Книги, Библиотека » Патопсихология » Мифология в шизофрении

Шизофрения: внутреннее путешествие (1970)

Джозеф Кэмпбелл, Мифы для жизни Фрагмент книги Кэмпбелл Дж. Мифы для жизни. — СПб.: Питер, 2018.

Мифы обращены к универсальным базовым арехетипам, которые являются общими для всех времен и народов. В своей книге Джозеф Кэмпбелл исследует потенциал и мощь мифов и их ежедневное влияние на нашу современную жизнь даже там, где мы этого не предполагаем.

Весной 1968 года меня пригласили выступить в Эсаленском университете (Биг-Сур, Калифорния) с курсом лекций о шизофрении. Годом ранее я читал там лекции по мифологии, и господин Майкл Мерфи, наделенный очень богатым воображением руководитель этого чрезвычайно любопытного заведения, решил, очевидно, что обе темы тесно связаны. Так или иначе, о шизофрении я ничего не знал и потому, получив приглашение, тут же позвонил Мерфи.

— Майк, я ничего не знаю о шизофрении, — сказал я. — Может, нам устроить лекции о Джойсе?

— Неплохая мысль, — ответил он. — Но, пожалуй, лучше все-таки о шизофрении, тем более что это почти одно и то же. Давай проведем в Сан-Франциско параллельные курсы: ты и Джон Перри, мифология и шизофрения. Что скажешь?

Тогда я еще не был знаком с доктором Перри, но в юности мне удалось коснуться губами Камня Красноречия¹, а это, доложу я вам, стоит дюжины докторских степеней. В общем, я подумал: «Почему бы и нет?» Помимо прочего, я очень доверял Майку Мерфи и был вполне уверен, что у него на уме нечто стоящее.

¹Камень Красноречия (ирл. Cloch na Blarnan, англ. Blarney Stone) — камень, вмонтированный в стену замка Бларни (графство Корк в Ирландии), по легенде — часть Скунского камня, дающая поцеловавшему ее дар красноречия.

Несколько недель спустя действительно произошло кое-что интересное! В почтовом ящике оказался пакет — от Джона Вейра Перри, доктора медицины из Сан-Франциско, с его перепечатанной статьей о шизофрении, изданной в 1962 году в «Анналах Академии наук Нью-Йорка». К своему изумлению, я вскоре выяснил, что образы шизофренических фантазий в точности совпадают с символикой путешествия мифологического героя, которую я еще в 1949 году описал в книге «Герой с тысячью лицами».

Моя книга опиралась на сравнительное изучение всемирных мифологий и лишь вскользь затрагивала феноменологию снов, истерий, мистических видений и так далее. Я ставил целью выявление общих для всех мифологий сюжетов и образов, но даже не подозревал тогда, до какой степени они напоминают фантазии безумцев. На мой взгляд, это были, прежде всего, универсальные, архетипические, психологические символические сюжеты, свойственные всем традиционным мифологиям. Но теперь из статьи доктора Перри я узнал, что те же образы непроизвольно рождаются в надломленном, истерзанном разуме современных людей, страдающих от полного шизофренического расстройства — такого состояния, когда человек теряет любую связь с окружающим миром и жизнью общества и переживает навязчивые фантазии, порожденные его собственным, отрезанным от внешнего мира сознанием.

Если кратко, то общая схема выглядит так. Сначала шизофреник выпадает из социального порядка и контекста. Затем он начинает долгое погружение в себя — можно сказать, обращение времени вспять и уход в глубины своей души; там происходит ряд беспорядочных встреч, мрачные, пугающие события и, наконец, — если жертве повезет — встречи ободряющие, умиротворяющие, дарующие равновесие, после которых больной возвращается к нормальной жизни, «новому рождению». Это универсальная формула и для путешествия мифологического героя, в котором я выделил три этапа: разделение, посвящение и возвращение.

Герой отваживается перейти из обыденного мира в область сверхъестественного и чудесного; там он сталкивается с мифическими силами и одерживает решительную победу; затем возвращается из таинственного путешествия, обладая силой, и одаривает благодеяниями своих собратьев.

Такая модель объединяет миф и фантазии душевнобольных. Главная мысль статьи доктора Перри сводилась к тому, что в некоторых случаях лучшее решение состоит в том, чтобы способствовать процессу распада и реинтеграции личности. Однако доктору, если он хочет помочь, следует разобраться в образном языке мифологии. Он должен хорошо понимать обрывочные знаки и сигналы, подсказывающие, что его пациент, полностью лишившийся рационально направленного образа мышления и коммуникации, пытается установить контакт. С такой точки зрения шизофренический раскол истолковывается как путешествие внутрь и обратно в поисках упущенного или утраченного, попытка восстановить таким образом жизненно важное равновесие. Пусть же наш путешественник пускается в плавание! Да, он свалился за борт, наглотался воды и, возможно, тонет, — но, как в старой легенде о Гильгамеше, который нырнул ко дну космического океана за водорослью бессмертия, где-то там, в морской пучине, кроется зеленый росток его жизни. Так не станем лишать путника последней надежды: поможем ему пройти через это.

Итак, я могу определенно сказать, что поездка в Калифорнию стала для меня незабываемой. Беседы с доктором Перри и наши совместные выступления открыли передо мной совершенно новые горизонты. Этот опыт заставил меня задуматься над тем, как здорово было бы донести до страдающих современников материалы о мифах, над которыми я с более-менее академической научной строгостью и невероятным личным увлечением работал все эти годы, не имея ни малейшего представления о методе передачи этих знаний другим людям.

Доктор Перри и мистер Мерфи ознакомили меня со статьей «Шаманы и острая шизофрения», опубликованной в 1967 году в «Американском антропологе» доктором Джулианом Сильверманом из Национального института душевного здоровья. Там я снова нашел много интересного и непосредственно связанного с моими собственными исследованиями и взглядами. В своих работах я уже отмечал, что у примитивных охотничьих народов мифическая символика и ритуалы церемониальной жизни основаны, главным образом, на психологических переживаниях шаманов. Шаман — это человек (мужчина или женщина), который в юности перенес острый душевный кризис, который сегодня назвали бы психозом. Почувствовав неладное, родители обычно сразу посылают за старым шаманом, чтобы тот вылечил ребенка, и порой опытный практик при помощи песен и ритуалов добивается успеха. В своей статье доктор Сильверман отмечает, что «в первобытных культурах, где допускаются подобные исцеления, необычные переживания (шаманизм) чаще всего благоприятны для человека с познавательной и эмоциональной точки зрения; считается, что этот человек обрел расширенное сознание».

С другой стороны, в такой рациональной культуре, как наша, — или, вновь пользуясь определениями доктора Сильвермана, «в культуре, которая не предлагает руководства по преодолению подобных кризисных переживаний, изначальные страдания личности (шизофреника) обычно лишь увеличиваются».

Теперь позвольте мне пересказать историю одного эскимосского шамана, с которым в начале 1920-х годов беседовал великий датский ученый и путешественник Кнуд Расмуссен. Расмуссен был человеком крайне чутким и понимающим, что делало его настоящим гением общения и позволяло находить общий язык со всеми, кого он встречал в арктической области Северной Америки на своем долгом пути от Гренландии до Аляски в ходе Пятой датской экспедиции по Крайнему Северу (1921–1924).

