагандой образ, станет не только примером подражания, но и одной из первопричин возникновения камикадзе, попросту был сформирован миф, красивый исторический миф, в котором Японии отводилось высокое место; японцы же должны были доказать, что они достойны этого мифа и будущего счастья своей нации.

К 1944 году стало ясно, что Японская империя проигрывает войну, и как всегда в подобных случаях, отчаянии что-либо изменить, ставка была сделана на иррациональное решение. Летчики-смертники были одним из таких примеров. Весьма уместна параллель с массовым увлечением идеей «супер — оружия», способного перевернуть ход войны. Что немцы, что японцы буквально бредили подобного рода проектами, и эта массовая истерия, охватывающая проигрывающие стороны интересна с точки зрения психологии. Уповая на божественную силу смертников, чьи загубленные души могут изменить ход войны, на реактивные самолеты, ракеты нового типа или занятия оккультизмом, люди пытаются отдалить неминуемое. Стремление любой ценой переменить ход войны порой может доходить и до чрезвычайно радикальных форм; таких, как мальчики 14 лет с фаустапатронами на улицах Берлина и камикадзе семнадцати лет.

Первая атака камикадзе была произведена 25 октября 1944 года в тридцати морских милях на северо-восток от Филиппинских островов в море Сулу. Лидером группы первых камикадзе стал молодой лейтенант Юкио Сэки. Ему было всего 23 года. Вопреки американской пропаганде, летчики-камикадзе были исключительно добровольцами. И когда лейтенанту Юкио Сэки предлагали возглавить первое звено камикадзе, у него была возможность отказаться. Впрочем, лишь единицы японцев отказывались от участия в «специальных атаках» — так официально именовались вылеты смертников. По свидетельствам очевидцев, Сэки был несколько подавлен, но не подавал виду, решительно ответив «Вы обязаны позволить мне сделать это!». Он, равно как и другие офицеры, осознавал, что идет на верную смерть, но как выяснилось, тяготила его не боязнь умереть, а понимание что дела на фронте все хуже, раз командование прибегло к таким методам. В сознании молодого человека не возникало сомнений о ценности своей жизни, лишь полная и беспрекословная вера в победу и подчинение своим командирам.

О первом камикадзе вспоминали как об интересном, многогранном и общительном человеке, который любил рисовать и смеяться — он вовсе не напоминал мрачного меланхолика-самоубийцу, каким мы всегда привыкли видеть смертников. Но известие о своей скорой кончине он принял с небывалой стойкостью и удивительным, как для молодого парня, спокойствием, равно как и другие летчики-камикадзе. У них отличалась лишь реакция — от восторженно-радостной, до смиренно-спокойной, так как она зависела от характера и привычек самого человека — но все, абсолютно все, твердили: «Стать летчиком-смертником — вот была высшая честь». Это был их сознательный выбор.

Свидетели подготовки и вылетов летчиков отмечали, что для большинства из них грядущая смерть казалась бравадой, воспринимаемой в полной мере уже лишь в кабине самолета. Может именно поэтому, самурайская психология выработала такую доктрину: «Поистине, нет ничего, кроме единственной задачи текущего момента. Вся жизнь человека — это последовательность отдельных моментов, перетекающих друг в друга. Если человек полностью осознает текущий момент, больше ничего ему делать не нужно».

Историки отмечают, что атаки камикадзе несли не только военный урон, но и психологический. Американцы, впервые увидев атаки камикадзе, были настолько потрясены, что теряли боеспособность. Зенитчики зачастую приходили в себя слишком поздно — этим можно объяснить большой урон, понесенный американским флотом при первых появлениях японских самоубийц-пилотов. Но, воюя с японцами, американцы уже начали привыкать ко многим странностям их противников, например, к тому, что в плен обычно сдавалось меньше 1% всех японских войск, которые предпочитали смерть плену. Причем это напоминало скорее психоз, нежели героизм — важно отличать одно от другого. Так же было и в отношении камикадзе — достаточно скоро американцы привыкли к выходкам агрессивного противника. «С полнейшей невозмутимостью капитан У. Джонсон заметил: «Все, что мы нашли от японца, — это куски мяса. Мы снова готовы к сражению». Удивительно наблюдать, как в течение небольшого временного отрывка люди учатся привыкать к любым жестокостям войны. То, что казалось абсурдным в мирное время, то, что шокировало и удивляло во время войны, со временем становится всего лишь «кусками мяса».

