Библиотека » Медиакоммуникации » Социальные коммуникации

Коммуникации и дизайн поведения человека: от прошлого до современных протестов в Беларуси

Последний год продемонстрировал все возрастающую роль коммуникаций в обществе.

Это и протесты в Беларуси, это и расовые волнения в США, это и дезинформационный вал, связанный как с президентскими выборами в США, так и с пандемией. Уровень неопределенности в мире резко вырос, что ставит массовое сознание в сложное положение. Отсюда рост конспирологии и слухов, поскольку они дают ответы на те вопросы, от которых уходят медиа мейнстрима. По этой причине роль соцмедиа становится намного более серьезной, поскольку массовое сознание живет сегодня в соцмедиа, которые лишь частично управляются техгигантами-собственниками, на чем строится теперь их «война» с законодателями разных стран.

Коммуникации не только строят, но и рушат институты общества и государства. Они гибкие и быстрые, поэтому никакой институт не может с ними справиться. Поэтому защитой от коммуникаций могут быть только другие коммуникации.

Коммуникации формируют будущее, что вполне понятно, но и прошлое, как это ни парадоксально. Прошлое они формируют по той причине, что коммуникации своим повторением реально могут создавать объекты в нашем сознании и памяти, которые неотличимы от действительных.

Это говорит о том, что человеческое сознание не пользуется дихотомией естественных наук, что нечто может быть либо истинным, либо ложным. Если большинство верит во что-то, даже если оно ложное, то тем самым оно становится истинным для этого большинства.

Коммуникации оперируют с виртуальностями, что Харари считал единственным отличием человека от животных. Виртуальности нельзя увидеть глазами, но можно в своем разуме. Но виртуальности позволяют объединять людей в единое целое, что дает много возможностей для управления как индивидуальным, так и коллективным сознанием. Человек становится частью чего-то большего, чем он сам. И он стремится присоединиться к этому большему, чем находиться в одиночестве.

Сакральные ценности защищены от любых изменений. Их удерживают от любых трансформаций религия или идеология, которые оказываются сильнее любой реальности. Сакральность закладывается сознательно во все значимые точки, например, в историю реальной страны, особенно ее начальные этапы. В результате чего реальность превращается в сакральность, которую начинают изучать в школе и университете как подлинную историю. И это происходит со всеми странами: от СССР до США.

Человек всегда будет частью какой-то виртуальности, он не может и не хочет жить просто в реальном мире. Его все время вписывают в виртуальное прошлое, настоящее или будущее, которое государство старается защищать от любых изменений. Нельзя трансформировать виртуальность без последствий для реальности. И наоборот, смена реальности — это одновременно и смена виртуальности. 1917 год поменял и виртуальность, и реальность. Это же случилось и в 1991 году. Каждой реальности соответствует своя виртуальность, и наоборот.

Коммуникация порождает и реальность, и виртуальность, она нужна везде. Исторически коммуникации часто меняли свою базу, переходя от визуальной к вербальной, или наоборот. Обычный человек всегда был объектом чьих-то коммуникаций, особенно сильно это происходило под влиянием религии или идеологии, в последнем случае породив даже особый тип войны — холодной. Это особый тип войны, поскольку длинные войны, а холодная война была именно такой, всегда требуют идеологической поддержки. То есть это тоже уход в виртуальность в целях усиления реальности. Сегодня есть такая же долгая война с радикальным исламом, которая строится уже не на идеологической, но на религиозной поддержке.

Коммуникации базируются на визуальной либо на вербальной базе. Человечество приходило к визуальному или уходило от него, но всегда потом возвращалось. М. Дональд считал, что слова появляются, когда людям захотелось рассказать мифы, то есть с его точки зрения вариант квази-текста возникает даже раньше слов, он уже функционировал в человеческом разуме, не имя способа для выражения себя. Но визуальное, конечно, уже было на тот момент.

Интересно, что первые глиняные таблички с надписями люди читали только вслух, они не могли читать их про себя, просто не умели. Потом, эта же ситуация повторилась с христианскими монахами, читавшими свитки. Людей нужно было специально учить читать молча. И эта ситуация повторилась уже сегодня, правда, с другими целями — медицина просит старых людей читать почаще вслух [1]. Это работает на улучшение памяти.

Коммуникации, получив в руки новые средства создавали скачки развития общества и интеллекта, несколько раз. Первый вариант — это приход внешней памяти, что резко усилило возможности общества и человека. Второй — это «осевое время» (500 — 300 лет до нашей эры) как скачок когнитивный. Это время зарождения мощных религий. В этот период возникают религии (буддизм, индуизм, даосизм, иудаизм, христианство, ислам) и мыслители (Сократ, Пифагор, Будда, Конфуций, Лао Цзы, еврейские пророки и др.). Это время, когда у человека появился взгляд на себя самого, время первой рефлексии. Наверное, это могло быть связано с возможностями по использованию письменности рукописей на индивидуальном уровне.

В средние века, которые нечестно были объявлены темными, появляются первые университеты. Потом приходит книгопечатание, создавая важный скачок в создании и распространении знаний, в создании литературных языков, которые в чисто устной форме были подвержены очень сильным трансформациям. Тексты начинают влиять на массовую аудиторию. Кино и телевидения убирают аудиторию от книг, что в наше время окончательно сделали телесериалы и соцмедиа, что привело к еще большей потере книги. «Мавр сделал свое дело, мавр может уйти…»

Сегодня мы переселились в мир, создаваемый визуальными коммуникациями, даже сильнее, чем это было в прошлом. С одной стороны, растет мастерство коммуникаторов, с другой, пандемия, заперев людей по квартирам, оставила им эту возможность, условно говоря, «нарастить свои визуальные мускулы». Вчера мы говорили, «что написано пером, не вырубить топором», и это оказалось сегодня неправдой. Сейчас мы должны сказать, что то, что показал YouTube, не уничтожить никакими словами, даже из Фейсбука, хотя он не менее популярен. Но картинки популярнее слов. Когда советскому зрителю показывали едва читающего по бумажке генсека, никто не нуждался в поясняющих словах. Вместо них рождались анекдоты…

Дополнительно к этому, визуальное сообщение, обладая большой достоверностью, поскольку увиденному мы верим больше, не только привлекает, но и действует на наши мозги сильнее. И любая критическая точка, где возможен социальный переход к новому состоянию, нуждается именно в визуальном разговоре.