Игъюгаръюк был шаманом эскимосского племени карибу, обитающего в тундре на севере Канады. В юности его постоянно посещали непонятные сны, в которых с ним говорили странные неведомые существа. Просыпаясь, он помнил все так ярко, что мог в точности описать родным и друзьям, что ему снилось. Семья была встревожена, но поняла, что происходит, и вызвала старого шамана по имени Пеканаок, который очень быстро поставил диагноз. Старик усадил мальчика на узенькие сани, где тот едва умещался. Посреди зимы, непроницаемо темной и леденящей арктической ночью шаман отвез мальчика далеко в безлюдную белую пустыню и выстроил там для него крошечную снежную хижину, где едва хватало места, чтобы сидеть со скрещенными ногами. Шаман не позволил ребенку ступать на снег, перенес его в домик на руках и усадил на кусочек кожи. Ни воды, ни еды он не оставил и велел мальчику думать только о Великом Духе, который рано или поздно придет. Мальчик провел в одиночестве целый месяц. Через пять дней старик принес ему немного теплой воды. Снова он появился лишь спустя две недели — на этот раз не только с водой, но и с небольшим кусочком мяса. Стужа и голод были так ужасны, что Игъюгаръюк признавался Расмуссену: «Иногда я немножко умирал». И все это время он думал, думал и думал о Великом Духе — до тех пор, пока в конце этого ужасного испытания перед ним не предстал дух-хранитель в облике женщины, которая, казалось, парила в воздухе. Больше он никогда ее не видел, но этот дух стал его помощником. После этого старый шаман вернул его домой, где мальчику пришлось держать пост еще пять месяцев. Как объяснил шаман своему гостю из Дании, частые голодания — лучший путь к постижению сокровенного. «Единственная настоящая мудрость, — сказал Игъюгаръюк, — живет далеко от людей, в полном одиночестве. Получить ее можно лишь через страдания. Только уединение и лишения открывают душу для того, что спрятано».

Другой влиятельный шаман, которого доктор Расмуссен встретил в Номе, на Аляске, рассказал о подобном погружении в безмолвие. Однако у этого старика, которого звали Наягнек, не все складывалось гладко в отношениях с жителями его деревни. Дело в том, что, как вы знаете, шаманы находятся в довольно рискованном положении. Когда что-то идет не так, люди склонны винить в этом местного шамана. Люди думают, будто шаманы занимаются колдовством. И этот старик, чтобы защитить себя, придумал несколько хитрых уловок и мифических «пугалок», внушающих соседям страх и ограждающих шамана от их нападок.

Доктор Расмуссен быстро сообразил, что «призраки» Наягнека были, по большей части, откровенной выдумкой, и спросил однажды, верит ли сам шаман в каких-то духов. Ответ был таким: «Да, есть существо, которое мы называем Сила. Его нельзя описать словами. Это очень сильный дух, опора Вселенной и погоды — вообще всей жизни на земле. Он такой могучий, что говорит с людьми не обычными словами, а языком штормов, снегопадов, ливней, морских ураганов — всех стихий, которых люди боятся. Но он может говорить и на языке Солнца, тихого моря или невинных детей, которые просто играют и еще ничего не понимают. В хорошие времена Силе нечего сказать людям.

Он прячется в бесконечном ничего и остается там, пока люди не делают ничего плохого и благодарны за свою пищу. Силу никто не видел. Его место пребывания столь таинственно, что может быть где-то тут, рядом, — и в то же время очень далеко».

О чем же говорит Сила?

«Он — жизнь и душа Вселенной, — объяснил Наягнек. — Его самого увидеть нельзя, можно только услышать его голос. Все знают, что голос у него нежный, как у женщины. Он такой прекрасный и ласковый, что не испугает и ребенка. А говорит он вот что: “Сила эрсинарсинивдлуге. Не бойся Вселенной”».

Речь идет об очень простых людях — во всяком случае, с точки зрения нашего уровня культуры, образования и цивилизованности в целом. Тем не менее их мудрость, почерпнутая из сокровенных глубин души, мало чем отличается от того, что мы слышали от самых почтенных мистиков. В словах шаманов чувствуется глубокая, общечеловеческая мудрость, которая нечасто встречается в привычном рациональном мышлении.

В своей статье о шаманизме доктор Сильверман выделил два принципиально разных вида шизофрении. Один он назвал «собственно шизофренией», а другой — «параноидальной шизофренией». Только в первом виде проявляется сходство с тем, что я именую «шаманским кризисом». При «собственно шизофрении» наблюдается отстраненность от восприятия внешнего мира. Сфера забот и внимания резко сужается, объективный мир отступает на задний план, и человека захлестывают вторгающиеся из бессознательного образы. С другой стороны, при «параноидальной шизофрении» больной остается внимательным и даже слишком чувствительным к окружающему миру и внешним событиям; при этом, однако, он истолковывает все вокруг с точки зрения собственных фантазий и страхов: его не оставляет ощущение нависшей опасности. Угроза, разумеется, исходит только изнутри, но больной переносит ее на окружение, воображая, будто весь мир настроен против него. Это, как утверждает доктор Сильверман, вовсе не та шизофрения, которая ведет к внутреннему опыту, который может быть аналогом шаманского. «Создается впечатление, — объясняет он, — что параноидальный шизофреник, будучи не в силах ни постичь, ни вынести жестокий кошмар своего внутреннего мира, поспешно переносит внимание на мир внешний. При этом типе неудавшегося разрешения внутреннего кризиса человек даже не пытается навести порядок у себя в душе либо просто не в состоянии это сделать». Душевнобольной, так сказать, пребывает в сфере проекций собственного бессознательного.

С другой стороны, первый тип психически больного пациента — поистине достойное жалости зрелище: он словно провалился в глубокую кишащую змеями яму. Все его внимание, все существование — где-то там, в битве не на жизнь, а на смерть с ужасающими призраками необузданных психических энергий — в подобной битве, кажется, участвует и потенциальный шаман в ходе своего визионерского путешествия. Возникает естественный вопрос: в чем разница между положением «собственно шизофреника» и погрузившегося в транс шамана? Ответ прост: шаман не отвергает локальный общественный строй и его формы. Вообще говоря, именно благодаря им он и возвращается назад, к рациональному сознанию. И после возвращения он чаще всего сознает, что внутренний, личный опыт подтверждает и укрепляет унаследованные шаманом социальные правила, поскольку символика индивидуальных сновидений совпадает с образным рядом всей его культуры. В противоположность этому, современный психотик испытывает коренной душевный надлом и полностью теряет эффективную связь с образным рядом своей культуры. Установившаяся система символов не оказывает никакой поддержки бедному и потерянному шизофренику, блуждающему среди страшных плодов собственного, но совершенно чуждого воображения, тогда как у первобытного шамана его внешняя и внутренняя жизнь пребывают в полном согласии.

Так вот, как я уже говорил — да вы и сами догадываетесь, — поездка в Калифорнию оказалась для меня чрезвычайно интересной. Когда я вернулся в Нью-Йорк (все происходило так, будто некий дух-помощник устраивал мои дела), ведущий психиатр нашего многострадального города, доктор Мортимер Остоу, пригласил меня принять участие в обсуждении доклада, который он собирался прочесть на собрании Общества подростковой психиатрии. Как выяснилось, доктор Остоу изучал подмеченные им общие черты, объединяющие «механизмы» (как сам Остоу их назвал) шизофрении, мистицизма, опыта употребления ЛСД и «антагонизма» современной молодежи — агрессивных антисоциальных настроений, которые в наше время все заметнее проявляются в поведении и поступках значительного количества обитателей студенческих городков и их наставников. Это приглашение тоже стало важным опытом, открывшим мне новую область, в которой могли пригодиться мои исследования мифологии и которая затрагивала меня лично как преподавателя.