На первых порах камикадзе наносили ощутимый урон американцам, что лишний раз толкало японский Генеральный штаб формировать новые и новые подразделения «специальных атак». Поначалу в них было много опытных летчиков (главным образом истребителей), но, со временем, их число стремительно сокращалось; количество проверенных пилотов и без того было несомненно меньше, чем у США, и такие потери (очень часто неоправданные) были просто непозволительны. Поэтому, все больше и больше летчиков-камикадзе набирались из молодых, ранее не воевавших людей. Добровольцев было более чем достаточно — этому, во многом, способствовала государственная доктрина воспитания японцев — общество сознательно милитаризировалось буквально от рождения — «обучение японских мальчиков военному делу было одним из важнейших элементов системы образования. Военизированная подготовка начиналась с восьмилетнего возраста». Это оставляло глубокий след в сознании и психологии будущих солдат. Равно как и идеалы Бусидо, легендарные самурайские традиции, которые внушались с детства: «Если сломается меч, такой человек будет наносить удары руками. Если ему отрубят руки, он прижмет врага к земле своими плечами. Если отрубят плечи, он прокусит зубами горло десяти или пятнадцати врагам. Вот, что такое мужество».

Молодые люди руководствовались принципами священной миссии по защите Родины и мести по погибшим товарищам, а также пропагандой, работающей на откровенную дезинформацию общества. Чем ближе линия фронта приближалась к родному дому — непосредственно к Японским островам, тем легче было разжигать благородный огонь самопожертвования, по — сути, отправляя на верную гибель тысячи людей.

Немаловажным будет отметить и еще одну, очень характерную черту японского солдата времен Второй Мировой, а именно — жестокость. Жестокость по отношению к врагу и такую же жестокость по отношению к себе. Беспощадно уничтожавшийся враг — пусть мирный, пусть военный, уравнивался в таком же отношении к себе самим японскими солдатами. Например, известны случаи, когда японские военные уничтожали население целых деревень (причем тоже японцев), а затем подрывали сами себя с единственной целью — чтобы ни один японец не попал в плен. Такое презрительное отношение к смерти и жизни человека — и себя и врага — глубоко укоренилось в сознании людей. Мы не редко упоминали о том, что японские штабы использовали камикадзе в качестве оружия, поддерживали их, и фактически, подталкивали летчиков вступать в ряды смертников. Сделать это было довольно просто, так как, вступая на службу, каждый воин страны Восходящего солнца мыслил себя уже не человеком, а лишь тенью его, одержимою одной мыслью и желанием — забрать и отдать жизнь во имя Императора.

Предлагаю обратимся к запискам одно из летчиков — камикадзе, написанным незадолго до вылетов: «22 февраля 1945г. Наконец я зачислен в специальный ударный корпус камикадзе. В предстоящие тридцать дней моя жизнь оборвется. Пришел мой шанс! Смерть и я поджидаем друг друга…» — пишет Хэйти Окабэ. Родился он в 1923 году, а перед призывом в армию, успел закончить императорский университет.

В этих словах, «смерть и я поджидаем друг друга», заложен глубокий эмоциональный посыл — послание человека, добровольно идущего на смерть. Но нет какого-то страха, нет сомнений — есть только конечная цель, достигаемая только через смерть. Здесь мы видим его выбор, экзистенциальный выбор между «быть» и «не-быть», между жизнью и смертью. Он продолжает, и пишет простые, по-человечески понятные каждому из нас слова: «Я человек, и надеюсь, не буду считаться ни святым, ни негодяем, ни героем, ни глупцом…» В нем говорит солдат, с мрачной решимостью, идущий в бой; и солдат заранее знает, чем он кончиться для него. Он оканчивает письмо такими словами: «…Если каким-то чудом Япония вдруг победит, это станет фатальным исходом для будущего ее народа. Для страны и ее населения будет лучше пройти через настоящие испытания, которые упрочат их».