Вот два недавних примера, один документальный, другой — искусственный:

Беларусь: ОМОН в результате кадров силовых разгонов демонстраций, показа следов избиений, в сильной степени зачеркнул будущее Лукашенко;
США: команда Дж. Байдена разместила на YouTube рекламу, где в кадре был пустой стадион и пустые трибуны, что сопровождалось словами: «Трамп перевел Америку на скамью запасных. Надо вернуть Америку в игру», что дало 10 миллионов просмотров [2-3].

При этом важно и интересно, что кадры, например, из Беларуси оказались сильнее слов, они остались в памяти каждого даже вне тех слов, которые их сопровождали, то ли осуждающих, то ли оправдывающих. В этом случае негатив кадров пересиливал любые слова, даже если они были позитивными. Насилие и стрельба полиции всегда будут привлекать, хоть в Беларуси, хоть в США, поскольку человек всегда будет ставить себя на место «атакуемого», когда он не принадлежит к «правоохранителям».

Все это также связано с тем, что ключевые события, что характерно, всегда имеют качественную визуальность, останавливая наше внимание, они управляют нами, а не мы — ими, например: белорусский ОМОН против женщин, стрельба американских полицейских, пандемия коронавируса, протесты Black LivesMatter. Мы давно сместились в сторону новой идеологии: то, чего нельзя показать, не имеет ценности и интереса у массового сознания. А в сегодняшней системе, где информации больше, чем внимания, инструментарий внимания задает иерархию информации. Это как анекдот советского времени, когда маленький анекдот мог победить по интересу аудитории постановление ЦК.

Есть визуальные, но фальшивые события, которые вошли в историю усилиями пропагандистов. Выстрел Авроры, который оказался на самом деле холостым [4], или кадры из штурма Зимнего, созданные в фильме «Октябрь», чего в реальности тоже не было: «Следующий камень в основание легенды положил уже Сергей Эйзенштейн в 1927 году. Хотя режиссер отлично знал, как разворачивались события той драматической ночи, он решил идеологически поддержать вариант Евреинова, который в целом был одобрен властью. Так было надежнее. По сути, его «Октябрь» — это тоже буффонада, но более тонкая, без явного театрального фарса вроде банкиров в котелках с огромными животами и с мешками денег. Актеров подбирали по внешней схожести с известными историческими персонажами, а говорить им не требовалось — фильм был немым. Сотрудники Эрмитажа говорили Эйзенштейну, что по парадной Иорданской лестнице штурмующие бежать не могли. Но настоящая собственная Его Императорского Величества лестница (ныне Октябрьская), по которой и вошли восставшие, показалась режиссеру слишком скромной, и он перенес действие в другой участок дворца» [5].

И еще о том, что нападавшим и сражаться не надо было, но миф основания государства всегда должен строиться на яростной борьбе «хороших парней» против «плохих»: «За день до восстания Зимний охранялся достаточно хорошо. Здесь были несколько сотен казаков, батарея артиллерийского юнкерского училища, броневики, женский ударный батальон и отряд георгиевских инвалидов. Но организации не было никакой — питание бойцам не обеспечили, боеприпасов, кроме тех, что было у них в карманах, заготовить не удосужились, никаких баррикад не строили. Хотя на Дворцовой площади лежали заготовленные на зиму дрова, целенаправленно возводить из них укрепления никто не собирался. К вечеру казаки ушли, броневики уехали в гараж, часть ударниц разбрелись по городу, а юнкера получили приказ от командиров училищ вернуться в казармы. Большинство его выполнили. Разошлись и сотрудники правительственного аппарата. А вот министры решили остаться. Они понимали, что могут быть убиты или арестованы, но долг и честь не позволили им разойтись по домам. Защищать министров остались, по сути, женщины и дети: несколько десятков ослушавшихся приказа юнкеров, одна неполная рота женского батальона и несколько десятков георгиевских кавалеров, которым, видимо, некуда было идти. После отказа генерала Багратуни от командования оборону возглавил один из офицеров-преподавателей школы инженерных прапорщиков подполковник Ананьин» (там же).

И бедный Керенский, хотя потом в эмиграции он пытался опровергать это, вовсе не убегал в женском платье. Историк Ю. Кантор говорит: «Керенский утром 25 октября отправился в сторону Гатчины, чтобы призвать в столицу верные войска. То, что он якобы сбежал из Зимнего дворца в женском платье — это выдумка большевиков. Александр Федорович выехал в Гатчину на автомобиле, причем c открытым верхом, и в своей одежде. Отъезд Керенского не был похож на столь красочно описанное Булгаковым в «Белой гвардии» бегство из Киева в декабре 1918 года украинского гетмана Скоропадского, которого вынесли из его рабочего кабинета на носилках и с забинтованным лицом. Помните знаменитую картину Георгия Шегаля «Бегство Керенского из Гатчины в 1917 году», где министр-председатель Временного правительства изображен в платье сестры милосердия? В советское время о женском платье слышали все, но никто не задумывался о том, почему Керенский на картине представлен именно в костюме медсестры. Дело в том, что даже спустя двадцать лет после тех событий художник помнил о существовании в октябре 1917 года в Зимнем дворце солдатского госпиталя. Поэтому Шегаль постарался вдвойне унизить бывшего главу Российского государства, который якобы сбежал не просто в женской одежде, а в платье сестры милосердия» [6].

Как видим,

реальные свидетельства и факты, по сути, не имеют никакого значения, когда нужно достичь воздействия, поскольку для массового сознания лучше «работают» яркие и запоминающиеся образы. Мир неправды всегда будет красивее мира правды, поэтому он и будет оставаться в истории.