На этот раз я понял, что погружение в себя под влиянием ЛСД можно сопоставить с собственно шизофренией, а молодежный «антагонизм» — с шизофренией параноидальной. Для многих подростков ощущение угрозы со стороны любого органа, который называют «Учреждением» (проще говоря, современной цивилизации), — вовсе не притворство и не напускная бравада, а подлинное состояние души. Разрыв отношений совершенно реален, и все, что молодежь губит и разрушает во внешнем мире, в действительности отражает ее внутренние страхи. Больше того, многие подростки даже неспособны общаться: любая их мысль настолько заряжена чувствами, что в рациональной речи не существует названия для такого явления. На удивление много молодых людей не в состоянии сформулировать простейшее повествовательное предложение; фраза то и дело прерывается бессмысленными и ненужными междометиями вроде «ну» или «типа», и в итоге отчаянное стремление достичь понимания ограничивается языком жестов и переполненным эмоциями молчанием. Когда общаешься с ними, возникает впечатление, что находишься в настоящем сумасшедшем доме, только без стен. И лекарства от подобных недугов следует искать, вопреки утверждениям многих политиков и средств информации, не в области социологии, а в психиатрии.

Феномен ЛСД видится мне более интересным. Это намеренно вызываемая шизофрения, предполагающая быстрое возращение к прежнему состоянию, которое, однако, происходит не всегда. Йога тоже является умышленной шизофренией: человек отстраняется от мира и уходит в себя, а диапазон переживаемых при этом видений практически такой же, как при психозах. В чем же разница между психозом и употреблением ЛСД и йогическими или мистическими опытами? Все они ведут в одни и те же глубины моря души, в этом нет сомнений. Во многих случаях сходны и встречающиеся символические фигуры (о них мы поговорим чуть позже более подробно). И все же есть важное различие. Разница — говоря простым языком — такая же, как между опытными пловцами и теми, кто не умеет плавать. Мистик, который наделен врожденными талантами и шаг за шагом исполняет указания наставника, входит в воду постепенно и уверен в своих силах. А если в воду упадет или умышленно прыгнет шизофреник — неподготовленный, лишенный дара и не получивший нужных советов, — он начнет тонуть. Можно ли его спасти? Ухватится ли он за брошенную веревку?

Но давайте сначала спросим, что представляет собой водоем, где он барахтается. Как мы говорили ранее, перед нами тот же самый океан мистического опыта. Но тогда каков характер этого океана? Каковы свойства? Что нужно, чтобы научиться в нем плавать?

Это океан всеобщих мифологических архетипов. Изучая мифологию, я всю жизнь работаю с такими архетипами и могу утверждать, что они действительно существуют и одинаковы во всем мире. Конечно, в разных традициях выглядят они немного по-разному — как, например, буддийские храмы, средневековые соборы, шумерские зиккураты и пирамиды майя. В каждом уголке мира образы божеств приобретают особые черты, зависящие от местных флоры и фауны, географии и расы. Мифы и обряды получают различные интерпретации и рациональные обоснования, подтверждающие и оберегающие обычаи местного общества. И все же архетипические, существенные формы и идеи остаются по сути своей одинаковыми, а иногда и поразительно похожими внешне. Но что это такое? Что они собой представляют?

Лучше всего понял, описал и объяснил их психолог Карл Юнг. Он назвал это явление «архетипами коллективного бессознательного» и соотнес с теми структурами психики, которые не порождаются личными переживаниями, а характерны для человечества в целом. По мнению Юнга, базовый слой психики состоит из проявлений системы инстинктов нашего вида, корни которых уходят в устройство человеческого тела, нервной системы и удивительного мозга. Все животные действуют инстинктивно. Поведение отдельных особей может отличаться в зависимости от обстоятельств, но каждый вид будет действовать так, как свойственно его природе. Сравните, например, насколько по-разному входят в комнату кошка и собака. Каждая особь подчиняется побуждениям, типичным для ее вида; в конечном счете именно такие особенности и задают образ ее жизни. Таким же образом действует и человек. У него есть как врожденная биология, так и личная биография — «архетипы бессознательного» отражают первую. Юнг отличает подавленные личные воспоминания, потрясения, разочарования, страхи детства, которым фрейдисты уделяют так много внимания, от остальных и именует их «индивидуальным бессознательным». «Коллективные архетипы» биологичны и характерны для всего нашего вида, а «индивидуальные» — биографичны, обусловлены социально и уникальны для каждого человека. Большая часть сновидений и повседневных забот определяется, конечно, именно личной жизнью, но шизофрения заставляет погрузиться в «коллективное», и потому ее образы связаны в основном с мифическими архетипами.

Теперь о силе инстинкта. В одном из чудесных диснеевских фильмов о природе показывали, как морские черепахи откладывают яйца в песке, в тридцати футах от воды. Спустя какое-то время из песка выбирается множество крошечных новорожденных черепашек размером не больше пятицентовика, все без колебаний тут же направляются к морю. Никаких блужданий. Никаких проб и ошибок. Никто не колеблется: «Куда бы мне сначала пойти?» Все черепашки двинулись в верном направлении, ни одна не заползла в кусты и не металась по сторонам с мыслями: «Я достойна лучшего!» Нет, правда! Они направились прямо туда, куда и следовало. Их мать — мать-черепаха или мать-природа — прекрасно знала, что так случится. Тем временем стаи чаек уже крикливо делились друг с другом этой новостью и пикирующими бомбардировщиками носились над «пятицентовиками», пробирающимися к воде. Черепашки тоже прекрасно знали, что так оно и будет, и потому с такой скоростью перебирали своими крохотными ножками — которые, между прочим, уже умели отталкиваться от земли, и учить их этому было не нужно. Лапки черепашек сами знали, что им делать, а маленькие глаза понимали, что торопиться следует именно к тому месту, которое они перед собой видят. Благодаря такой превосходно отлаженной системе флотилия миниатюрных танкеров неуклюже, но быстро двигалась к морю. А потом… Честно говоря, глядя на этих малышей, я подумал, что большие океанские волны их, пожалуй, до смерти напугают. Но нет! Черепашки смело входили в воду — они уже умели плавать. И как только они оказались в воде, к ним тут же метнулась рыба. Жизнь жестока!

Когда люди вздыхают о возвращении к природе, сознают ли они, о чем мечтают?

Другой впечатляющий пример безошибочной правоты инстинкта. Речь снова пойдет о новорожденных — на этот раз о выводке только что вылупившихся цыплят (кое у кого из них на хвостике еще видны осколки скорлупы). Если над выводком пролетает ястреб, цыплята начнут быстро прятаться, а если голубь, ни один не шевельнется. Откуда им известна разница? Кто или, точнее, что заставляет их принимать решение, после того как различия определены? Ученые однажды проводили опыты: над выводком пролетал на проволоке деревянный муляж ястреба — и цыплята кидались прятаться. Но если имитация двигалась задом наперед, птенцы ничуть не волновались.

И готовность откликаться на особые возбудители, и отработанные схемы поведения в подобных случаях наследуются вместе с физиологией вида. Это неотъемлемая часть центральной нервной системы, называемая «врожденными высвобождающими механизмами» (ВВМ). Разумеется, такие механизмы есть и у вида Человек разумный.

Именно их называют инстинктами. Тем, кто по-прежнему сомневается в руководящей силе и мудрости чистого инстинкта, достаточно открыть любой учебник биологии и прочесть о жизненном цикле паразитов. Прочтешь, например, о возбудителе бешенства — и задашься вопросом о том, достоин ли человек становиться пристанищем для подобного чуда. Паразит точно знает, что делать, куда пойти и где именно нанести удар по нервной системе. Ему известно, как добраться до уязвимого места и превратить высшее, как принято считать, творение Божье в презренного раба, яростно стремящегося кого-то искусать, чтобы вирус попал в кровь очередной жертвы и, вновь добравшись до слюнных желез, продолжил свое существование.