Характерно, что собственная смерть (и смерть тысяч таких, как он), становится… нет, не трагедией, но шансом на будущее укрепление нации. Это жертва, приносимая им и другими камикадзе — плата за будущее Японии, ведь, как и все новое, Новая Япония должна была родиться в муках. Правда, из высказываний Хэйти Окабэ не ясно, какой именно должна быть эта Япония, прошедшая через трагические испытания. Но нельзя отказывать этим людям в проявлениях и простого человеческого, несмотря на их крайне самоубийственную устремленность. Выдержки из письма Итидзо Хая-си, родившегося в 1922 году: «Пожалуйста, сожгите мои личные бумаги, в том числе мои дневники. Разумеется, вы можете прочитать их, матушка, если пожелаете, однако не следует их читать другим людям. Поэтому, пожалуйста, сожгите их после того, как просмотрите». Или вот, очень трогательные отрывки: «В наш последний полет мы отправимся в обычной летной форме и головных повязках с восходящим солнцем. Белоснежные шарфы придадут нашей внешности определенный шарм». «Я возьму вашу (фотографию матери — Д.Л.) фотографию с собой в кабину во время последнего вылета, матушка, и также снимок Макио-сан».

А вот другое письмо летчика-камикадзе: «Из всех донесений становится ясно, что мы выигрываем сражения с противником. Победа будет за нами. Наш вылет нанесет роковой удар противнику. Я очень счастлив. Мы жили в духе учения Иисуса Христа и умрем в его духе. Эта мысль останется со мной. Жить в этом мире было радостно, но сегодняшняя жизнь пронизана духом тщетности. Настало время умереть. Я не ищу повод для смерти. Я ищу только вражеский корабль, чтобы спикировать на него». Как видим, наряду со здравыми рассуждениями, были и такие, убежденно-фанатичные — «Из всех донесений становится ясно, что мы выигрываем сражения с противником». Также, обращает на себя внимание, что летчик-христианин размышляет также, как и летчик — буддист или синтоист, из чего следует, что камикадзе — отнюдь не полностью плод исключительно религиозной обработки людей, но и нечто другое — то, что свойственно всем японцам априори. «Я не ищу повод для смерти. Я ищу только вражеский корабль, чтобы спикировать на него», — они не самоубийцы. Это благородные, смелые, но запутавшиеся в себе, своих убеждениях, фанатично преданные Японии и императору летчики-юноши, стремящиеся умереть и забрать с собой побольше врагов.

При описании действий камикадзе, и других смертников, можно предположить, что все они на самом деле самоубийцы. Это в корне не верно, ведь самоубийцу толкает покончить с собой зачастую какие-то глубоко личностные факторы (неразделенная любовь, угрызения совести, безысходность и т.п., хотя, безусловно, можно предположить, что некоторые из камикадзе действительно имели суицидальные наклонности), в то время как камикадзе обрекали себя на смерть добровольно, «по приказу» во имя Родины, расставаясь с жизнью. К тому же, в отличие от самоубийства, где конечной целью является собственная смерть, конечной целью смертников было нанести своей смертью как можно больший урон врагу. Другой вопрос состоит в том, что многие японцы, даже получив некую фантастическую возможность выбраться живым из последнего пике, предпочли бы умереть — как того требует кодекс Бусидо и честь самурая.

Во время комплектации подразделений камикадзе нередко выбор падал на молодых пилотов 17-25 лет. Более благодатного «материала» для живых бомб в японских штабах не могли найти: внушив юношам, вчерашним школьникам, что их главный нравственный вопрос состоит в принесении себя в жертву, они обеспечили себя огромным числом смертников, пикирующих на корабли, ложащихся под танки, подрывающих себя гранатами. Камикадзе — это в первую очередь трагедия молодого поколения японцев. Трагедия юношей, и преступление зрелых мужчин, отправлявших их на смерть. Но пока был жив легендарный адмирал Ямамото — знаменитый японский военачальник, он всячески пресекал попытки организовать подразделения «специальных атак». В отличие от своих коллег, занявших его место после гибели адмирала в 1943, он старался воевать «по-европейски», не прибегая к излишней жестокости и не делая ставку на смертников, как на оружие возмездия. Я смею утверждать, что виной тому не только военная ситуация на фронтах, но и его образование, которое он получал в западных военных школах: Военно-морском колледжа США и Гарвардском университете. Другие высшие японские офицеры, например — Кантаро Судзуки, Кантаро Судзуки, Хидэки Тодзио — оканчивались лишь японские военные училища и академии, где, безусловно, напитались «японским духом» видения боевых действий. Ямамото стал «европейцем», впитав в себя вместе с тактикой и стратегией западных стран и их психологию ведения войны. А она уж точно не предполагала атаки камикадзе и вообще, излишнюю жертвенность. Это, к слову, давало возможность многим японским офицерам обвинять Запад в бездуховности и отсутствии нужного боевого духа. Как видим, столкновение двух различных цивилизаций, историй, психилогий приводило к взаимному непониманию и удивлению.