По этой причине в сценарий фильма «Ленин в Октябре» вмешалась рука Сталина: «Сталин лично следил за производством этой картины, в первоначальный сценарий которой им было внесено более 80 правок. Создателям фильма было дано четкое указание кого из реальных деятелей тех дней можно показывать, а кого — нет. И арестом правительства в ленте Ромма [это уже о фильме М. Ромма «Ленин в Октябре» — Г.П.] руководит не Антонов-Овсеенко, а абстрактный коммунист Матвеев. Консультант Антонов-Овсеенко к моменту выхода фильма уже был расстрелян и исчез как из титров, так и из самой картины. Его сподвижник Чудновский, погибший во время Гражданской, тоже был вычеркнут из официальной истории» [5].

И в случае «Октября» Эйзенштейна цензура оказалась еще более драматической: «Премьера «Октября» была назначена на 7 ноября 1927 г. По воспоминаниям Г. Александрова, в этот же день в монтажную пришел сам Сталин и приказал срочно вырезать все сцены с Троцким («Эпоха и кино», 1983 г.). Оказалось, что утром, во время юбилейной демонстрации, отряды ГПУ пресекли попытку «восстания» «троцкистской оппозиции». В результате в день юбилея фильм был показан в Большом театре не полностью и фрагментарно. Его перемонтаж и доделка заняли еще несколько месяцев» [7].

Троцкий вспоминал это квази-восстание так: «Лозунги: «За рабочую демократию», «Против нэпмана, кулака и бюрократа», «За единство партии» воспринимались — не рабочими массами, разумеется, а сталинским аппаратом — как контрреволюционные лозунги. Но все же никто из аппаратчиков не решался еще в тот период говорить о вооруженном восстании: такого рода выдумка показалась бы слишком наглой участникам и очевидцам демонстрации. Когда, через год с лишним, при высылке Троцкого за границу, ГПУ предъявило ему обвинение в подготовке вооруженного восстания, то речь шла не о демонстрации 7 ноября, а о чем-то новом, чего ГПУ не могло, однако, назвать по имени. После высылки Троцкого обвинение это никем больше не повторялось. Сталин не посмел его дать в печать. Самое напоминание о нем исчезло, рассеялось, как дым» [8].

Сильные враги делают сильными и своих героев, которые с ними ведут борьбу. Победившие герои всегда постфактум сознательно завышают свои врагов и борьбу с ними, руководствуясь принципом: чем сильнее мой враг, тем мощнее будут аплодисменты народа в честь моей победы.

Пропаганда — это жесткий метод, блокирующий отклонения от продвигаемого поведения часто с помощью репрессивного аппарата в случае тоталитарной пропаганды, поскольку он четко направлен на один тип поведения, который и является единственно разрешенным. Он подается как идеал, все остальное не должно проявиться в мире. Но это же делают и школа, и искусство, как и любой другой информационный или виртуальный поток, направленный на массовое сознание. Правда, искусство иногда выходит за пределы этого искусственного ментального «забора», чтобы потом в конце все равно вернуться на место.

Важно также помнить, что одним из вероятных объяснений появления Больших Богов являются проводимые в архаических обществах религиозные практики (еженедельные или ежедневные). Они, как считает ряд ученых, как бы и создали их, усилив, сделав в результате всевидящими и всезнающими, поскольку именно такие боги были нужны, чтобы сделать невозможными отклонения от правильного поведения.

Все виды коммуникации не только создают нашу идентичность, но и нормируют наше поведение. Конечно, это было достаточно сильным случаем во времена тоталитарной пропаганды довоенного Советского Союза, что стало значительно слабее с уходом Сталина. Но все равно советский человек, особенно в момент его формирования, смотрел и читал ограниченный набор книг и фильмов. Некоторые дети до войны фильм «Чапаев» смотрели по сорок раз в надежде, что герой выплывет и не погибнет. Как видим, объединять население в единое целое можно как правдой, так и неправдой. И кино всегда и везде будет квази-правдой, поскольку удерживает одну версию события, с которой невозможно бороться зрителю из-за несоответствия силы кино и силы маленького человека-зрителя.

Сегодня, как и в прошлом ставятся задачи создания и удержания правильного поведения, как на Востоке, так и на Западе. В одном фантастическом фильме наказание может даже приходить до наступления задуманного преступления.

Это фильм 2002 г. по Ф. Дику «Особое мнение», где действие происходит в 2054 году, когда полиция может предсказывать будущие преступления и арестовывать за них наперед. Сегодня такие прогнозные полицейские действия стали явью в том плане, что «высчитывается» поведение преступника, потенциальной жертвы и условия, которые преступник считает безопасными для себя. По этой причине полиция может отслеживать будущие преступления.

Китай корректирует массовое поведения путем старого своего метода перевоспитания, а методом фиксации возможных отклонений стали современные технологии наблюдения и визуального распознавания [9-10]. Этот капитализм слежения столь же характерен и для Запада, что вызывает большие опасения у экспертов. Правда, Китай сегодня задумался и о новых подходах, обнаружив психологические реакции человека на большие объекты типа водопада или храмов [11-12]. Люди, ощущая себе явно меньше таких «громадин», начинают проявлять более просоциальное поведение, что можно будет использовать в будущих моделях управления поведением.

Сходно Россию тоже обвинили в отслеживании неблагонадежных цифровыми методами. М. Талан говорит: «История создания этого оружия уходит в 2011 год, когда в Москве начались массовые протесты против фальсификаций на выборах и бесконечного «переизбрания» Путина. На улицы вышли сотни тысяч людей. Это было первое действительно серьезное сопротивление в путинской России. Власть была очень сильно напугана не столько количеством протестующих, сколько тем, что все происходит вне их контроля. Она не понимала, кто организаторы и координаторы протестов, кто и как этим управляет, а Путин тогда реально испугался, что не вернется в Кремль. Проанализировав ситуацию, российская власть пришла к очевидному и абсолютно правильному выводу: организация протестного движения происходила в интернете, в частности во «ВКонтакте». Именно эта социальная сеть стала тогда центром координации протестов и распространения информации. Власть осознала: если она не начнет контролировать, а лучше — управлять интернетом, ей придет конец» [13].