Таким образом, у каждого человека есть встроенная система инстинктов, без которых он не смог бы даже родиться. С другой стороны, каждого из нас воспитывают в определенной культурной системе. Особенностью человека, отличающей его от всех прочих представителей царства животных, является то, что он, как уже отмечалось ранее, рождается лет на двенадцать раньше срока. Конечно, никакая мать не пожелала бы, чтобы было иначе, и все же это причиняет немало хлопот. Человеческий детеныш лишен и самостоятельности новорожденных черепашек размером с пятицентовик, и разумности цыпленка с прилипшим к хвостику осколком скорлупы. Младенец Человека разумного совершенно не способен позаботиться о себе и обречен на двенадцать лет зависимости от родителей. За этот двенадцатилетний срок нас превращают в людей: мы учимся по-человечески ходить, говорить, мыслить и рассуждать в понятиях местного словаря. Нас учат откликаться положительно на одни сигналы и отрицательно — на другие, причем большая часть этих сигналов имеет искусственное происхождение и сформирована все тем же общественным укладом. Однако импульсы, ими вызываемые и управляемые, относятся к природе, биологии, инстинкту. Поэтому каждая мифология представляет собой упорядоченную совокупность культурно обусловленных знаков, в которых естественные и социальные ограничения так тесно переплетены, что часто отличить одно от другого попросту невозможно. Подобные «культурные» сигналы вызывают в нервной системе человека обусловленные обществом ВВМ — точно так же, как знаковые естественные раздражители возбуждают в животных заложенные природой рефлексы.

Я определил действенный мифологический символ как «знак, пробуждающий энергию и задающий ей направление». Доктор Перри называл те же сигналы «аффективными образами». Их сообщение адресуется не мозгу, чтобы он мог интерпретировать его и передать дальше, а непосредственно нервам, железам, крови и симпатической нервной системе. Однако эти сигналы все-таки проходят через мозг, и развитый ум может вмешаться, задержать их, исказить и, следовательно, уничтожить. В этом случае знаки действуют уже не так, как должны: унаследованная мифология искажается, а ее руководящее значение теряется или истолковывается неверно. Хуже того, человека иногда приучают откликаться на ряд сигналов, которых не существует в общем окружении, как частенько случается, например, с детьми, воспитанными в узком кругу какой-нибудь секты, не разделяющей — а иногда даже презирающей и осуждающей — культурные формы остальной цивилизации. Такой человек никогда не почувствует себя как дома в обширной социальной сфере, ему всегда будет несколько некомфортно, и он начнет испытывать легкую паранойю. Соприкасаясь с общепринятыми правилами, он не видит в них соответствующего смысла, не ощущает должного волнения, не испытывает предполагаемого возбуждения. Напротив, его тянет вернуться к привычной и ограниченной — и, конечно же, ограничивающей — жизни секты, семьи, общины или резервации. Он дезориентирован и даже может стать опасным в более широкой социальной среде.

Мне кажется, что здесь вырисовывается важная проблема, которую должны ясно сознавать родители: малышам следует внушать сигналы, настраивающие на мир, где тем предстоит жить, а не отчуждающие от него, — если, конечно, семья не желает передать своим отпрыскам собственную паранойю. К счастью, рассудительные родители чаще мечтают воспитать и душевно, и физически здорового ребенка, приспособленного к настроениям своей культуры достаточно хорошо, чтобы уметь рационально и конструктивно осмыслять ценности общества и творчески обращаться с его прогрессивными, живительными и плодотворными составляющими.

Таким образом, критическая проблема человечества сводится к необходимости понять, что мифология — совокупность знаковых сигналов и аффективных образов, пробуждающих и направляющих энергию, передаваемая нашим потомкам, должна нести направляющие послания, которые помогут детям полностью влиться в среду, где им суждено жить. Эта мифология должна принадлежать сегодняшнему дню, а не далекому прошлому, вожделенному будущему либо, хуже всего, какой-нибудь вечно недовольной странной секте с ее сиюминутными капризами. Я называю эту проблему важной, потому что пренебрежение ею заводит пострадавшего в те земли, которые в мифологии именуются «бесплодными». Мир не может объясниться с этим человеком, а он, несчастный, не умеет говорить с миром: когда между ними — пропасть, личность идет прямиком к психотическому срыву, который превратит ее либо в собственно шизофреника, запертого в обитой войлоком палате, либо в параноика, выкрикивающего свои призывы на воле, в сумасшедшем доме без стен.

Прежде чем перейти к описанию общего развития, или истории такого срыва — назовем это «путешествием в себя», погружением и возвращением, — я хотел бы сказать еще пару слов о функциях, обычно исполняемых нормально действующей мифологией. По моему мнению, их четыре.

Первую я называю мистической: эта функция заключается в том, чтобы пробудить и поддержать в каждой личности чувство благодарности и благоговения по отношению к загадочной природе Вселенной. Речь не о том, чтобы человек жил в страхе; напротив, человеку следует ощущать себя частицей этой тайны, ведь загадка всеобщего бытия кроется в глубинах его души. Именно это услышал старый знахарь с Аляски, когда Сила, душа Вселенной, сказала ему: «Не бойся!» Мы уже убедились, что жизнь, по нашим смертным меркам, тяжела. Она жестока, ужасна, чудовищна. К таким выводам приходит и рассудок, а экзистенциалисты-французы в подобных случаях восклицают: «Абсурд!» (Занятно то, что французы настолько заворожены Декартом, что считают абсурдом любое явление, не вмещающееся в прямоугольную систему координат. Кто или что, спрашивается, абсурдно, если «суждения» такого рода претендуют на статус философии?)

Вторая функция живой мифологии — это описывать картину Вселенной согласно научным познаниям эпохи и среды обитания народа. В наши дни все крупные религии предлагают схемы мироздания, которым по меньшей мере две тысячи лет, чего уже более чем достаточно для очень серьезного отрыва от действительности. Несомненно, именно этим прежде всего объясняется, почему в нашу эпоху отчаянных религиозных исканий церкви теряют прихожан. Беда в том, что они предлагают пастве найти успокоение в никогда не существовавшей прежде, невозможной в будущем и уж точно не наблюдаемой теперь панораме мироустройства. Такие мифологические предложения являют собой отличную пилюлю для вызывания шизофрении — по крайней мере, легкой ее формы.

Третья функция действенной мифологии — подтверждать, поддерживать и внушать нормы определенного морального уклада, а именно нравственные принципы того общества, где предстоит провести жизнь человеку.

Четвертая функция заключается в том, чтобы помочь личности шаг за шагом, сохраняя здоровье, силу и гармонию духа, пройти весь обозримый путь наполненной смыслом жизни.

Теперь я кратко освещу последовательность этих стадий.

Первым, конечно, является детство, когда ребенок в течение двенадцати лет физически и психологически зависит от родителей, их наставлений и заботы. Как уже отмечалось в третьей главе, наиболее очевидной биологической аналогией является жизнь сумчатых — кенгуру, опоссумов и других. Они вынашивают плод без плаценты, и потому зародыш не может оставаться в утробе матери после того, как исчерпаны питательные запасы яйца (желток). Таким образом, детеныши должны родиться задолго до того, как будут готовы к самостоятельной жизни. Кенгуренок появляется на свет всего через три недели после зачатия, но уже имеет достаточно сильные передние лапки и точно знает, как передвигаться. Крохотное существо, ведомое инстинктом, ползет по животу матери к сумке, забирается внутрь, цепко впивается (также инстинктивно) в набухший сосок и остается во второй матке с хорошим видом на окружающий мир до тех пор, пока не будет готов выпрыгнуть наружу.

Похожую биологическую функцию выполняет для нашего вида мифология — своего рода естественный орган, столь же необходимый для жизнедеятельности, но имеющий очевидно иную природу. Как и птичье гнездо, мифология сложена из материалов, собранных неподалеку, на первый взгляд осознанно, но в полном соответствии с архитектурой, почерпнутой из подсознательных глубин. Не имеет значения, останутся ли ее нежные, умиротворяющие и руководящие образы полезными для взрослого. Она не предназначена для зрелой личности. Ее главная задача — взрастить неопытную душу, подготовить ее к встрече с внешним миром. Таким образом, уместным является лишь один вопрос: к чему будет приспособлен воспитанный на ней человек — к жизни в реальном мире или в каком-то раю, воображаемой социальной среде? Соответственно, следующей функцией мифологии является помощь подготовленному потомству в том, чтобы выбраться наружу, покинуть миф, эту вторую матку, и стать, как говорят на Востоке, «дважды рожденным», то есть полноправным взрослым человеком, который оставил детскую позади.