Необходимо заметить, что в контексте статьи мы рассматриваем лишь летчиков, совершающих самоубийственные атаки, однако помимо этих атак существовали смертники-пехотинцы, моряки, подводники и т.д. В конечном этапе войны Япония всеми силами старалась компенсировать недостатки в вооружении (особенно тяжелом) и материально-технической базе путем применения огромного числа «живых мин», «банзай-атак», атак камикадзе и другого рода самоубийц. Массовость этого явления, вышедшего за пределы личной инициативы отдельных военнослужащих, закрепила самоубийственные атаки на тактическом уровне, что позволило начальству планировать операции с применением смертников, как отдельного вида оружия. Камикадзе в штабах воспринимались уже не как пилоты, но как живые бомбы, лишенные чувств и желаний, кроме одного — отдать жизнь за Японию. «Дорогой отец! Весна рано пришла на южный Кюсю. Здесь уже все цветет, и так прекрасно. Здесь царят мир и покой, но это место в действительности является полем битвы. Я хорошо спал прошлой ночью, не видел никаких снов. Сегодня моя голова ясна, и я чувствую себя отлично. Мне тепло от мысли, что вы находитесь на этом же острове. Пожалуйста, вспомните меня, когда пойдете в церковь, и засвидетельствуйте мое уважение друзьям. Я думаю о весне в Японии, когда собираюсь ринуться на врага» — последнее письмо лейтенанта Нобуо Исибаси, 1920 года рождения.

Итак, какой же итог мы можем сделать? На примере Японии 40-х годов мы видим, как общество принимает миф — национальный, милитаристический, агрессивный, который одновременно играет роль и побудителя к чувству собственного достоинства («Я — японец!»), и к дальнейшим преобразованиям в обществе, развитию в экономике, промышленности и т.д. Однако одновременно с этим возникает и экспансионистское стремление, или же, как мы понимаем, желание воплотить миф в действительную реальность, т.е. и сделать его реальным. Однако, когда стало понятно, что поражение — реально — возникло чувство вины, чувство потрясающей неудовлетворенности собой — и тогда появляется феномен массовых «банзай-атак» и камикадзе, которые были ничем иным, как стремлением вернуть некую «благосклонность» высших сил. Беда в том, что люди думали, что проблема в них, а не в их мифе. Кроме того, мы также видим, как миф, реализующийся в обществе, находит свой отклик в личности, и потому, конечно же, есть взаимосвязь между отдельным человеком, обществом и историей. Связь и ответственность. И нам нельзя об этом забывать.

Как всегда мною было сказано многое, но этого все равно мало, чтобы показать феномен человека в войне и истории. Надеюсь, дальнейшие лекции смогут восполнить присутствующие у нас пробелы.

Список литературы (выборочно)

Проблемы военной психологии: Хрестоматия, Мн., 2003
Современная военная психология: Хрестоматия, Мн., 2003
Дж.Ф.С.Фуллер — Вторая мировая война 1939 — 1945 М., 2006
А.Ардашев — Великая окопная война
Д. Зюсс, В. Зюсс — Третий Рейх, расцвет и крах империи, Харьков, 2010
Б. Муссолини — Моя автобиография, Харьков, 2006
N. Davies — Europe at war 1939-1945, Macmillan, 2006
К.Г.Юнг — Диагностируя диктаторов (интервью 1938 года)
О. Шпенгллер — Закат Европы
З. Фрейд — Своевременные мысли о войне и смерти
С. Жижек — Добро пожаловать в пустыню реального
Я. Кувахара и др. — Камикадзе. Эскадрильи летчиков-смертников, М., 2004
Ю.Г.Иванов — Камикадзе: пилоты-смертники. Японское самопожертвование во время войны на Тихом океане — Смоленск, 2003
А. В. Барабанщиков — Военная психология и педагогика, — М., 1986
Э. Фромм — Бегство от свободы

[1] Здесь и далее, список использованной литературы смотрите в конце лекции

Международный Институт Глубинной психологии.

Киев, 9 марта 2016