Любая власть берет для управления массовым сознанием то лучшее, что имеется на данный момент. Раньше это была религия, потом пришло время идеологии, теперь — это цифра.

Но религия и идеология были особым контентом, которому придали сакральный характер. Наказание приходило за попытки изменить контент. Сегодня под подозрение может быть подведено просто любое отклонение от «правильного» поведения.

Управление поведением как задача есть не только у политики, но и у бизнеса, для которого центральным является управление покупательскими способностями. Эти цели стали более актуальными сейчас из-за катастрофической нехватки внимания у потребителей. Дизайн нужного типа поведения, который оформился в случае современных техногигантов, также является мягким вариантом, как, кстати, и технология «подталкивания» Р. Талера, за которую он получил Нобелевскую премию по экономике. Здесь решение приходит как бы не извне, а изнутри человеческого организма, поэтому он обладает особой силой воздействия. Эту новую специальность Талер обозначил как «архитектура выбора«, а специалистов этой сферы называет «архитекторами выбора«, имея в виду, что перед человек надо создавать такой выбор, который подтолкнет его автоматически к единственно правильному варианту.

Б. Фогг создал в Стенфорде лабораторию по дизайну поведения, которая стала хорошо работать в сцепке с «техногигантами», которые все время придумывают инструментарий удержания нас у экранов типа «лайков» [14].

Фогг выделяет ряд таких положений своей теории [15]:

сама по себе информация не ведет к изменению поведения, тем более на долгий срок,
смена поведения происходит, когда следующие три фактора приходят вместе: мотивация, возможность и подсказка,
когда надо перевести людей на сложные вещи, вы должны делать подсказку во время мотивационной волны, а не после,
при сильной мотивации мы и сами можем делать трудные вещи,
чувство успеха закрепляет новое поведение, подталкивая людей к повтору,
позитивные эмоции лучше всего помогают изменяться.

Эти его три маркера очень коррелируют с «троицей» Клаузевица — разум, страсть и случай [16]. Хотя у Фогга они более привязаны к конкретному применению, а у фон Клаузевица — это параметры более общего процесса.

Кстати, военные хорошо поняли сегодня, что

гибридная война направлена в первую очередь на политические цели.

Об этом пишет так: «В троице страсть, которую лучше рассматривать как публичные чувства, представлена людьми национального государства. С помощью набора оперативных методов типа информационных операций или нарушения общественной инфраструктуры с помощью киберопераций гибридная война пытается опереться на культурные, этнические и политические разногласия. Более того, она усиливает нарративы, поддерживающие стратегические цели и создает неопределенность среди населения» (там же).

И еще интересные мысли Фогга, подталкивающие нас к практическому применению его методики:

проверяйте, ведет ли подсказка к поведению,
есть ли у человека возможность к новому поведению,
есть ли у человека мотивация к новому поведению [17].

Он также считает, что эта модель помогает сфокусироваться на конкретном наборе бихевиористских изменений, систематизируя то, что до этого было полной неразберихой [18].

Три его составляющие должны сойтись в одной временной точке вместе. Но чтобы остановить поведение можно изъять одну из них [19]. Он рассуждает еще так: «Я хотел бы, чтобы вы практиковали взгляд на мир глазами бихевиористской модели. У этого две цели. С одной стороны, просто занимательно. С другой, это позволит вам раскладывать ситуации на мотивацию, возможность и подсказку, так что вы сможете понять, что движет вашим поведением, или чьим-то другим. Многие люди, использующие бихевиористскую модель сообщают, что этот метод помогает им увидеть механику человеческого поведения. Вы сможете разложить ваши усилия по изменению и увидеть, как они были разрушены или поддержаны. Вы лучше сможете понять, почему вы делаете то, о чем потом пожалеете» (см. также [20-21]).

Мы можем посмотреть сквозь эту модель и на любые политические действия, например, на протесты в Беларуси или на попытки России вмешаться в президентские выборы в США.

Ю. Шевцов написал в своем Фейсбуке о смене протестных технологий, отталкиваясь от Беларуси, где он увидел в действиях молодежи геймерские моменты: «Что будет следующей формой цветной революции? Здесь основное значение имеют информационные технологии и технологии связи. Радио свобода и т.п, бумажные газеты, независимое ТВ как форма управления протестами — это эффективно работало в эпоху Перестройки. Аль Джазира и т.п медиамашины — нулевые. Сюда же Твиттер. Социальные сети, новые медии и мессенджеры — сейчас. Что следующее? У всех этих инструментов есть особенность: каждое поколение этих инструментов все сильнее контролирует свою целевую группу. В 90 были митинги с выступающим ораторами, в нулевых и начале 10х — карнавал Майдана. В Беларуси сейчас — относительно короткие прогулки флэшмобы, игра-квест. Общая тенденция — все сильнее отключать мозг и все более включать эмоции. Так что за форма будет дальше и до какой степени будет усилено эмоциональное управление толпой?»

И еще: «Посмотрел записи по вчерашним протестам. Видимо, основная проблема с протестной группой обозначилась уже четко. Это люди квеста. Геймеры. Это не совсем политический протест. Ходить по Минску большой массой по указаниям ТГ-канала — это надо видеть. Вся политика там в основном свелась к обычной нетерпимости. Этот радикализм не предусматривает диалога. И даже просто аналитического подхода. Но больше всего тут интересен геймерский момент. Политическая безответственность через игру».

При этом интересно, что по данным Института стратегических исследований Беларуси от молодежи нельзя было ожидать ничего плохого с точки зрения государства, т. е. официальная социология Беларуси была абсолютно неадекватной. В этом анализе писалось так: «В случае недовольства обстановкой в стране примут участие в акциях протеста (митинги, забастовки и т.д.) только 4,6%. Для подавляющего большинства молодежи (68,9%) митинги и акции протеста недопустимы, так как «это крайние меры, к которым нужно прибегать только в исключительных случаях», и эти мероприятия «не решают проблемы, а только дестабилизируют ситуацию в стране» [22].