А теперь можно сказать еще одну гадость в адрес наших религиозных институтов: они настаивают как раз на том, чтобы человек никогда не покидал их утробы. Это то же самое, что заставлять кенгуренка вечно сидеть в материнской сумке! Всем нам хорошо известно, что произошло в результате в XVI веке: сумка матери-церкви лопнула по швам, и вся королевская конница, вся королевская рать были не в состоянии собрать ее лоскутки.

И теперь, когда она уничтожена, у нас больше нет подходящей сумки даже для самых крошечных кенгурят. Мы, конечно, попытались заменить ее полиэтиленовым пакетом с надписью «Чтение, письмо и арифметика» — своего рода неорганическим инкубатором, где можно просидеть лет до сорока пяти, пока не получишь степень доктора философии. Я заметил (а вы?), что при выступлениях по телевизору эти профессора, выслушав вопрос, начинают так бубнить, мычать и хмыкать, что поневоле задумываешься: что это — признаки какого-то душевного кризиса или просто неспособность передать тонкую мысль словами? С другой стороны, когда профессиональному футболисту или бейсболисту задают сложный вопрос, он отвечает изящно и легко. Он-то выбрался из утробы уже годам к девятнадцати, поэтому и стал лучшим игроком на нашем пустыре. А первого беднягу до преклонных лет держали под профессорским навесом, и теперь, несмотря на выстраданную ученую степень, ему уже слишком поздно развивать в себе то качество, которое раньше называлось уверенностью в себе. На ВВМ таких людей навеки останется отпечаток профессорства, и они, несчастные, до сих пор боятся, что им за ответ поставят плохую оценку.

Итак, стоит заполучить настоящую, взрослую работу и занять свое место в обществе, как тут же начинаешь ощущать тяжесть годов, а на горизонте уже маячит пенсия — и не просто маячит, а спешит навстречу со всеми своими медицинскими страховками и выплатами по старости. А у вас — ваша собственная бесприютная душа, груз того, что Юнг назвал «ненужным либидо». Что с ним делать? Наступает классический кризис среднего возраста с нервными срывами, разводами, алкоголизмом и так далее: неподготовленный огонек жизни чахнет и тонет в пучинах бессознательного, а вместе с ним и вы. Эх, если бы в младенчестве вам основательнее внушили соответствующие детские мифы, то ко времени этого движения вспять и вниз окружающий пейзаж был бы хоть немножко знакомым! По крайней мере, вы припомнили бы имена некоторых чудовищ из глубин, а может, и нашли бы оружие против них. Факт простой, но очень важный: мифологические образы, воспринимаемые в детстве как отсылки к внешним сверхъестественным явлениям, на самом деле являются символами структурирующих сил (или, как назвал их Юнг, «архетипами») бессознательного. Именно к ним и олицетворяемым ими силам природы — доносящимся изнутри голосам души (Силы) Вселенной — возвращается человек в этом неминуемом, как сама смерть, погружении.

Учитывая предстоящее нам испытание, попробуем заранее ознакомиться с приливами и течениями внутреннего моря. Позвольте рассказать вам кое-что о чудесах шизофренического погружения в себя, о которых я сам не так давно услышал.

Сначала ощущается раскол. Мир будто делится надвое: одна часть отдаляется, а сам человек остается на другой стороне. Это начало обратного движения, расщепления, ухода. Человек может видеть себя сразу в двух ролях. Первая — маска клоуна, призрака, ведьмы, чудака или чужака. Это его внешняя роль; он словно валяет дурака, издевается над самим собой, разыгрывает простофилю или чокнутого. Однако в душе он — спаситель, и сам прекрасно это знает. Он — герой, избранный для особой миссии.

Недавно я был удостоен чести целых три раза встретиться с одним таким спасителем — высоким и красивым молодым человеком с бородкой, нежным взглядом и манерами Христа; главными его таинствами были ЛСД и секс. «Я видел своего Отца, — открыл он мне тайну во время второй встречи. — Он уже стар и велел мне подождать совсем чуть-чуть. Я буду знать, когда придет срок занять Его место».

Вторая стадия описана во многих клинических исследованиях. Это полная деградация, возвращение вспять во времени (в том числе и биологически). Проваливаясь в собственное прошлое, психотик становится младенцем, зародышем в матке. Его переполняют устрашающие переживания возврата к облику и сознанию животного, а иногда даже чему-то более низкому, растительному. Вспоминается легенда о Дафне — нимфе, превращенной в лавровое дерево. С психологической точки зрения это и есть образ психоза. Бог Аполлон слишком настойчиво добивался любви нимфы, поэтому девушка испугалась и позвала на помощь отца, бога рек Пенея, а тот обратил ее в дерево.

«Покажи мне лицо, которое было у тебя, когда твои мать и отец еще не родились». Эти слова уже упоминались в качестве любимой темы для медитации японских дзэн-мастеров. В ходе шизофренического регресса психически больной тоже может постичь восторг единения со всей Вселенной, выхода за пределы собственной личности, «океанического чувства», как называл его Фрейд. Эти ощущения вызваны, кстати, новыми познаниями: то, что казалось прежде таинственным, теперь является абсолютно понятным. Приходят совершенно невыразимые прозрения; читая о них, остается только удивляться. Я прочел десятки подобных рассказов, и все они удивительно согласуются с озарениями мистиков, образами из мифов индуизма, буддизма, Древнего Египта и Античности.

Например, человек, который прежде не просто не верил в перевоплощения, но даже не слышал о них, вдруг ощущает, что он вечен: прожил множество жизней, но еще не рождался и никогда не умрет. Такое впечатление, будто он и вправду постиг себя как «Я», как атмана, о котором в «Бхагавадгите» сказано:

Никогда не рождается он (дух), не умирает; Будущий, вечный, постоянный и первобытный, Он никогда не будет мертв, даже если тело мертво.

Больной (давайте сейчас называть его так) соединил остатки своего сознания с сознанием камней, деревьев и целого мира природы, откуда все мы приходим. Он смирился с тем, что в самом деле существует вечно (как, на глубочайшем уровне, и все мы), и обрел покой; как говорится в той же «Бхагавадгите»:

Кто в беде не колеблется сердцем, кто угасил жажду счастья,Отрешенный от страсти, страха и гнева, стойкий духом, — называется муки. Кто ни к чему не стремится, с приятным и неприятным встречаясь,Не ненавидит и не вожделеет, стойко того сознанье.Как черепаха вбирает члены, так он отвлекает все чувства от их предметов, стойко его сознанье.

Короче говоря, друзья мои, я выяснил, что наш пациент-шизофреник и в самом деле случайно погрузился в тот самый чудесный и глубокий океан, к которому тянутся йоги и святые. Разница только в одном: они в нем плавают, а шизофреник тонет.

Вслед за этим, согласно некоторому количеству свидетельств, приходит предчувствие грядущего тяжелейшего подвига, во имя которого придется преодолеть множество опасностей; одновременно ощущается присутствие незримых помощников, указующих путь и дающих полезные советы. Это боги, ангелы или демоны-хранители — врожденные силы психики, способные дать бой мучительным, ненасытным и разрушительным отрицательным силам и победить их. И если человеку хватит мужества идти вперед, наконец, к невероятному восторгу, наступит кульминация — или даже целый ряд таких всплесков.