В то же время сейчас уволен директор Института социологии Г. Коршунов, чей институт дал Лукашенко 24% доверия весной в Минске [23].

Профессор А. Вардомацкий представил результаты опроса фокус-групп, проведенного среди участников протестов в Беларуси, где приводятся такие выводы [24]:

«Повышение болевого порога» белорусов (аресты на 15 суток уже не пугают людей);
Появление психологической потребности выходить на манифестации (чтобы набраться позитивных эмоций от встречи с единомышленниками и ощущения массовости и силы);
Отсутствие потребности в лидере (лидеры возникают спонтанно, ситуативно, а люди объединены одной идеей);
«Вулканический» процесс самоорганизации (люди объединяются подворьями, что создает фундамент для будущего местного самоуправления);
Готовность к многомесячным протестам.

Среди причин протестной ситуации он видит следующие: «Существует традиционный набор причин — это пандемия COVID-19, экономическая ситуация, фальсификации на выборах и насилие со стороны силовиков. Если взвешивать эти причины по значимости и мотивационной силе, то именно насилие послужило точкой взрыва».

Как видим, насилие со стороны ОМОНа явилось триггером, который и перевел протестные акции на совершенно иной уровень. Можем представить это таким переходом:

малый протест привел к большому подавлению,
большое подавление привело к большому протесту.

А. Вардомацкий считает, как это ни странно, что люди выходят на протест и за позитивными эмоциями тоже: «Этот процесс известен как «синусоида «от воскресенья до воскресенья». Люди выходят массово в воскресенье, получают определенную психологическую, энергетическую подпитку. Потом СМИ приводят негативные ситуации о задержаниях, судах. Тогда происходит психологический спад. И в этот момент, к среде-четвергу появляется потребность вновь получить ту психологическую подпитку. Получается, что люди выходят на демонстрации за позитивными эмоциями. Это новое явление — когда причиной выходить является не только протест как таковой, необходимость выразить свое несогласие, недовольство, а также потребность получить позитивные эмоции и энергетическую подпитку от тех, кто окружает тебя во время демонстраций. В этом смысле можно говорить, что протест становится потребностью не только гражданской, но и психологической» (там же).

Если мы посмотрим на модель Фогга, попытавшись объяснить этот цикл, то сразу увидим все три характеристики: мотивацию, возможность и подсказку, точно так работающие и в Беларуси и не только на индивидуальном, но и на массовом сознании. Мотивацию обеспечили действия силовиков, породившие чувство несправедливости, хотя до этого то же самое произошло с манипуляцией с результатами выборов.

А. Федута, например, называет фактор, который создает возможность действий уже со стороны силовиков — их анонимность: «У нас нет оружия. Мы способны лишь на мирный протест. Но мы должны помнить: главное их отличие от нас — вовсе не дубинка. Главное отличие их — балаклава, превращающая человека в зверя. И вот с ней мы можем бороться. Хотят исполнять приказ? Пусть делают это с открытым лицом» [25].

Закрытые лица порождают безнаказанность. Убрав их, ОМОН вернется в русло нормального поведения. Их готовили и мотивировали на ярость, но именно анонимность дала возможность проявить ее на полную силу, стала тригггером, разрешившим реализацию этого типа поведения, которое и породило ощущение несправедливости.

На эту же тему и рассказ о случае в метро: «Станция метро Молодежная. В полупустой вагон метро входят два сотрудника органов внутренних дел, оба лейтенанты, и садятся напротив. С двух сторон от них сидят два студента и девушка с ребенком, лет трех. Все, кроме милиционеров, немедленно встают и пересаживаются на мою сторону. Вопрос ребенка: «Мам, эти дяди били нашего папу?» Мама отвечает: «Нет, но они ничем не отличаются от тех, что били». Лица блюстителей порядка багровые от стыда» [26].

Для Лукашенко это тоже проблема, ему также не нужна активация этого триггера, он, наоборот, должен бороться против: «Александр Лукашенко констатировал, что основными угрозами, которые вызывают беспокойство, является то, что постоянно продолжаются угрозы в адрес семей военных, милиции, спецслужб, государственных служащих, работников СМИ. «Предпринимаются даже атаки на членов правительства. Вы видели поведение отдельных митингующих в отношении министра здравоохранения», — привел пример белорусский лидер. «Угрозы и атаки (это тоже нас беспокоит), на рабочих заводов и фабрик, руководителей предприятий. Их перед и после рабочего дня пропускают на проходной через коридор агрессивной толпы. Как гестапо. Я просто хочу сказать рабочим, выразить им большую благодарность и попросить, чтобы они не прятали глаза в асфальт. Вы, рабочие, хозяева на этом заводе, а с этими митингующими, которые вас встречают на проходной, мы разберемся» [27].

Население само заступается, защищаясь от людей в масках и без знаков различия. Например, женщины в ответ стали срывать с них маски [28]. То есть убирается триггер, включающий «неправильное» поведения. И над ним все время работают:

Тихановская заговорила о деанонимизации силовиков, задерживающих женщин [29],
а в Nexta выложили данные тысячи задерживавших белорусов силовиков [30], что сделали «киберпартизаны» (см. о них [31]).

Власть тоже защищается. Аргументами для защиты себя у А. Лукашенко стал якобы всемирный заговор вокруг Беларуси, где он вспомнил даже Дж. Шарпа, то есть с его точки зрения поведение граждан не является естественным, а инспирированным извне. А все то, что приходит «извне» в его модели мира всегда будет неправильным. Вот его слова на встрече с политическим активом: «Александр Лукашенко отметил, что поэтапный разбор событий в стране выявляет истинные замыслы и тактику внешних даже не оппонентов Беларуси, а агрессоров. Глава государства заявил, что в течение последних десяти лет они скрупулезно готовились к нынешнему времени «Ч». «Чтобы сразу снять все маски, назовем этих игроков поименно. На уровне глобальных центров это прежде всего Соединенные Штаты Америки, конкретнее — их сеть фондов по поддержке так называемой демократии. На европейском континенте активно действовали американские сателлиты: Польша, Литва, Чехия и, к сожалению, наша Украина», — отметил Президент. Каждая из этих стран отрабатывала свою роль, подчеркнул он. Чехия — с давних времен в качестве ресурсного хаба, Польша — сначала как инкубатор медиаканалов («Белсат», «Нехта» и другие), а затем — как площадка для альтернативных органов в изгнании. «Литва, уязвленная темой БелАЭС, — как таран белорусско-европейских отношений. Украина, несмотря на нашу неизменную ее поддержку (например, в вопросах территориальной целостности да и по другим), вопреки духу наших взаимоотношений стала форпостом политических провокаций, — добавил Александр Лукашенко. — Таким образом, мы четко видим субъектов этого процесса, их проводников и пособников. Тактика организаторов строилась по классическому американскому учебнику цветных революций. Это всем известный Джин Шарп. Теперь мы можем оглянуться назад и детально разобрать все этапы сценария по уничтожению нашей страны, которому мы, к счастью, не позволили реализоваться и не позволим» [32].

На женском форуме он заодно покритиковал Европарламент: «Сегодня подключили еще одну, как они считают, «термоядерную бомбу». Взорвали в Брюсселе, в столицах. Европарламент, не то Евросовет, подключился к этому и также не признал наши выборы. На этот счет хочу сказать следующее: мы провели выборы по Конституции и законам нашей страны. Мы не нуждаемся ни в каком признании. Выборы состоялись, и они законны» [33].

Если Лукашенко вспомнил Шарпа. то на украинской стороне восстановили критерии Ч. Тилли, увидев имеющихся на сегодня раскладах определенную дозу пессимизма, которые таковы:

наличие альтернативных требований и соперников, есть ли там многовластие,
поддержка альтернативных требований населением,
способность / неспособность подавления со стороны старой политической системы.

И получили следующий набор ответов: «Во-первых, определим наличие многовластия. Как было установлено выше, оно напрочь отсутствует в стране и пока не видно никаких признаков, перечисленных Тилли, что оно может появиться. Во-вторых, рассмотрим, как обстоят дела с переходом части нынешней Лукашенковской политической системы на сторону его противников. За исключением посла в Испании и пары милицейских капитанов, высказывавшихся против насилия первых дней, я вообще не читал и не слышал, чтобы кто-то из чиновников высшего или среднего звена заявил о поддержке требований протестующих. Хотя такая «измена» и не является обязательной для развития революционной ситуации и достижения результатов, но Тилли считал, что отсутствие такой коалиции между альтернативными претендентами и частью старой системы значительно уменьшает вероятность успешной смены власти. Можно сколько угодно потешаться над фото Л. с автоматом и называть его клоуном, но, в действительности, этот его посыл направлен не протестующим, а «своим». Этим он нивелирует выше рассмотренный фактор «измены» — мол, я еще в деле, корабль на плаву и не вздумайте с него сбегать, можете очень пожалеть. Увы, но это работает. В-третьих, важнейшим фактором, влияющим на саму возможность достижения результатов, является контроль над основными средствами принуждения, особенно над армией. Хотя отступничество армии от старой власти никоим образом не является главным условием для победы революции, но никакая смена власти невозможна в принципе, если правительство удерживает полный контроль над армией. Тилли использовал в своих оценка выкладки Ч. Рассела — т.н. шкалу нелояльности армии, которая включает степень нелояльности, срок, и соотношение лояльных и не лояльных в определенный момент времени. Каждый компонент состоит из 5-х градаций, где 0 — это отсутствия нелояльности и 4 — ее максимум. У меня нет доступа к информации о настроении среди солдат и офицеров белорусской армии, но то, что иногда просачивается в прессу и интернет, показывает, что все значения этой шкалы близки к нулю. Первоначальный всплеск насилия со стороны ОМОНА мог привести к изменению этого значения, но сейчас этого не происходит. Судя по всему, Л. пока контролирует армию полностью и безоговорочно. Опять же, вспомним фотку с АК, все работает в нужном для него направлении» [34].

Мы забываем все время, что Беларусь получила новое поколение, которое не хочет уже мириться с прежними правилами, где основой всего было послушание власти. Все молодежные протесты и во всех странах не хотели иметь над собой старую власть.

А. Лукашенко связал также ситуацию волнений с пандемией, тем самым вводя события в Беларуси в общемировой контекст: «Основные уроки мы вынесли. Мы знаем, где и с кем недоработали, в ближайшее время устраним (уже начали это делать) проявившиеся недостатки. Подключайтесь к этому. Закроем проблемы по внутриполитическому фронту. Уже в этом году Беларусь должна и вернется к безопасному периоду, который был у нас всегда в Минске. Время баррикад и митингов завершилось. Теперь — наше время, необходимо продолжить созидание, движение вперед через разумные перемены и реформы, о которых мы говорим», — подчеркнул белорусский лидер. Александр Лукашенко отметил, что «трясет» сегодня не только в Беларуси, более 40 стран за последние годы были охвачены массовыми акциями протеста и революциями. Он привел конкретные примеры непрекращающихся беспорядков в Соединенных Штатах, Франции, Германии, Болгарии, сохраняющейся турбулентности в Черногории, китайском Гонконге, в России. «Мир уже точно не будет прежним. Ничего нового, я вам об этом говорил: пандемия пройдет, где будем мы? Мир не будет тем, что был до пандемии. Но Беларусь должна и вернется к нормальной жизни, в том числе в городе-герое Минске» [32].

Упоминание ковида здесь не зря. В этом тоже есть своя истина, поскольку прикосновение к возможности смерти, даже ментальное, делает нас другими, происходит существенная переоценка ценностей. Когда сохранение биологической жизни самого человека становится для него главной целью, меняется и его поведение.