Эти кризисы можно разделить на четыре основных типа, которые определяются согласно видам трудностей, вызвавших в свое время движение вспять. Например, если человек в детстве был лишен искренней любви и заботы и вырос в атмосфере власти, строгости, суровости, жестких приказов или в доме, где нет конца шуму, гневу, злобе, пьяным дебошам отца и так далее, — в своем путешествии вспять он будет искать новые ориентиры и попытается сделать любовь основой своей жизни. Соответственно, кульминацией этих исканий (после того, как он вернется к истокам своей биографии или даже еще дальше, к ощущению первой эротической тяги к жизни) станет открытие в глубине собственной души нежности и любви, где можно будет наконец отдохнуть. Это и было целью и смыслом всего путешествия, а завершением его окажется переживание в том или ином виде воображаемого «священного союза» с олицетворением жены и матери (или просто матери).

Или еще пример: если дома отец был никем, пустым местом, безвольным, то есть больной никогда не ощущал отеческой власти, не видел образца мужественности, который можно было бы уважать, если он вырос среди суеты домашнего быта и беспорядочных женских хлопот, целью поисков станет достойный образ отца — символическое достижение сверхъестественного идеала отношений дочери или сына с отцом.

Третий типичный вид эмоциональных лишений возникает в тех случаях, когда ребенок чувствует себя исключенным из семейного круга, ощущает свою ненужность или вообще растет без семьи. Это происходит, например, когда один из родителей вступает в брак повторно и в жизнь ребенка вторгается новая семья. Его действительно могут исключить из сферы общения, оттолкнуть на задний план. На этом основаны старинные сказки о злой мачехе и сводных сестрах. В своем одиноком путешествии вспять такой изгнанник будет искать или создаст место, где он сам может стать центром — уже не просто в семье, а во всем мире.

Доктор Перри рассказывал мне о случае с пациентом, который был настолько отрешен от происходящего вокруг, что никто не мог установить с ним хоть какой-то контакт. Но однажды бедный молчун нарисовал в присутствии доктора неровный круг и поставил в середине точку. Доктор Перри, наклонившись над рисунком, сказал: «Это ведь вы в центре, правда? Да, это вы!» Именно эти слова послужили толчком к «возвращению» пациента.

В предпоследней главе книги доктора Р. Д. Лэинга «Политика переживаний» приводится невероятно захватывающий отчет от первого лица о шизофреническом срыве. Он принадлежит бывшему капитану Британского флота, а ныне скульптору и повествует о его собственном шизофреническом путешествии, кульминацией которого стало прозрение четвертого вида: ощущение ярчайшего света, ужасающе грозного, подавляющего и нестерпимо яркого сияния. Оно поразительно напоминает описанный в «Тибетской Книге мертвых» свет Будды, который, как предполагается, душа видит сразу после смерти; если человек смог вынести это сияние, что мало кому удается, он обретает свободу от перерождений. Отставной офицер Британского флота, тридцативосьмилетний мистер Джесси Уоткинс ничего не знал о восточных философиях и мифологиях, но в конце десятидневного путешествия образный ряд его видений почти не отличался от индуистского и буддийского поверий.

Все началось с тревожного ощущения времени, бегущего вспять. В этот момент джентльмен сидел у себя гостиной и слушал популярные песенки по радио. Он встал и подошел к зеркалу: хотя отражение в нем было знакомым, лицо казалось каким-то чужим. В больнице его уложили в постель, и той же ночью он почувствовал, что как будто уже умер и его соседи по палате тоже умерли. Обратный ход времени продолжался, и он очутился среди дикого пейзажа, где блуждал в зверином облике носорога — всхрапывал и боялся, но в то же время был свирепым и готовым к схватке. Кроме того, Уоткинс чувствовал себя младенцем и слышал, что плачет, как ребенок. Он был одновременно и наблюдающим, и объектом наблюдения.

Когда ему дали почитать газету, он не смог продвинуться дальше заголовков, потому что каждый из них порождал невероятные ассоциации. Письмо от жены вызвало чувство, будто она живет в другом мире, куда он уже никогда не вернется. У него появилось ощущение, что в месте, где он сейчас находится, ему доступны скрытые в каждом из нас силы. Например, он не позволил санитарам позаботиться о случайно порезанном пальце и вылечил ранку за один день, как он сам объяснил, «сосредоточенным вниманием». Помимо того, он обнаружил, что силой пристального взгляда способен заставить лечь и успокоиться шумных соседей по палате. Пациент чувствовал, что представляет собой нечто большее, чем предполагал ранее; что живет вечно, во всем живом, а теперь просто заново это постиг. Но при этом он знал, что ему суждено совершить долгое и ужасное путешествие, и само это предчувствие вызывало у него глубокий страх.

Эти новообретенные силы, дарующие власть над собой и другими, в Индии называют сиддхи. Там они считаются естественными силами, которыми владеет каждый (так же думал и наш больной, представитель Запада), которые присущи всему живому и проявляются у всех йогов. Нечто похожее есть и в христианском учении: «исцеление верой», молитвы за исцеление больных и так далее. Чудеса, совершаемые шаманами, святыми и спасителями, являются широко известными примерами подобного. Что касается чувства единения со всем живым и превращения в зверя, то это тоже не новость. Послушаем, например, песню легендарного поэта-вождя Амергина, спетую им, когда головное кельтское судно причалило к берегам Ирландии:

Я — ветер в море, Я — глубокие волны, Я — бык семи сражений, Я — орел на скале, Я — капля росы, Я — самый справедливый, Я — могучий вепрь, Я — лосось в воде, Я — озеро в долине, Я — слово Божье, Я — возглавляю войско, Я — бог пылающей в голове мысли.

Таким образом, переживая воображаемые события того десятидневного внутреннего путешествия, мы вновь ступаем на хорошо известную мифологическую почву, какой бы непривычной и переменчивой она ни казалась. И эти удивительные повороты, хотя и странные, но знакомые.

Странник говорит, что его переполнило «особенно острое ощущение» того, что видимый им сейчас мир расположен на трех уровнях; сам он пребывает в срединной его сфере, над ним находится план высших озарений, а внизу — своего рода зал ожидания. Сравним эту картину с образом Космоса в Библии: вверху Бог, ниже — земля, а под землей — воды. Можно вспомнить и «Божественную комедию» Данте, индийские или майянские храмы-башни, шумерские зиккураты. Где-то внизу — адские мучения, наверху — светлые Небеса, а посредине — гора, по которой души шаг за шагом восходят к высшим стадиям духовного развития. По словам Джесси Уоткинса, большинство из нас пребывает на самом низшем уровне, ожидая (Годо, как можно было бы сказать) в своеобразной приемной, не подозревая пока даже о существовании срединной комнаты борьбы и исканий, куда прибыл наш рассказчик. Над головой, неподалеку, повсюду вокруг он ощущает присутствие невидимых богов, властвующих над устройством и видоизменением мира, а где-то на самом верху вершит свою высочайшую работу главный бог.

Но самым ужасным было сознание того, что рано или поздно каждому придется заняться делом на самой вершине. Вокруг него — настоящий сумасшедший дом, чьи обитатели, как и он сам, уже умирали и пребывали на промежуточной, очистительной стадии «как бы пробуждения» (нам остается вспомнить, что слово «будда» означает «пробужденный»). Окружавшие Уоткинса бессрочные обитатели сумасшедшего дома своими путями шли — пробуждались! — к тому, чтобы в свое время занять высшее положение там, где ныне восседал Бог. Бог был безумцем. Он был тем, кто терпел «чудовищное бремя», как выражался Уоткинс, «обязывающее все сознавать, за всем приглядывать и все приводить в движение». В завершение он говорит: «Путешествие неминуемо, каждому из нас придется отправиться в путь. От этого не отвертеться. Цель всего вокруг, смысл бытия — в том, чтобы дать нам необходимое для очередного шага, и для следующего, и следующего — и так далее…»

Разве не удивительно встретить такой широкий ряд восточных сюжетов в судовом журнале отставного британского моряка, пустившегося в одиночное плавание по ночному морю, — а попросту говоря, свихнувшегося? Точно такое же окончание пути описано в раннебуддийской притче об искателях сокровищ, которая сохранилась в известном индийском сборнике «Панчатантра». Это рассказ о четырех друзьях-брахманах, которые, потеряв свои состояния, отправились вместе на поиски богатства и встретили в стране Аванти (там, где когда-то жил и учил Будда) чародея по имени Ужас-Радость. Когда брахманы поведали ему свою печальную историю и попросили помощи, этот могущественный колдун подарил каждому волшебный светильник и велел идти к северным склонам Гималаев: где светильник упадет, там, по его заверениям, непременно найдутся сокровища.

Первым упал светильник старшего из друзей, и он увидел, что почва в том месте была чистой медью.

— Смотрите! — воскликнул он. — Берите, что хотите!

Но остальные предпочли идти дальше, так что старший сам собрал всю медь и отправился домой. Там, куда упал светильник второго, земля была покрыта серебром, и он тоже остался копать. Третий брахман нашел золото.

— Разве ты сам не видишь? — сказал ему четвертый. — Сначала медь, потом серебро и золото. Следующими будут драгоценные камни!

Но третий брахман удовольствовался своим золотом, так что четвертый двинулся дальше один.

И вот что с ним случилось.

Его опаляли раскаленные лучи солнца, мысли путались от нестерпимой жажды. Он брел то в одну сторону, то в другую. Наконец, он увидел на холме человека, который обливался кровью, а на голове у него вращалось колесо. Подбежав к нему, брахман спросил:

— Господин, почему вы здесь стоите и почему на голове у вас крутится колесо? И еще скажите мне, где тут можно найти воды. Я с ума схожу от жажды.

Как только он это произнес, как колесо сразу же перескочило с головы незнакомца на голову молодого брахмана.

— Что это? — удивился он.

— Когда-то это колесо таким же образом перескочило на мою голову, — ответил незнакомец.

— Но как мне от него избавиться? — поинтересовался брахман. — Оно причиняет мне сильную боль.

— Ты избавишься от него только после того, как к тебе подойдет какой-нибудь путник со светильней, озаряющей путь к жизненному успеху, и задаст тот же вопрос, с каким ты обратился ко мне, — сказал незнакомец.

— Сколько же времени ты так простоял? — спросил брахман.

— А кто ныне царствует в стране?

— Царь Винабатса.

— Рама был царем, когда я бедствовал, — вымолвил незнакомец. — Тогда я явился сюда со светильней, точно так же, как и вы.

Я увидел другого человека с колесом на голове и задал ему такой же вопрос. Так колесо оказалось на моей голове. Но сколько столетий назад это было, я не могу подсчитать.

Тогда брахман спросил его:

— Скажите, ради бога, как же вы ели и пили, стоя здесь с колесом на голове?

— Властитель богатств, опасаясь, как бы кто-нибудь их не похитил, вселяет страх во всякого, кто сюда забредет, даже в сиддхов. Если же кто-нибудь все-таки доберется до этих мест, то освобождается от жажды и голода, от старости и смерти, сохранив только способность испытывать боль. Поэтому позвольте мне теперь сказать вам спасибо. Вы избавили меня от тяжелых мук. Я ухожу домой.

И он ушел.

Старинная притча призвана предостеречь от чрезмерной алчности, однако в более ранней форме была махаянским преданием о пути бодхисаттвы, где непосредственный вопрос духовного искателя указывал на бескорыстное совершенство его сострадания. Вспоминается искалеченный король из средневековой христианской легенды о Святом Граале: если бы простодушный рыцарь спросил хозяина о его недуге, король тут же выздоровел бы, а сам гость получил королевский титул. Колесо очень напоминает терновый венец на голове распятого Христа; всплывает в памяти и множество других персонажей: Прометей на кавказской скале и орел, клюющий его печень, или Локи, пригвожденный к утесу, по голове которого стекает огненный яд мирового змея; или сам сатана, каким увидел его Данте, в центре Земли, на самой оси — там же, где обитал его прообраз, греческий Аид (римский Плутон), царь подземного мира и богатства (чудесное совпадение из тех, с какими нередко сталкиваешься, сравнивая мифические образы!), близнец индийского бога земли Куберы, того самого хозяина сокровищ и вращающегося колеса, причиняющего мучительную боль, о котором рассказывалось в старинной притче.

Для нашего рассказчика — шизофреника роль безумного, ужасно страдающего бога на самой вершине Вселенной была слишком тяжела. Да и кто, спрашивается, добровольно решится принять на себя беспредельность переживаний этой жизни — и этой Вселенной — во всей полноте ее устрашающего восторга?

Такой, вероятно, и должна быть окончательная проверка совершенства сострадания: в состоянии ли человек безоговорочно принять этот мир, стерпеть эту ужасающую радость и безумно желать подобного счастья всему живому? Так или иначе, даже сумасшедший Джесси Уоткинс понял, что с него хватит.

«Время от времени переживания казались такими опустошающими, — признавался он позже, оценивая свое путешествие в целом, — что сейчас мне страшно было бы испытать их снова… Я внезапно столкнулся с чем-то настолько огромным, большим, чем я, — столько чувств, столько знаний, что просто не выдерживаешь… Испытываешь это всего лишь пару мгновений, но при этом кажется, что на тебя обрушился ослепительно яркий свет или сильнейший порыв ветра, а ты слишком беззащитен и одинок, чтобы противостоять ему».

Однажды он решил больше не принимать успокоительных и любой ценой прийти в себя. Он присел на краю кровати, крепко сцепил руки и начал повторять собственное имя. Он продолжал повторять его снова и снова до тех пор, пока не понял вдруг — а подобное всегда происходит внезапно, — что совершенно здоров. Так оно и было: переживания прекратились, он опять был в своем уме.

Думаю, мы можем утверждать, что именно это и есть ключ ко всему путешествию, если только человеку суждено вернуться назад. Вот он, главный секрет: не отождествлять себя ни с одной из воспринимаемых сил или образов.

Индийский бог, стремящийся к свободе, отождествляет себя со Светом и уже никогда не возвращается. Но те, кому еще хочется жить и помогать другим, никогда не позволят себе убежать отсюда навсегда. Конечной целью поисков, предполагающих возвращение, является не освобождение или блаженство для себя одного, а мудрость и сила во благо всем вокруг. И у нас, на Западе, есть подобная повесть о человеке, совершившем путешествие туда и обратно, десятилетнее плавание гомеровского Одиссея. Подобно британскому моряку Уоткинсу, он был воином, который после долгих битв вернулся к семье, что потребовало радикального смещения его психологического настроения и центра.

Все мы отлично знаем чудесную историю о том, как, подняв паруса своих двенадцати кораблей, Одиссей направился от завоеванной Трои во фракийский порт Исмар, разрушил город, убил всех его жителей и, как сам он позже рассказывал, «забрал их жен и всяких сокровищ награбивши много», распределил добычу среди своих людей. Очевидно, что такой зверь, совершенно не готовый к мирной жизни, должен был целиком изменить свой нрав. И боги, всегда чуткие к таким вещам, сочли необходимым устроить Одиссею хорошую передрягу.

Для начала Зевс наслал бурю, которая в клочья изорвала паруса кораблей Одиссея. Спустя девять дней беспомощные суденышки прибило к берегам земли «поедателей лотосов», страны галлюциногенного наркотика, отнимающего память. Там Одиссей и его одурманенные — как Уоткинс в психбольнице — товарищи плавали по морю сновидений. Затем последовал ряд мифологических приключений, в ходе которых путешественники столкнулись с невероятными испытаниями.

После первого из них, встречи с циклопами и бегства из ужасной пещеры, которое дорого обошлось команде, последовал краткосрочный подъем: паруса наполнились ветрами Эола. Затем, однако, наступил ужасный штиль, и морякам всех двенадцати судов пришлось до изнурения грести веслами. Так они добрались до острова лестригонов; эти людоеды пустили одиннадцать кораблей на дно, и могучий Одиссей, столкнувшийся с силами, которые были ему не по зубам, сбежал с испуганными спутниками на последней лодке. В море по-прежнему царил штиль, они отчаянно гребли и едва заметили полоску суши, где впоследствии суждено было развернуться главным событиям всего путешествия: остров белокурой нимфы Цирцеи, превращающей мужчин в свиней.

С такой женщиной наш изрядно присмиревший герой уже не мог по-хамски дать себе волю: она явно превосходила его силой. К счастью для прославленного героя, очень вовремя появившийся таинственный бог Гермес, хранитель и проводник перерождающихся после смерти душ, успел помочь Одиссею и советом, и чарами. Вместо того чтобы превратиться в свинью, великий мореплаватель попадает — благодаря Гермесу — на ложе Цирцеи, и нимфа отправляет его в подземный мир, где скитаются тени предков. Там Одиссей встречает слепого мудреца-прорицателя Тиресия, в котором объединены мужские и женские познания. Изучив все, что только удалось узнать, Одиссей уже совсем иным возвращается к прежде опасной нимфе, которая становится теперь его наставником и проводником.

Цирцея направляет Одиссея на остров Гелиоса, своего отца, но там, вблизи источника всемирного света, разбивается о скалы последнее судно, команда гибнет, и непреодолимые течения относят выброшенного в море одинокого Одиссея назад к повседневной обычной жизни и земной жене Пенелопе… если не считать восьмилетней остановки у женственной нимфы средних лет по имени Калипсо и еще одной, более краткой, задержки на острове прекрасной Навсикаи и ее отца. Оттуда погруженный в глубокий сон путешественник — уже полностью подготовленный к предстоящей роли заботливого супруга и отца — по ночному морю добирается наконец до родных берегов.

Примечательная особенность этой великой эпопеи о внутренних скитаниях среди ночных вод заключается в том, что странник нигде не желает остаться навсегда. В стране «поедателей лотосов» спутники Одиссея, отведав вкуснейших блюд, перестали мечтать о доме, но Одиссей силой усадил их, плачущих, на суда, привязал к скамьям и умчался прочь. Даже во время идиллического пребывания на острове Калипсо Одиссей часто выходил один на берег и тоскливо глядел на море, в сторону родины.

Джесси Уоткинсу в конечном счете тоже удалось отделить себя, человека со своей ролью в мире, от душевнобольного в психиатрической клинике. Поворотным моментом в путешествии его античного прообраза было крушение последнего корабля у берегов острова Солнца — в путешествии современного моряка переломным переживанием, отмечающим дальний предел путешествия, тоже стало зрелище ослепительного света.

Джесси Уоткинс, столкнувшись с ним, понял, что является не только перепуганным безумцем на грани гибели, но и нормальным человеком, каким был недавно, дома, до своего психического ухода от обычной жизни. Мы уже знаем, что спасение пришло, когда он сидел (как мы помним) на краю постели, сцепив пальцы и повторяя привычное, земное имя своей личности — пока не вернулся к ней, словно ныряльщик, вынырнувший на поверхность моря.

Самым распространенным и вполне соответствующим мифологическим образом, символизирующим такое возвращение к жизни, остается понятие «возрождения», появления на свет в новом мире. Именно этот символ пришел на ум исцелившему самого себя человеку сразу после неожиданного выздоровления:

«Я внезапно почувствовал вдруг, что все вокруг намного реальнее, чем казалось прежде. Трава зеленее, солнце ярче, а люди более живые, чем раньше. Я стал различать плохое и хорошее, и все стало гораздо отчетливее. Я стал замечать больше».

«Навряд ли, — добавляет доктор Лэинг, комментируя рассказ Уоткинса, — нужно лечить человека от подобных путешествий. Может быть, они — это способ разума исцелить себя от помешательства, которое мы зовем нормальностью?»

Практически к такому же выводу пришли доктор Перри и доктор Сильверман в упоминавшихся ранее статьях. А совсем недавно я узнал, что эта идея уже была выдвинута в 1902 году Карлом Юнгом в его работе «О психологии и патологии так называемых оккультных явлений».

В итоге: внутренние путешествия мифологического героя, шамана, мистика и шизофреника являются, по сути, одним и тем же. Возвращение или выздоровление воспринимается при этом как возрождение — появление, так сказать, «дважды рожденной» личности, уже не скованной горизонтами повседневности. Как известно, это и есть отражение более глобального «Я», функция которого — перенести энергию архетипической системы инстинктов в продуктивную деятельность и дневную жизнь, которая протекает в данный момент, в пространстве и времени, в обыденной жизни. Человек уже не боится ни природы, ни ее такого же чудовищного детища — общества, которое не может быть менее ужасным, иначе людям просто не выжить. Обновленная личность пребывает в согласии и гармонии с окружающей действительностью, вернувшиеся из такого путешествия рассказывают, что жизнь их стала богаче, здоровее и радостнее.

Главная проблема, судя по всему, заключается в том, как пройти этот путь — возможно, не один раз — без кораблекрушения. И спасение вовсе не в том, чтобы просто не позволять человеку сходить с ума. Возможно, полезнее заранее рассказать ему хоть немного о том, куда он попадет и какие силы там встретит, — дать своеобразную волшебную формулировку, позволяющую распознать, подчинить и использовать эти энергии. Зигфрид, одолев Фафнира, делает глоток крови дракона и моментально замечает, к своему удивлению, что начал понимать язык природы — как собственной, так и внешней. При этом он вовсе не становится драконом, хотя, конечно, его силы достались Зигфриду от дракона. Впрочем, Зигфрид теряет эти силы, как только возвращается в обычный человеческий мир.

Путешествие всегда таит в себе угрозу того, что в психологии называют «разбуханием»; именно оно нередко овладевает психически больным. Субъект начинает считать себя объектом, отождествляет наблюдателя с наблюдаемым. Ловкость заключается в том, чтобы сознавать объект, не теряясь в нем, и понять, что каждый человек может помочь друзьям и врагам, стать для них своеобразным спасителем, но не Мессией. Мы можем быть отцами и матерями, но никак не Богиней Матерью или Великим Отцом. Когда подрастающая девочка, заметив эффект, который производит ее расцветающая женственность на других, начинает превозноситься над всеми и приписывать этот эффект своей несравненной личности, это уже легкий сдвиг. Она неправильно идентифицировала себя. Причиной восторга окружающих является не ее юное Эго, а чудесное преображение тела, в котором оно живет. Существует японская пословица о пяти стадиях человеческого развития: «В десять — животное, в двадцать — безумец, в тридцать — неудачник, в сорок — мошенник, в пятьдесят — преступник». Я бы добавил, что в шестьдесят, когда все перечисленное уже позади, человек начинает давать советы друзьям, а в семьдесят, когда ему становится ясно, что слова всегда неправильно понимают, он умолкает, и теперь его принимают за мудреца. «В восемьдесят, — заключает затем Конфуций, — я знаю свои корни и стою твердо».

В соответствии с духом темы позвольте закончить разговор фрагментом из безумного видения, настигшего святого Иоанна во время жизни в изгнании на острове Патмос:

И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет.

И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего.

И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их;

И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло.

И показал мне чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл, исходящую от престола Бога и Агнца.

Среди улицы его, и по ту и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева — для исцеления народов (Отк. 21:1— 4, 22:1–2).