А. Витухновская, например, также подчеркивает разрушение старой модели поведения: «Страх перед чипизацией — это всего лишь вытесненный страх перед будущим, притом, что настоящее даже для современного человека уже превратилось в подобие тоталитарного пространства антиутопии, в котором с помощью вполне традиционных инструментов человеческая воля и сознание не столько подавляются, сколько перенаправляются на нужды поддержания социума. Тогда как сама суть прогресса, помимо прочих его составляющих, заключается в освобождении, пожалуй, единственного невосполнимого ресурса — условного времени жизни. Мир радикально изменился, а модели поведения субъекта и социума — нет. И это является глобальной проблемой. Практически ни один человек не может вынести правды о себе, как и не может признаться в том, что всю жизнь занимается не тем, что ему нужно на самом деле. Даже модные нововведения, шокирующие поначалу — от бодипозитива до пересмотра гендерных отношений, ничего не меняют, по сути, ибо нововведениями они являются только внешне. Время давно обогнало и их. Дистанцирование человека от времени, в котором он живет, чревато не только масштабными социальными психотравмами целых общественных групп, но и перспективой цивилизационной деградации» [35].

И теперь масса просто фактов, иллюстрирующих смену поведения, например, в этот период даже потребление алкоголя выросло на 21%. Это в Британии и Канаде. Человек, погруженный в неопределенность, окружает себя конспирологическими теориями, которые дают ему ответы, которые ему явно понравятся. Ковид в принципе стал генератором множества дезинформации [36-37]. Некоторые типы конспирологии заставляют в результате людей пренебрегать социальной дистанцией, например, такая, что ковид — это биоинженерия [38-39]. И это тоже определенные триггеры, которые включают отличное от других поведение.

И социологи Беларуси тоже не забывают о нем. Социолог Елена Артеменко: «Чтобы дать социологическое видение вопроса, я вынуждена объективировать происходящее. И мне бы не хотелось умалять солидарность и другие вещи, но, если говорить про внешние факторы, которые на это повлияли, на мой взгляд, есть несколько вещей, которые обусловили такой подъем. Это пандемия, накопленная тревога и географическая ограниченность в перемещении. Многие люди, которые могли летом отдыхать за границей, проводить приятно время, попали в ситуацию замкнутого пространства и накапливающейся тревоги. Всему этому нужен был выплеск» [40], — «во всех требованиях стачкомов и в петициях пункты про политзаключенных и наказание виновных присутствуют на эксплицитном уровне. Еще я могу сослаться на незаконченное исследование Оксаны Шелест из Центра европейской трансформации. Там проводят опрос участников воскресных маршей. Так вот согласно заявлениям протестующих, такие требования как: остановить насилие, освободить всех задержанных и наказать виновных в насилии — важная составляющая в данном движении. Белорусы, узнав о побоях, унижениях, жестоком обращении с задержанными, получили серьезный психологический удар. Люди тяжело переживают все это» (там же).

Идет война народная, но информационная, в том числе и со стороны России, где российская пресса активно поддерживает нужный нарратив, направляя мысли белорусов в конкретном направлении:

«Рулить-то будут не рядовые манифестанты, а западные ставленники. Посмотрите на наших профессиональных лидеров протеста, которых Запад уже назначил «временными правительством» Белоруссии. Как резко они перестроились, когда поняли, что их программы о разрыве отношений с Москвой народ не поддерживает: стали заявлять, что будут дружить с Россией. Хотя любому дворнику ясно — как только эти люди возьмут власть, следующим шагом будет разрыв отношений с Москвой, спонсоры просто не дадут сделать иначе. А почти 70% бюджета Белоруссии зависит от товарооборота с Россией. Без России Белоруссия моментально рухнет». [41],
«Примеры по нашему отряду уже есть. Бойцы номера телефонов меняют, некоторых их родителей «доброжелатели» оскорблениями и угрозами довели до гипертонических кризов» [42],
«В последнее время женщины активизировались. И ведь была команда их не брать вообще. Так они этим воспользовались и сейчас не только срывают маски с лиц, но и царапают ногтями» [42],
«Недавно наш сотрудник поехал в одну из больниц Минска, а ему говорят: «Омоновец? Езжай в свою!» И отказали в лечении. Понятно, что это не точка зрения Минздрава, а конкретного врача…» [42],
«Накал страстей растет. Соседи и коллеги по работе ссорятся из-за отношения к последним событиям и перестают здороваться. А некоторые записываются в «отряды самообороны»… Вот минчанку, поддерживающую Лукашенко, отказались обслуживать в салоне красоты. А на одном из митингов сразу две подружки признались мне, что они уже месяц не разговаривают с мужьями…» [43].

Протесты очень сильны по своему эмоциональному воздействию, именно поэтому они способны формировать будущее, которое движется вслед за эмоциональностью, а не рациональностью.

А. Вардамацкий видит будущее протестов в креативности, считая это силой протестов: «Еще в советское время Беларусь была одним из направлений, где работали множество высококвалифицированных специалистов, это была конечная точка общего сборочного конвейера Советского Союза. МАЗ, МТЗ, БелАЗ, сконцентрировавшееся в Беларуси компьютерное производство, 33 института Академии наук — все они предполагают высокий профессиональный уровень множества сотрудников. Сегодня люди мгновенно начали придумывать какие-то новые формы контроля, новые формы мирного протеста, создали достаточно сложную платформу «Голос». Истеблишмент в смысле креативности просто несравним» [44].

И в отношении истеблишмента — это великая правда. Но суть в том, что ему как раз креативность и не нужна. Его выживание лежит в контр-креативности. А те, кто был креативным, давно уже потеряли свои места наверху как люди опасные и чуждые.

Люди находятся на пересечении множества информационных и виртуальных потоков, нацеленных на них. Вспомним роль в нашей жизни медиа и телесериалов. Они работают лучше и сильнее любой школы, потому что школа заставляет, а здесь нас привлекает новизна и интересность. В школе мы учим и тут же забываем после получения оценки, развлекательные потоки остаются с нами навсегда. Это мир того, что можно обозначить как «мусорная информация», поскольку ее применение даже не предполагается, это информация для хорошего проведения времени, сделанная так, чтобы мы не могли уйти от экрана. И это отнюдь не означает, что она истинна…Ее главная функция другая — забить нашу голову так, чтобы туда не попала другая информация. Это информация уничтожения конкурентов, а для этого хороши любые средства. И это конкуренция не на уровне дискуссии, а на уровне глушения, где слова уже не играют роли…

Мы живем в мире символов, поэтому человек в форме и маске, избивающий протестующего, не может символизировать ничего хорошего. Это танк против детского сада…

А. Колесников написал об этом как об инструментарии карнавала в Беларуси: «Срывание масок с тихарей — сотрудников спецслужб без опознавательных знаков и силовиков в форме — важнейший элемент революции. Деанонимизация людей, переходящих границы легитимного принуждения и обороняющих не государство, а самих себя, персонализирует темную безликую силу, дает ей если не имена, то лица. Все они — люди с фамилиями, именами, отчествами, биографиями, поднявшие руку на собственных мирных сограждан. Им должно быть стыдно, их лица должны быть предъявлены миру. Возможно, не для люстрации или уголовных процессов, но хотя бы для того, чтобы они были опозорены. Белорусской улице — с ее уровнем дисциплины и политической культуры — маски не нужны. В масках жгут покрышки и разбивают витрины. А мирный протест — открытый, не анонимный. Но и протестующие хотели бы знать, кто им противостоит, кому девушки втыкают цветы в щиты, кому не стыдно стоять столбами и смотреть на веселую толпу немигающим взглядом из-под маски. И перед плакатом: «Маски будут сорваны»» [45].

И еще одно наблюдение: «Лукашенко безжалостно высмеивается. Образ таракана становится частью карнавального шествия — от сложной и подробно сработанной модели насекомого до демонстрации домашних тапочек — оружия против него. Дорого стоит автократу и появление с «калашниковым» к руках: на плакате появляется автомат «ЛУКА-47» с загнутым в противоположную сторону стволом» (там же).

Мир поменялся, еще сильнее в нем поменялись люди. То, что вчера считалось плюсом, сегодня легко становится минусом. Никогда нельзя жить вчерашним днем, поскольку победы есть только в дне завтрашнем…

Социолог А. Дмитриева рассуждает и о других факторах: «Репрессивные режимы, которые сталкиваются с уличными протестами, с большой вероятностью сменяются в течение года-двух. Так было в странах Ближнего Востока, в Африке, Латинской Америке. Но вот сменяются они на более мягкие или более жёсткие, на более демократические или более тоталитарные — не всегда предсказуемо. Белорусский режим действительно репрессивный. И здесь кроме политических ещё распространены экономические репрессии. Многие предприниматели подвергались преследованиям, у них регулярно конфискуют бизнес, транспорт, предприятия. Постоянное давление власти на граждан — это важный фактор нынешнего протеста. В Беларуси протесты были и в предыдущие годы, но такой массовости еще не было. Все-таки 50 тысяч вышли на улицы в 2010 году и 250 тысяч в 2020 году — это большая разница» [46].

И еще: «в регионах, где мы наблюдаем протесты сейчас: это Север или Хабаровск, общество гомогенно, и это делает протест возможным. Хабаровск довольно моноэтничный, там нет такого социального расслоения, как в Москве и Петербурге. Или те же северные города, которые борются с экологическими проблемами. Это социально однородное и этнически однородное общество, что облегчает объединение людей. В этом смысле Беларусь тоже этнически и социально однородна. Там, где публика разношерстная, согласованному протесту сложнее возникнуть и удерживаться» (там же).

Философ М. Горюнов хорошо назвал свое выступление — «Как белорусы стали европейцами, а Лукашенко остался в СССР», поддерживая именно акцент на поколенческом разрыве между властью и протестующими: «в Минске уже построены кварталы, которые были бы уместны и, например, в Хельсинки. Показательно, что протестная активность в этих кварталах выше. По результатам исследования, проведенного этим летом институтом «Палітычная сфера» и Беларуской аналитической мастерской Андрея Вардомацкого, сохранение уровня жизни ценой частичного отказа от суверенитета поддерживают до 51,6% населения Беларуси. Для белорусов экономика остается на первом месте. Помимо прочего это означает, что их требования остались такими же, как в 1994 году, когда Лукашенко во втором туре победил на президентских выборах: продолжение экономического роста» [47].

И еще о белорусском языке: «Петр Машеров, несмотря на партизанское прошлое и дружбу с Кастро, публично выступал на белорусском довольно редко, тактично не заостряя внимания на том, что у белорусов есть свой, отдельный от русских, язык. Отказ от родного языка и забвение национального прошлого было одним из ключевых условий ускоренной модернизации республики. Лукашенко, кстати, тоже избегает белорусского. Согласно Конституции, в Беларуси два государственных языка — русский и белорусский. Лукашенко уже четверть века делает вид, что на самом деле один. Его отношение к белорусскому языку и определение белоруса как «русского со знаком качества» явно заточено под его же перманентные «тяжелые переговоры» с Москвой. К счастью, мир изменился. В эпоху толерантности и всеобщей чуткости к отличиям можно быть успешным, не стирая свой язык и свою память. Быть особенным, быть уникальным, отличаться от других, говорить на своём языке, рассказывать свои истории — это то, чего здесь и сейчас настойчиво требует современность. В 2020 году можно оставаться собой без ущерба для благополучия, о чем говорит хотя бы тот факт, как просто и легко мировые бренды переходят на белорусский язык» (там же).

Советские мультипликаты учили нас, что «ребята, давайте жить дружно». Но некоторые ситуации не хотят подчиняться этому правилу. И Беларусь дает один из таких примеров. Люди просто устали ждать, тем более политическая психология учит, что лидер не может находиться у власти более десяти лет, поскольку страна начинает останавливаться в своем развитии. А для современного мира, где все построено на движении, такая остановка означает просто смерть…

Литература: