Библиотека » Психология масс » Массовые явления

Социально-психологический подход к массовым явлениям

Необходимым логическим дополнением и продолжением анализа подходов к социально-массовым явлениям должно стать рассмотрение и выявление потенциала нетрадиционных или менее традиционных для отечественной социальной науки исследовательских подходов: социально-психологического и культурцентристского. Эти подходы требуют, по нашему убеждению, повышенного внимания по двум причинам. Во-первых, в связи с тем, что, формируясь на волне научного и общественного интереса к определенным, в том числе и новым, формам социально-массовых явлений в последней трети XIX — первой половине XX веков, они объективно сыграли роль подходов-активаторов и в значительной мере сохраняют известные научно-эвристические возможности и сегодня. Во-вторых, так как освоение потенциала этих подходов в отечественной науке протекало противоречиво, а большинство авторов ограничивались преимущественно априорной критикой практически всех концептуальных положений родоначальников данных подходов, вокруг имен и научного наследия последних возникла квазинаучно обусловленная атмосфера «вакуума» научного интереса и «табу» на позитивные оценки. Это, в свою очередь, привело к ситуации, когда даже в современных исследованиях, в том числе во многих работах 90-х годов, идейный потенциал этих подходов практически не используется, а научный вклад их создателей замалчивается.

Поэтому развернутый анализ социально-психологического и культурцентристского подходов (последний представлен в его ортегианском, то есть основывающемся на научных идеях X. Ортеги-и-Гасета варианте) позволит не только восстановить частично утраченную в рамках отечественного обществознания научную преемственность, но и призван способствовать более полноценному включению данных подходов в арсенал средств познания системы социально-массовых явлений.

Сущность социально-психологического подхода

Как уже было отмечено, формирование социально-психологического подхода к исследованию социально-массовых явлений было исторически первым опытом специализированной разработки данной проблематики, и специфика этого подхода была обозначена его основоположниками на достаточно ранних этапах анализа проблем социально-массового. Поскольку же сегодня приходится сталкиваться с разными трактовками ключевых задач социальной психологии, то необходимо более точно обозначить нашу позицию по данному вопросу.

В отечественной социальной психологии советского периода сложилась устойчивая традиция выделения в качестве первоочередных задач этой научной дисциплины выявление социально-групповой, и прежде всего классовой, детерминированности психики, а также анализа компонентов содержания психики, формируемых в результате воздействия на личность конкретной социальной группы (прежде всего — большой группы, класса) (4, с. 173; 46, с. 12). Последнее во многом определяло и специфику соответствующего научно-исследовательского подхода к социально-массовым явлениям.

Не подлежит сомнению, что названные аспекты весьма существенны и требуют учета при изучении разнообразных социальных взаимодействий. Однако редукция массового к социально-групповому заслоняет от исследователя другие, не менее, а порой и более важные составляющие проблемы. Далеко не всякое взаимодействие и совместное проявление активности индивидов в обществе покоится (даже в «конечном счете») на факторах классового интереса, групповой солидарности. История пестрит примерами ситуаций, когда даже социально гомогенная и объединенная как будто бы общими конечными целями масса ведет себя внешне иррационально и «непредсказуемо», действуя зачастую против собственных интересов, превращаясь из «радостно-солидарной» в «преступную» толпу. Для многих мыслителей уже давно не подлежит сомнению существование относительно устойчивых закономерностей, действующих внутри разновидностей массы, связанных с физической концентрацией составляющих их лиц, и действие которых «до неузнаваемости» меняет поведение этих лиц.

Поэтому, отдавая дань получившей широкое освещение в отечественной социально-философской и социально-психологической литературе классово-групповой традиции осмысления общественных массовых явлений, мы хотели бы сосредоточить внимание на изучении иных, представляющихся не менее важными, проблем психологии социальной массы.

При рассмотрении проблемы мы исходим из нескольких принципиальных положений:

Важности уточнения и учета в новейших исследованиях первоначальной традиции трактовки предмета;
Специфики исследования феномена массы в данной работе, базирующейся на признании, вслед за Б.А. Грушиным, нетождественности социальной массы классическим группам;
Общефилософского взгляда на первоочередные задачи науки, состоящие в поиске устойчивых закономерностей в поведении изучаемых объектов. Все это подводит нас к иному выделению приоритетов и формированию иной, не вытесняющей классовой, но необходимо рядом с ней сосуществующей иной исследовательской парадигмы.

Одной из важнейших задач социальной психологии, по нашему мнению, должно быть выявление универсальных закономерностей трансформации человеческой психики и поведения, которые проявляются в процессах массовых взаимодействий индивидов, прежде всего носящих непосредственно-контактный, а затем и более опосредованный (аттрактивный, информационный) характер, различий в механизмах функционирования психики и поведения «массового» индивида по сравнению с индивидом одиночным. Первоочередное исследование процессов, протекающих в элементарных, «реактивных» формах общностей (разновидностях толпы, иных типах неустойчивых, локализованных во времени объединений, связанных с физической концентрацией множества лиц), в скрыто-потенциальном, «тлеющем» виде продолжающих свое существование и в более сложных и высокоорганизованных формах массовой человеческой активности, создает базис и для полноценного и всестороннего изучения последних.

Идеи, составляющие основу социально-психологического подхода к социально-массовым явлениям, в тех формах и объемах, в каких его представляем мы, — явление научной мысли, которое может быть отнесено к разряду «хорошо забытого старого». Во многом это оказалось связано с тем, что, в силу ряда господствующих в отечественном обществознании идеологических и научных установок, не только недоработки и крайние суждения, но и, вслед за ними, практически все элементы учения родоначальников подхода — французских ученых Г. Тарда, Г. Лебона, а также российского мыслителя Н.К. Михайловского были поставлены в отечественной социальной науке 20-80-х годов XX века под сомнение, а затем подвергнуты научному остракизму и известному забвению.

Отрадным для российских историков и социологов должно быть осознание того факта, что исторический приоритет в постановке и частичном решении целого ряда проблем, входящих в комплекс социально-психологического подхода, принадлежит выдающемуся отечественному социологу второй половины XIX века Николаю Константиновичу Михайловскому. Его работа «Герои и толпа» — фактически первая попытка исследования роли «механизмов подражания» в формировании массового поведения. Она была опубликована (1882 г.) по крайней мере за два года до первых набросков теории Г, Тарда в «Revue philosophique» (1884) и задолго до появления его знаменитой книги «Les lois de l'imitation» (1889) (111, с. 452). Н.К. Михайловский, исходя из очевидного для него положения о том, что «одинокий человек» и человек в массе, в толпе — это «два совершенно разных существа» (там же, с. 293) и под «героями» подразумевая инициаторов массового действия, выдвигает предположение о том, что именно подражание (пример «героя») служит одним из главных факторов кристаллизации активистской массы (там же, с. 281, 289). В качестве подосновы подражательной установки участников массового взаимодействия Н.К. Михайловский выделяет такую атрибутивную характеристику общественного человека, «существенную черту его психофизической природы», как имитативность, стремление приходить в унисон с окружающими людьми (116, с. 351). Подражание, формирование однонаправленной массы тесно связано, по его мнению, с явлениями искусственной каталепсии или гипнотизма, фактором которого выступает либо сильное, подавляющее все другие, впечатление, либо предшествовавшая хроническая скудость впечатлений; причем соединение этих условий, по Михайловскому, может усиливать эффект. Так, по его наблюдениям, легче поддаются гипнозу и массовому внушению солдаты и жители «глухих уголков» (там же, с. 356-364).

В то же время Н.К. Михайловский осознает ограниченный характер действия механизмов подражания, отказывая им в праве считаться главным и единственным фактором порождения любых социально-массовых процессов. Приводя примеры многочисленных массовых движений средневековья — «нравственных эпидемий»: самобичеваний, неистовых плясок, демономании, а также истребления евреев, «освобождения гроба господня» и т.п., — он отмечает, что, по крайней мере, последние, помимо подражания, управляются «совершенно определенною идеею» (там же, с. 320-322). Высказывается предположение и о существенной роли нравственных и умственных качеств личности в процессе включения ее в «подражание» (там же, с. 341).

Наконец, высказанная Н.К. Михайловским идея о том, что массообразующее подражание «наилучше питается общественным строем и резко разделенным трудом» (там же, с. 394), то есть трудом однообразным, деиндивидуализирующим (112, 113), в определенной степени сближает позиции автора с рядом положений марксизма и современных исследователей процессов массовизации. Хотя работа Н.К. Михайловского не носила ярко выраженного научно-аналитического характера и в этом отношении, возможно, проигрывала по сравнению с трудами последователей — профессиональных социальных психологов, к чести автора должно быть замечено, что ему удалось избежать тех крайних суждений и плоских обобщений, за которые Лебон, например, получил немало упреков со стороны представителей научного мира и демократической общественности.

Однако мы уклонились бы от истины, не отметив, что наиболее полное и всестороннее изложение основ социально-психологического подхода все же содержится в трудах Г. Тарда и Г. Лебона. В нашей стране их теоретическое наследие время от времени становилось объектом достаточно жесткой и нелицеприятной критики. Однако убедиться в конструктивности этой критики было довольно затруднительно — с 1917 по 1994 годы не было ни одного полнообъемного переиздания этих авторов. В последнее время ситуация меняется: рост интереса к их именам сопровождается новыми оценками, и, главное, публикацией первоисточников (41, 90, 125).

В центре исследований Гюстава Лебона и Габриэля Тарда — тесно связанные с проблемой массы и массового сознания явления «толпы» и «публики». Взгляды этих ученых оформились в конце XIX — начале XX вв., в эпоху, когда ряд массовых и информационных процессов только намечался. Но при всей спорности, а порой и исторической ограниченности ряда суждений Г. Лебона и Г. Тарда, многое из их багажа отнюдь не является архаичным. Напротив, значительная часть их социально-психологических и философских выводов представляется весьма актуальной для общественной жизни сегодняшней России.

Г. Лебон и Г. Тард — создатели классического варианта социально-психологического подхода к исследованию и объяснению «массы». Пожалуй, главной их заслугой является научное описание, характеристика явления «толпы» — своеобразной первичной, «элементарной» формы социальной массы, выявление «законов толпы» («духовного единства толпы») и механизмов политического лидерства. Г. Тард также был одним из тех, кто впервые обратил внимание на эволюционирование городской массы к новой, преимущественно «бесконтактной» форме ее интеграции — «публике», явлению, тесно связанному со становлением СМИ и растущей атомизацией городского сообщества. Г. Тард, а вслед за ним и Г. Лебон раньше других заговорили о том, что жизнь человека среди больших скоплений людей протекает по особым законам; о том, что нужно знать эти законы и обращаться с «наличной массой», толпой со знанием дела и подобающей осторожностью.

Сущность подхода Г. Тарда и Г. Лебона коротко можно интерпретировать так: в социальных общностях, связанных с «непосредственным» взаимодействием людей, поведение последних определяется не столько той или иной формой сознания, сколько эмоционально-психическими, бессознательными сопереживаниями, то есть общими для всех, однотипными психическими переживаниями (133, с. 131-132). Г. Тард высказывает мысль о том, что в отличие от «публики», внутри которой доминирует духовная связь, «толпа», — прежде всего, «пучок заразительных влияний, оказываемых именно физическим соприкосновением» входящих в нее индивидов (155, с. 104). Для него социальное взаимодействие индивидов представляет в общем низший тип организации, чем составляющие его элементы. В доказательство он приводит мнение Солона, говорившего об афинянах: «Каждый из них хитер как лисица, а если их соединить, получается нечто тупоумное» (154, с. 125-126).

Г. Лебон, разбирая детально «превращения» индивида в толпе, перечисляет его новые качества: исчезновение сознательной личности, преобладание личности бессознательной, одинаковое направление чувств и идей, определяемое внушением, стремление превратить в действия внушенные идеи (90, с. 163). По его мнению, в толпе стираются индивидуальные достижения отдельных людей и исчезает их своеобразие. Рассовое бессознательное проступает на первый план, гетерогенное тонет в гомогенном. 3. Фрейд комментирует это таким образом: сносится, обессиливается психическая надстройка, столь различно развитая у отдельных людей, и обнажается, приводится в действие бессознательный фундамент, у всех одинаковый (167, с. 6-7).

Лебон и Тард выделяют три главные причины («закона») формирования новых качеств индивида в толпе:

Осознание численности, иллюзия всемогущества толпы и ее анонимность ведут и к исчезновению чувства ответственности у индивида в толпе;
«Заражаемость» — в толпе заразительно каждое действие, каждое чувство, и притом в такой степени, что индивид легко жертвует своим личным интересом в пользу общего (Г. Тард говорит еще об «усилении» — «мнения, сближаясь и усиливаясь взаимно, превращаются в убеждения и веру, убеждения — в фанатизм») (154, с. 128);
Восприимчивость индивида в толпе к внушению (3. Фрейд расценивает этот тезис как признание Лебоном гипнотического состояния индивида в массе).

В итоге, по мнению Лебона, после известного состояния возбуждения, толпа способна превратиться в простой бессознательный автомат, повинующийся внушениям (90, с. 269), в орудие лидера-демагога (вследствие инстинкта искать себе подобных, толпа идет за химерическими и поверхностными умами) (91, с. 83). Дух толпы под действием известных явлений может охватывать и целые народы (90, с. 157), и исторически более поздней, но яркой иллюстрацией этого тезиса может служить гитлеризм.

«Душа толпы» (коллективное психическое состояние) тождественна душе примитивного человека, в ней преобладают эмоциональное, женское начало, дихотомия противоположных взглядов; ей свойственны легковерие и некритичность, жажда иллюзий, а не истины, раболепие перед силой, деспотизм, догматизм и нетерпимость к инакомыслию. Групповое, примитивно-корпоративное здесь может доминировать и противостоять общечеловеческому.

Г. Лебон и Г. Тард описывают низшие фазы социальной жизни, ту толпу, которая, по определению П.А. Сорокина, являет собой случайное, аморфное, не имеющее никакой организации, никакого «костяка» сборище, «подобие бесскелетной протоплазмы, лишенной шаблона взаимоотношений», толпы бесформенной, беспорядочной, подверженной случайным импульсам (145, с. 21). Однако только ли ее имели в виду Тард и Лебон? Анализ содержания работ Г. Лебона приводит к выводу о чрезмерно расширительном использовании им термина «толпа», что оказывается чревато далеко идущими научно несостоятельными и политически консервативными, на грани реакционности, заключениями.

Терминологии Г. Тарда и Г. Лебона не вполне совпадают. Для первого термины «публика» и «толпа» фиксируют различные степени и формы взаимодействия людей: опосредованного, «неконтактного» («публика») и непосредственного, «физического» («толпа»). При этом «толпой» для него являются и случайное, гетерогенное, и неорганизованное социально-гомогенное образования. Эта «аморфная группа», по Тарду, предстает в четырех различных видах (состояниях): как толпа выжидающая, внимающая, манифестирующая или действующая.

У Г. Лебона толпа фигурирует не только в узком значении (уличная, анонимная толпа), но и в расширительном. Так, он называет различные совещательные собрания — парламентские, суды присяжных — «не анонимными, разнородными толпами»; к разновидностям «однородной толпы» относит секты, касты и классы (94, с. 265-268). Если X. Ортега-и-Гасет разграничивает «массу» и классы (и лучшие представители трудящихся классов отнесены у него к элите), то для Г. Лебона практически синонимичны толпа — массы — «народные классы». Перенесение свойств «первичной» толпы на целые классы, организованные ассоциации оказывается, по нашему мнению, несостоятельным; революционные выступления могут включать в себя эпизоды «массовой истерии», но, вопреки мнению Лебона, к ним не сводятся. И Ортега-и-Гасет, и Лебон движимы тревогой за судьбы цивилизации, но первый выступает как антипримитивист и антиутилитарист, предчувствующий поступь «железной пяты» массовой культуры, второй же доходит порой до откровенного антидемократизма. В непроведении границ между толпой и классическими социальными группами упрекает Г. Лебона и его последователей и современный российский социолог Б.А. Грушин: «:.. крайне узкое по своему фактическому положению в жизни общества явление толпы стало трактоваться непозволительно широким образом, отождествляться с массой как таковой, с гигантскими секторами в структуре общества (трудящимися классами, нациями) и даже ... обществом в целом» (35, с. 29).

Итоговая оценка Г. Лебоном социальной и исторической роли масс весьма категорична: толпа может быть чем угодно, она служит «игралищем всех внешних возбуждений», «рабски покоряется импульсам, которые получает» (90, с. 167), но реальная роль толпы («масс») в социальной жизни, особенно в политике, преимущественно деструктивна, она есть средство, орудие в руках безответственных политических краснобаев и шарлатанов. Его пугает перспектива превращения XX века в «эру толпы». Прогноз же Г. Тарда иной: он считает, что, благодаря развитию средств коммуникации, «публика» станет «социальной группой будущего» (155, с. 90).

Понятие «публика» было введено в научный оборот именно Г. Тардом. «Публика» Тарда — не то же, что и аудитория, театральная публика. Это «чисто духовная коллективность», совокупность индивидуумов, разделенных между собой физически и соединенных лишь «умственно»; общее, связь между ними — единство убеждений, общность чувств. Как правило, такая «своего рода ассоциация» образуется первоначально между читателями одной и той же газеты (155, с. 83-85).

По мнению Г. Тарда, публика умнее и просвещеннее толпы, действует гораздо плодотворнее, более терпима: «Толпа в гневе требует голов и голов. Деятельность публики, к счастью, менее первобытна и столь же легко обращается к идеалу реформ и утопий, как к идеям остракизма, преследования, грабежа» (155, с. 118). Тем не менее у нее много общего с толпой: разновидности ее нетерпимы и под видом общественного мнения требуют, чтобы все им уступало, «даже истина»; как и толпа, публика легче объединяется негативными эмоциями и идеями: открыть для нее новый крупный объект ненависти — одно из верных средств попасть в «короли журнализма» (там же, с. 119).

«Публика» Г. Тарда предстает, по нашему мнению, как своеобразный «двуликий» социальный субъект-объект: с одной стороны, как совокупность различающихся между собой солидарных группировок общественного мнения (субъект социальной активности), с другой же — как пространственно рассеянная аудитория средств массовой информации (объект идеологического воздействия). Речь у Тарда идет не о некой «едино-однородной» публике (как, например, у Сорокина) а, скорее всего, о «публиках», то есть различных группировках, секторах общественного мнения.

Думается, что понятие «публика» рано списывать в архив в качестве научного архаизма. Вкупе с другими оно позволяет нам создать определенную иерархическую модель основных типов массового взаимодействия, а также уточнить разницу между часто используемыми терминами «толпа», «аудитория» и «публика».

Так, для толпы характерными признаками являются:

относительно случайный, спонтанный, несанкционированный характер сборища (толпа «в чистом виде»);
преимущественно гетерогенный (разнородный) состав участников;
непосредственно контактный, «физический» характер взаимодействия, ведущий к эрозии самоконтроля (вытеснению сознательной личности, по Г. Лебону), доминанта коллективного сопереживания, способного перерасти в массовое непредсказуемое и несанкционированное действие, гиперсолидарность, жертвование своим «Я» ради ощущения единства;
сильная, «гипнотическая» зависимость от «фокуса взаимодействия» (коллективного импульса, воздействия оратора);
существование толпы локализовано во времени, краткосрочно и достигает апофеоза в коллективном действии или демонстрации возможного действия, собственного могущества. В целом для фиксации определенного собрания как толпы важно выявление не столько содержания его воли, сколько формы, способов ее выражения — относительно первобытных, эмоционально перенасыщенных.

Внешний фокус взаимодействия (объект коллективного внимания, оратор) играет здесь роль скорее катализатора на стадии формирования, генератором же непосредственной активности является особое психическое состояние — «эффект толпы», помноженное на совпадающий интерес. Связи между участниками толпы, толпой и ее элементами либо равны, либо мощнее связей «фокус — толпа».

Члены аудитории, напротив, контактируют не столько друг с другом, сколько с фокусом взаимодействия (зрелище, кумир, объект восприятия). Прямое взаимодействие между участниками выражено слабо, несмотря на пространственную близость. При этом, в зависимости от состава аудитории, сохраняется тенденция ее перерастания в толпу, подобную толпам футбольных, эстрадных фанатов. Сочетание «театральная публика» в научном смысле может рассматриваться как игра слов, в действительности обозначая одну из разновидностей аудитории. Важный признак аудитории, пока она остается таковой, — относительная, по сравнению с активистским характером толпы, пассивность.

Наконец, для публики характерны:

отсутствие «физического», прямого психического взаимодействия между участниками, опосредованное взаимодействие — через «фокус», обратная связь с ним;
не случайный, определяемый интересами и вкусами выбор «фокуса» (СМИ, передача, газета, автор, политик) и, отсюда, относительно гомогенный состав каждой из публик — если не классово-профессиональная, то идейно-интеллектуальная гомогенность;
деятельность публики, ее отдельных участников носит как бы рассеянный, «суммарный» и, вместе с тем, более цивилизованный характер (выражение мнения в СМИ, волеизъявление в ходе голосований, референдумов, разовых согласованных акций), она больше связана с работой сознания на личностном уровне, менее эмоциональна.

От публики идут два пути: «вверх» — к организации и «вниз» — к толпе. Политическая публика — это сектора электората, эмбрионы политических движений. Дальше идет уровень организации, связанный с оформленностью, шаблонизацией действий, наличием лидеров-идеологов и т.д. Конкретные политические акции (митинги, демонстрации) могут тяготеть к толпе или аудитории, толпе «радостной» или «ненавистнической», в зависимости от состава, степени организации, «фокуса», интереса.

Такое понимание толпы, аудитории и публики, конечно, нуждается еще в уточнении, однако в определенной мере призвано способствовать более глубокому познанию указанных явлений, а также разграничению отражающих их научных понятий.

Использование «законов толпы», тардовской теории публики в качестве инструментария также и сегодняшнего научного познания не только позволяет во многом восстановить нарушенную научную преемственность, «не изобретать колесо» заново, но и правильно объяснять и даже предвидеть и предотвращать многие негативные социально-массовые явления. Разработанный на основе идей Г. Тарда и Г. Лебона социально-психологический подход должен быть интегрирован в общую канву исследования социальной массы, массового сознания и массовой психологии.

В западной социологии и социально-психологической науке, так же как и в политической практике, исследования Г. Тарда и Г. Лебона получили значительный отклик и развитие. В частности, они послужили импульсом или непосредственно легли в основание ряда научных работ 3. Фрейда (167) и одного из лидеров французской социальной психологии С. Московичи (116). Однако современное видение данного подхода не сводится, разумеется, только к цитированию идей его «классиков». Большой вклад в дальнейшее развитие комплекса идей социально-психологического подхода внесли представители современной западной, а начиная с 60-х годов — и отечественной социально-философской и социально-психологической науки.

Ряд важных аспектов, связанных с этим подходом, оказался затронут Р. Макайвером и Э. Канетти. Так, первый из них обращал особое внимание на тот факт, что масса, толпа в значительном числе случаев является феноменом, который обеспечивает моментальное высвобождение инстинктов и импульсов, живущих в каждом отдельном индивиде, но подавляемых условиями повседневной социальной жизни и социальным контролем (112, с. 40). Речь здесь может идти как о фрейдовском «Оно», о вытесненном бессознательном, так и о специфической форме разрядки, снятия фрустрации, вызванной социальным перенапряжением, неопределенностью, кризисом.

Э. Канетти, Нобелевский лауреат, талантливый литератор и исследователь феномена массовости, пытаясь анализировать закономерности действия массы средствами литературно-метафизических образов и художественной интуиции, указывал на ряд факторов притяжения индивида к толпе. Отдельный человек в массе, по Э. Канетти, испытывает чувство выхода за пределы своей личности, ощущает в себе, как частице толпы, великое чувство животной силы, способность к страстным переживаниям. Внутри массы господствует равенство, все общепринятые внешние установления и правила, социальные иерархии в момент кульминационного развития массы демонстративно подвергаются атаке: так, звон разбитого стекла есть знак, крик новорожденного; выбитые окна и двери — разрушение границ толпы, границ между массой и теми, кто хотел от нее обособиться. Испытывающие дефицит сильных эмоций, зажатые социальными перегородками и условностями, многие люди подсознательно ищут и находят утоление — хоть на мгновение — жажды раскрепощения в массе: «...а для этого всегда можно использовать любой повод, любое социальное требование» (68, с. 396-406). Канетти рассматривает и другой вид массовой активности с выраженными социо-психологическими характеристиками: это, по его выражению, «масса в виде кольца», например, аудитория римского цирка. Ей положены определенные эмоции, но при одном условии: масса должна разряжаться вовнутрь (68, с. 405).

В общем виде здесь оказались затронуты, на наш взгляд, две разновидности массы, которые можно обозначить, в соответствии с их функциями, как аффективую (основанную на эмоциональной активности) и аттрактивную (зрелищную). Так же рассматриваемая в работе Э. Канетти массовая паника во время пожара в закрытом помещении может расцениваться как апофеоз атомистической массы: общий характер переживаний не только не порождает, но и убивает здесь любые проявления солидарности — каждый для другого помеха к спасению.

В советском обществознании на нетождественность понятий массы и большой социальной группы, класса, несводимость массового к групповому впервые обратил внимание социолог Б.А. Грушин. Уже в 1970 году, раскрывая смысл понятия «массовое поведение», он определил его как антитезу поведения коллективного, для которого характерны организованность, заданность действий (32, с. 50). Для массового же поведения, «совместного, но не группового», по его версии, свойственно а) случайное, по тому или иному поводу, возникновение; б) кратковременность существования; в) гетерогенность субъектов («вавилонское смещение языков и рас») (35, с. 28). В отличие от многочисленных устойчивых оснований — критериев отнесения к той или иной группе, у масс можно выделить однородность только в одном отношении — в отношении характеристик сознания входящих в массу индивидов (там же, с. 40). При этом ученый сделал оговорку о том, что массовые общности ни в коей мере не разрушают групповой структуры социума, деления на классы, действуя не вместо них, а наряду с ними (там же, с. 40-41).

П.В. Разин, ученик Б.А. Грушина, предложил новую методику исследования массы, в частности, ее аттрактивной разновидности в рамках рассматриваемого подхода. Речь идет об очень перспективном пути исследований массовых общностей как открытых и нестабильных диссипативных систем с привлечением теоретико-методологических построений синергетики и теории информации (135).

Наконец, еще один сторонник рассматриваемого научного направления Д.В. Ольшанский не только принял участие в научной реабилитации позитивной части наследия Г. Лебона, но и выказал взгляды, вполне соответствующие духу социально-психологического подхода (125). Масса рассматривается им как «совокупность людей, сплоченных общими переживаниями»; в нее объединяются разные люди из различных слоев и классов, охваченные в тот или иной момент действием общих политико-психологических факторов (126, с. 8).

Суммируя важнейшие положения, выдвинутые представителями этого подхода, попытаемся сформулировать ряд идей относительно его сущности, а также касательно классификации форм социально-психологической массы.

Человеческая история с самых ранних своих этапов связана с социальной массой, с лежащей в ее основе социально-психологической природой. Это, прежде всего, латентная или скрытая, потенциальная масса, реализующаяся в форме спорадически возникающих, как правило, на основе общего для всех ее участников психического переживания (сопереживания) неустойчивых ситуативных общностей. Действующая социально-психологическая масса — явление эксгрупповое: она может быть проявлением и групповой, и межгрупповой, и внегрупповой активности. Будучи полноправным компонентом исторического процесса, такая масса не может, однако, быть выявлена в статической структуре общества и обнаруживает себя лишь в динамических процессах, в социальных взаимодействиях.

По целям и содержанию деятельности рассматриваемая масса может выступать как аттрактивная и аффективная. Под аттрактивной мы подразумеваем массу, ориентированную на зрелище и основанную на рецепторной активности (внимание, активизация органов чувств). Основная цель совместной деятельности членов такой массы — получение впечатлений, эмоций (при реализации развлекательной или эмоционально-компенсаторной функций, в том числе для подавления, вытеснения фрустрации). Объединяющим моментом в простейшем случае будет служить здесь коллективное любопытство («толпа внимающая»), в более сложных — целенаправленное получение эстетических впечатлений, информации. Взаимосвязь участников такой массы проявляется как совместное внимание к центру (фокусу) взаимодействия — зрелищу, актеру, оратору — и может перерастать под его влиянием в коллективный (массовый) аффект.

После этого, в зависимости от характера и силы раздражения, на более или менее длительное время содержанием совместной деятельности членов массы может стать постзрелищная экспрессия: кратковременная, положительная, в цивилизованной, социально-санкционированной форме — аплодисменты; или же в затянутой во времени необузданной форме — восторженная массовая истерия поклонников поп-звезды, стремящихся разорвать на клочки одежду и аппаратуру кумира. Примером проявления противоположно направленной массовой аффектации могут служить послематчевые «сражения» раздосадованных поражением «своей» команды футбольных фанатов, чьими жертвами становятся болельщики, прохожие, витрины, автомобили и т.д.

Однако аффективная масса, то есть масса, имеющая содержанием своей деятельности преимущественно эмоциональную разрядку — снятие стресса, фрустрации, социального перенапряжения, не обязательно имеет в качестве подготовительного этапа зрелищную, рецепторную активность.

Эмоции такой массы могут быть как негативными, так и позитивными. Более распространенным вариантом представляется масса, действующая на основе негативных сопереживаний. Искусные политики, религиозные проповедники не в последнюю очередь снискали себе славу благодаря умению направлять эмоциональную энергию масс в организованное русло эмоций иного рода. Таким «иным» направлением аффектации является выражение восторга, радости, счастья как от победы (военной, спортивной, трудовой), так и от простого чувства солидарности, сопричастности к единому санкционированному действию. Противовесом злу, порождаемому «всякого рода сборищами», силой, играющей в высшей степени необходимую социальную роль, служит одушевленная любовью толпа — «толпа праздничная, толпа радостная, влюбленная в самое себя». Ведь социальный мир, союз, поддерживаемые народными празднествами, пирушками, периодическими ликованиями целой деревни или города, сопровождающиеся ростом взаимных симпатий, притяжения, «не менее ценны, чем все продукты земли или промышленности» (155, с. 111-112).

В основе формирования аффективной массы могут лежать факторы внегруппового, но тем не менее социально-детермированного характера, например, демонстрация солидарности лиц в противовес обезличенным институтам, стихийный протест против общезначимых норм и социальных запретов, полубессознательное выражение недовольства социальными ограничениями как таковыми. Дополнительный стимул участник толпы может получать в упразднении в ее рамках всякой социальной иерархии.

Аффективная масса чаще и закономернее образуется в периоды социальной нестабильности, особенно кризисов, бедствий, обострения материальных проблем. В число реальных участников массы попадают, в первую очередь, представители слоев, в наибольшей степени страдающих от последствий кризисов, а также неустойчивого и неблагополучного материально-имущественного положения вообще. В земледельческом и раннеиндустриальном обществе это, прежде всего, лица, занятые малоквалифицированным физическим трудом, представители крестьянства и пролетариата.

Как правило, масса в своем развитии проходит две главные стадии:

1) латентная (потенциальная, неоформившаяся), то есть некий зародыш будущей массы, ограниченный определенными человеческими пределами, за которые возникающая масса не может выйти. В данном плане можно говорить о рамках локальных (масса никогда не возникает всюду одновременно и никогда не охватывает одновременно всех), социально-групповых («гроздья гнева» редко зреют одновременно и однонаправленно у представителей разных социальных слоев, этнических групп), культурно-антропологических (представители одного класса могут резко отличаться по уровню индивидуальной культуры, социальным качествам, этико-эстетическим поведенческим установкам: порядочный пролетарий, например, вовлеченный в массу на первом этапе, может сознательно выйти из нее накануне деструктивно-деятельностного «апофеоза», побрезговав участвовать в разграблении винной лавки или избиении «чисто одетой публики»);

2) актуальная, то есть оформившаяся, реально существующая масса, представляющая единство коллективного сопереживания и действия.

Подобная масса, в свою очередь, может быть подвергнута более дробному делению по ряду оснований. Так, по степени активности можно выделить:

Массу «внимающую», относительно пассивную;
Манифестирующую, то есть демонстрирующую собственную численность, мощь, возможность прямого действия. Такая масса может быть проявлением организованной активности, связанной с высокой степенью эмоционального самоконтроля индивидов, но может быть и потенциальной аффективной толпой, вынужденной под давлением обстоятельств (контроль органов правопорядка, требования лидеров) воздержаться от асоциального действия, деструктивной разрядки;
Действующую, активистскую массу, которая реализует себя в совместном символическом акте: деструктивном — коллективном преступлении против отдельной личности, собственности, социального института, или позитивном — социально приемлемом действии (возгласы радости, одобрения, массовая жестикуляция и т.п.).

Ранее уже была отмечена необходимость сопоставления по уровню сложности и по характеру взаимодействия между индивидами таких массовых общностей, как толпа, аудитория и публика (эти формы существования «массы» были нами описаны выше). Публика, являющаяся новейшей, качественно новой разновидностью массы, знаменует факт отхода от непосредственного социально-психологического сопереживания и рассматривается нами как феномен, основывающийся уже не на социопсихологическом, а на социокультурном единстве. Собранные в одно время и в одном месте члены публики демонстрируют «единый способ поведения и сознания», проявляющийся в схожих волеизъявлениях, показателях опросов общественного мнения, однако, при внесении дополнительной аффективной энергетики «собранная», пространственно локализованная публика способна с легкостью превращаться в активистскую массу, толпу, как бы возвращаясь в привычное «материнское лоно», к первичной и простейшей форме существования массы. Можно высказать предположение о наличии следующей закономерности: чем «первичнее» обнажающиеся в обществе проблемы, тем более «первичными», элементарными и непосредственными будут и вероятные формы массовой реакции на их появление.

Итак, в рамках описанного нами социально-психологического подхода понятие «масса» подразумевает не любое множество, скопление индивидов, а такое их взаимодействие, в ходе которого возникает временное единство характеристик духовной и практической активности, стираются социальные и индивидуально-личностные различия, возникает эффект массового сопереживания; такой эффект может быть отождествлен с «массовым сознанием» лишь с большой натяжкой. Касательно терминологии, задействованной в рамках подхода, отметим желательность замены термина «массовое сознание» более адекватно категорией «массовая психология», отражающей существо психических процессов, свойственных субъектам описанных вариантов массы и учитывающей комплексный характер сознательной и бессознательной компонент этих процессов.

В рамках такого рода массы психика индивида оказывается под сильным воздействием «законов духовного единства толпы», сформулированных еще на рубеже XIX-XX веков: «взаимозаражения», роста внушаемости индивидов в толпе, вытеснения сознательной личности «коллективным бессознательным», иллюзии всемогущества и анонимности толпы, стирающей чувство индивидуальной ответственности. Возможность сопротивления психологическому давлению такого рода массы со стороны индивида связывается нами с уровнем его культурно-антропологического развития, с характером установок духовно-практической деятельности, прежде всего этических и познавательных, рассмотривается иными теоретическими подходами: культурцентристским и социокультурным.

Вне зависимости от сроков своей принципиальной разработки социально-психологический подход к социально-массовым явлениям вряд ли когда-нибудь утратит актуальность, так как он связан с проявлениями сущностных, атрибутивных свойств психики человека как не исключительно социального, а биосоциального, в том числе эмотивного, существа. Это верно и для первой половины нашего века, когда, по выражению СВ. Патрушева, «стихийное втягивание масс в активное социальное действие оказалось сопряжено с возникновением угроз глобального масштаба» (106, с. 3), это не менее верно и для дня сегодняшнего, когда нарастающие социальные и техногенные стрессы в сочетании с затяжными региональными кризисами и «психологическим террором» СМИ подвергают психику человека все новым испытаниям, притупляя его сознание и грозя, время от времени, обнажить бессознательную составляющую психики индивидов.

Завершая этот раздел, хотим обратить внимание на существенно важную идею, высказанную одним из основоположников социально-психологического подхода и приоткрывающую новую грань социально-массовых явлений. Если Г. Лебон, абсолютизируя власть толпы над любой поглощаемой ею личностью, говорил об одинаковых формах и итогах деятельности толпы простолюдинов и «толпы академиков», то Г. Тард, которого П.А. Сорокин считал социологическим номиналистом, высказал и иное суждение, к сожалению, оставшееся единичным, не получившее развития в его основной концепции: «Без всякого сомнения... толпа в своем действии движется в границах, которые указываются ее антропологическим составом» (154, с. 138). А здесь уже намечается переход к иному, культуроцентристскому подходу, выход на решение проблемы качества элементов «массы», «человека массы», наиболее ярко и оригинально, не в ущерб научности, освещенной великим испанцем X. Ортегой-и-Гасетом.

Сущность культурцентристского (ортегианского) подхода

Испанский философ X. Ортега-и-Гасет явился если не создателем, то ярчайшим выразителем иного, нежели у Г. Тарда, Г. Лебона и их последователей, теоретического подхода к социально-массовым явлениям, который может быть обозначен как этико-эстетический или культурцентристский. Данный подход играл роль подхода-активатора начиная с 30-х годов XX века, и его формирование было связано как с определенной реакцией на развертывание процессов всесторонней массовизации в развитом индустриальном обществе, так и с дальнейшим развитием ряда идей Конфуция, Платона, Ф. Ницше и других мыслителей.

Сущность культурцентристского подхода состоит в рассмотрении тех или иных социальных и антропологических явлений с позиций полноценного функционирования феномена культуры. Названный подход базируется на следующих положениях: 1) признании решающей роли культуры в процессе общественного воспроизводства; 2) стратификации основных человеческих типов в культуротворческом срезе, то есть с точки зрения их роли в процессах производства, сохранения и передачи культуры.

Заслугой X. Ортеги-и-Гасета является прежде всего введение в научный оборот понятия «человек массы» и анализ особенностей данного социокультурного типа в сопоставлении с типом представителя духовной элиты. Ортегианский культурцентристский подход обращает внимание на наметившееся нарушение прежнего динамического равновесия между элитой (высокодуховной и высококвалифицированной частью общества) и массой, на рост социального, а затем и культурного преобладания типа «человека массы», на опасность вульгаризации всей жизни общества, выхолащивания смысла и целей человеческого и общественного бытия в результате придания ценностям и вкусам последнего статуса эталонных, общечеловеческих ценностей. Специфика подхода заключается и в акценте на рассмотрение «человека массы» как субъекта современных социально-массовых явлений; появление и господство «человека массы» связывается с развертыванием в благоприятных социальных обстоятельствах «плебейских» субкультуры и типа личности, для которого характерны жажда социального возвышения, стремление к расширенному паразитарному потреблению, ограниченные культурные потенции и потребности.

Согласно Ортеге-и-Гасету, при нарушении «динамического равновесия» между массой и элитой, когда масса ниспровергает элиту и начинает диктовать свои «условия игры», возникает угроза деградации всех «надстроечных» сфер: политики, науки, искусства и др. Такое «вертикальное вторжение варварства» (В. Ратенау и X. Ортега-и-Гассет) угрожает цивилизации если не гибелью, то вырождением. Опасность такого рода возникает, по мнению испанского философа, на рубеже XIX-XX веков с выходом на арену истории относительно нового типа человека. Именно его, «человека массы», X. Ортега-и-Гасет сделал главным «персонажем» блестящего по форме философского эссе «Восстание масс» (1930). Введение этого понятия открывает простор для осмысления проблем «элемент массы», «латентная (потенциальная) масса», а также во многом создает основу для формирования нового, нетрадиционного подхода к изучению социально-массовых явлений.

У Ортеги речь идет об определенном типе человека, а не об общественном классе. Он делает специальную оговорку, что деление общества на массы и избранное меньшинство — это деление не на социальные классы, а на типы людей, это совсем не иерархическое различие «высших» и «низших»: в каждом классе можно найти и «массу», и настоящее «избранное меньшинство». Массовый тип, «чернь», псевдоинтеллектуалы преобладают ныне даже в традиционно элитарных группах, и наоборот, среди рабочих, считавшихся раньше типичной «массой», нередко встречаются характеры исключительных качеств (127, № 3, с. 121-122).

Принадлежность к массе — признак чисто психологический, вовсе не обязательно, чтобы субъект физически к ней принадлежал. Масса — это множество людей без особых достоинств, ее элемент — средний, заурядный человек. Но не только лишь отсутствие талантов делает личность «человеком массы»: скромный человек, осознающий свою посредственность, никогда не почувствует себя членом массы и не должен быть к ней отнесен. Человек массы — тот, «кто не ощущает в себе никакого особого дара..., чувствует, что он «точь-в-точь, как все остальные» и притом нисколько этим не огорчен, наоборот, счастлив чувствовать себя таким же, как все» (127, с. 120-121). Необходимые черты его — самодостаточность, самодовольство: в отличие от человека элиты, предъявляющего к себе строгие требования, он всегда доволен собой, «более того, восхищен», не знает сомнений, с завидным спокойствием «пребывает в глупости» (там же, с. 143). К массе духовно принадлежит тот, кто в каждом вопросе довольствуется готовой мыслью, уже сидящей в его голове. Ему не дано проектировать и планировать, у него ограниченные творческие возможности, нет подлинной культуры, в решении споров он игнорирует основные принципы разума, не стремится держаться истины. Сложность, многогранность, драматизм бытия либо недоступны, либо пугают его; идеи, которые он приемлет, имеют цель раз и навсегда отгородиться от сложностей окружающего мира готовыми объяснениями, фантазиями, дающими иллюзию ясности и логичности. Человека массы мало беспокоит, что идеи могут быть неверны, ведь это просто окопы, где он спасается от жизни, или пугала, чтобы ее отгонять (там же, № 3, с. 139-140). Люди элиты — это люди «великого пути», пришедшие в этот мир созидать, творить, те, кто требователен к себе, берет на себя «труд и долг», а человек массы — тот, кто живет «без усилий, не стараясь себя исправить и улучшить, кто плывет по течению» («малый путь») (там же, № 3, с. 121).

Итак, ведущими признаками «человека элиты» являются компетентность, высокий профессиональный и культурный потенциал, самосовершенствование, творчество, «служение» как осознанный выбор, а «человека массы» -теоретическая «заскорузлость», иллюзия самодостаточности, отсутствие стимула к саморазвитию, самодовольное «пребывание» в глупости, «вожделение». Первый исповедует ценности творчества, познания как служения общенациональным, общечеловеческим задачам, второй же привержен ценностям потребления, не выходит, в целом, за перспективу собственного одномерного существования. Цивилизация интересует его не сама по себе, а лишь как средство удовлетворения растущих вожделений.

В XX веке такого рода масса резко активизировалась; не претендуя до этого на роль теоретика, социального лидера, «человек массы» осуществляет ныне подлинную экспансию в сферах политики и культуры, требующих специальных качеств: «... нет такого вопроса общественной жизни, в который он не вмешался бы, навязывая свои мнения, — он, слепой и глухой», «... для наших дней характерно, что вульгарные, мещанские души, сознающие свою посредственность, смело заявляют свое право на вульгарность» (там же, № 3, с. 139-140). Нечто подобное отмечал и Ф. Ницше, указывавший, что «массовый человек» разучился скромности и раздувает свои потребности до размеров космических и метафизических ценностей, и этим вся жизнь вульгаризируется (120, с. 46). Масса давит все непохожее, личностное, избранное. И государственная машина, и культурно-идеологическая сфера оказываются в ее власти: повсюду торжествует человек массы, и видимый успех могут иметь только течения, проникнутые его духом и выдержанные в его примитивном стиле (127, №3, с. 121).

Современным олицетворением, апофеозом «человека массы» является так Называемый «специалист», человек, в совершенстве знающий какую-либо одну науку, свой крохотный уголок Вселенной, но абсолютно ограниченный во всем, что выходит за его пределы. В политике, в искусстве, в социальной жизни, в остальных науках он придерживается примитивных взглядов, но излагает и отстаивает их с авторитетом и самоуверенностью знатока, не принимая возражений людей компетентных — «амбициозность полуобразованности» (там же, № 3, с. 121-122).

Главными причинами скачкообразных изменений в поведении масс Ортега-и-Гасет считает разрушение традиционных форм доиндустриальной жизни, «рост жизненной силы» современного общества, проявляющийся через взаимодействие трех факторов: экспериментальной науки, индустриализации (их он объединяет под именем «техники») и либеральной демократии. Достижения «техники» привели к невиданному для прежних эпох росту возможностей как общества, так и отдельного человека — расширению его представлений о мире, скачкообразному подъему уровня жизни всех слоев населения, нивелировке состояний. К экономической обеспеченности присоединяются «физические блага», комфорт, общественный порядок.

Все это сопровождается резким ростом населения Европы (за 1800-1914 годы — со 180 до 460 миллионов человек); целый человеческий поток обрушился, по выражению испанского философа, на поле истории, «затопляя его». Существенно здесь то, что у общества не хватило ни времени, ни сил для приобщения в достаточной мере этого «потока» к традиционной культуре: школы успевали преподать лишь внешние формы, технику современной жизни, научили пользоваться современными аппаратами и инструментами, но не дали понятия о великих исторических задачах и обязанностях, унаследованных сложных, традиционных проблемах, о духе (там же, № 4, с. 135-136).

Ортега-и-Гасет пишет: «Мы живем в эпоху всеобщей нивелировки: происходит выравнивание богатств, прав, культур, классов, полов» (там же, с. 136). Уже с конца XVIII века идет процесс уравнения прав, ликвидации наследственных, сословно-классовых привилегий. Постепенно суверенитет любого индивида, «человека как такового», вышел из стадии отвлеченного идеала и укоренился в сознании заурядных людей. И здесь произошла метаморфоза: магический блеск идеала, ставшего действительностью, потускнел. Формальное равенство прав и возможностей, не подкрепленное ростом равенства фактического (то есть нравственного, культурного), самосовершенствованием, правильным пониманием соотношения общественных прав и обязанностей, привело не к реальному росту, а лишь к росту амбициозности, претензий «человека массы». Эта амбициозность укрепляется растущей полуобразованностью, иллюзией знания, «варварством специализации». Итак, внешние ограничения практически во всех сферах жизни для «большинства» оказались сняты. Но, как верно отмечает П.П. Гайденко, «... снятие внешних ограничений превращается в полный произвол индивидуальных вожделений, если человек не знает ограничений внутренних, не умеет и не хочет «укорачивать самого себя» (25, с. 165). Именно таков «человек массы» нового образца, которого открывшиеся возможности не улучшили, а превратили в подобие избалованного ребенка, полного вожделений и невнимательного, неблагодарного к источнику их удовлетворения.

Человек массы утверждает свое равенство (точнее, дарованное ему право) не путем восхождения к высотам культуры, самосовершенствования, а путем низведения до себя окружающего его социума. Все эти новые блага и возможности он получает как готовый результат, подарок, не имея представления о процессе, о цене. Вокруг возникает множество новых соблазнов. Уверенность в своем праве получать, амбициозность полуобразованности, «комплекс самодостаточности» порождают в нем иллюзию фантастического всемогущества, вожделения будят к действию: потребовать свою долю общественных благ, даров цивилизации, причитающихся в силу специфически понимаемого «равноправия».

Нахождение «единомышленников», осознание себя частью мощного социального новообразования усиливает амбиции «человека массы», и он жаждет перестроить мир по собственному сценарию. Главная особенность этого сценария: цивилизация не надстраивается, а должна служить средством, инструментом удовлетворения текущих соблазнов, вожделений; элита нужна лишь постольку, поскольку обслуживает такого рода функционирование цивилизации в интересах массы — по принципу «хлеба и зрелищ».

Рассматривая социально-культурную структуру социума, Ортега-и-Гасет фактически выделяет не два, а три его слоя: массу, элиту и промежуточный тип, условно «скромных тружеников». От массы их отличает именно скромность, самокритичность, большая осмотрительность в рассуждениях и действиях, неамбициозность, неагрессивность («мудрая пассивность»). То есть, по этико-психологическому складу этот тип приближается к духовной элите. Но в культурно-профессиональном, интеллектуальном, эстетическом планах между ними есть еще серьезная граница. Сознание людей этого типа, как и «человека массы», функционирует почти исключительно на обыденном, а не на теоретическом уровне, столь же склонно к упрощению, иллюзорности, хотя и включает критический, разумно-консервативный элемент. В «спокойные» для общества эпохи «скромный труженик» является его стабилизирующим элементом. Ему есть что терять: на своем социальном уровне он достаточно квалифицирован, обладает определенной профессиональной гордостью, стабильным жизнеобеспечивающим достатком, его не грызут сиюминутные вожделения и зависть.

Однако в переломные, кризисные эпохи «скромный труженик» легко увлекается в общий поток радикализмом массы, может временно смешиваться с ней. Различия между человеком массы и «средним элементом» поможет нам уяснить и тонкое наблюдение Н.А. Бердяева: «... плебейский дух есть дух зависти к аристократии и ненависти к ней. Самый простой человек из народа может не быть плебеем в этом смысле. И тогда в мужике могут быть черты настоящего аристократизма, который никогда не завидует, могут быть иерархические черты своей собственной породы, от Бога предназначенной» (18, с. 136).

Во все эпохи происходит, по сути дела, своеобразная борьба между массой и элитой за преобладающее влияние на этот «средний элемент». Сейчас, в эпоху глобального стресса, отставания «человеческих качеств» от быстротечных изменений, новых требований времени (А. Печчеи) вопрос о социальном лидерстве, казалось уже решенный опытом веков в пользу элиты, поставлен вновь. Ориентиры развития цивилизации могут быть деформированы в ходе такой «перестановки», приобрести взамен творчески-поступательного инструментально-потребительский характер, в перспективе — мещански-застойный, что ведет, помимо всего, к ресурсно-экологическому коллапсу.

Впрочем, по мнению В.Ф. Шаповалова, мы впали бы в иллюзию социального титанизма, потребовав от массы, от большинства населения (включая и «скромных тружеников») постоянно находиться в состоянии ответственности за человечество, за страну, за общечеловеческое будущее. Рядовой человек предпочитает «просто жить», реализовывать себя в разнообразных сферах деятельности и досуга (173, с. 38). В этом нет трагедии, пока соблюдена мера «моего» и «общего» и пока существует подлинная духовная элита.

Проблема элиты или аристократии в буквальном, а не историческом, классовом смысле г одна из самых античных. Чувствуем ли мы хоть йоту фальши, читая строки Платона об идеальном государстве: «...ничтожные вожделения большинства подчиняются там разумным желаниям меньшинства, то есть людей порядочных» (129, с. 203)? Ясна и чеканна и мысль Н.А. Бердяева: «Аристократия, как управление и господство лучших, как требование качественного подбора, остается на веки веков высшим принципом общественной жизни, единственной достойной человека утопией» (18, с. 124).

Оптимальное развитие общества, вероятно, требует и соблюдения следующих принципов: 1) подбора, выдвижения и правления наилучших социально-духовных элементов, действительной элиты; 2) эволюции (перетекания) средних и низших слоев социума в элитарном направлении через подъем их духовного уровня. «При этом, — по словам Н.А. Бердяева, — в историческом плане следует помнить, что народные массы выходят из тьмы и приобщаются к культуре через выделение аристократии и исполнение ею своей миссии» (там же, с. 131-132).

И Ортега-и-Гасет, и Бердяев призывают не смешивать духовную элиту с сословной, наследственной аристократией -представители исторической аристократии могут стоять очень низко в духовном отношении, быть настоящими «людьми массы», лучшие же представители духовной аристократии часто не выходят из аристократических слоев. Избранная часть исторической аристократии, впрочем, долгое время играла роль духовной элиты; например, рыцарство, лучшая часть русского дворянства — эти веками формировавшиеся душевные типы, наделенные чертами благородства, щедрости, жертвенности, чести. Но наследственная аристократия имеет тенденцию к вырождению, к кастовой замкнутости, изоляции от реалий. Отвратительны аристократическое чванство, пренебрежительное отношение к простому народу, измена предназначению давать от своего избытка, борьба за сохранение незаслуженных привилегий.

Не следует смешивать духовную элиту и с политической, хотя последняя и может содержать в себе духовно значимые элементы. В истории общественной мысли идея совпадения духовно-нравственной и правящей элиты берет начало не только в европейском регионе в эпоху античности, но и на Востоке. Достаточно вспомнить идеал «совершенного человека»-правителя «цзюнь-цзы» Конфуция, разменянный позднее «на мелкую монету» эпигонами официального конфуцианства (23, с. 261-262). Однако в исторической практике такое совпадение являлось до сих пор скорее исключением, чем правилом.

Тем более не определяет принадлежность к массе или элите материальное положение, ибо самый богатый и самый влиятельный человек может оставаться культурным ничтожеством, а носитель самобытной высокой культуры — жить на грани нищеты (173, с. 35). Духовная аристократия, духовная элита выходит из какой угодно среды, рождается (формируется) в порядке «индивидуальной благодати» (18, с. 136).

Значение этого хрупкого «озонового» слоя трудно переоценить: от наличия духовной элиты и ее качеств зависит судьба народа и человечества. Через нее в другие слои проникают духовность и гражданственность. В.Ф. Шаповалов указывает на ряд признаков этого слоя, помимо уже названных и выделенных X. Ортегой-и-Гасетом:

духовная элита есть носительница высокой культуры, не связывающая свое бытие с претензиями на высокое материальное вознаграждение;
существование ее основывается, прежде всего, на осознании самоценности культуры, которая является «наградой сама по себе»;
в ней нет и не должно быть идолопоклонства — ни перед властью, ни перед народом. Только такая элита может рассчитывать на соответствующую общественную оценку, свободную от подозрений в корыстолюбии и, благодаря этому, способна реально оказывать воздействие, в том числе и нравственное, на жизнь общества (173, с. 35-38).

Важным признаком духовной аристократии является и то, что она выступает в качестве носителя, проводника не только национального, но и общечеловеческого социального и исторического опыта. Знание прошлого, ощущение себя в историческом времени придают ей устойчивость, служат источником ее духовной силы в самые трудные времена, в кризисные и переломные эпохи, выводящие из равновесия «средний элемент» («скромных тружеников») и провоцирующие рост экстремизма «человека массы».

Духовная элита должна бы занять место социального лидера или социального арбитра, давая экспертную оценку решениям власти, явлениям общественной жизни. При этом, если мечта Платона о прямом управлении государства «философами» не становится явью, необходимо дистанцирование, автономия духовной элиты от власти.

К сожалению, наш век оказался жестоким по отношению к духовной аристократии. Это проявилось и в исступленно-самоубийственном истреблении, и в вытеснении элиты революционным «самодержавным народом», деспотами-диктаторами, в попытках создания альтернативной «элиты-служанки». Духовная элита оказывается как бы лишним элементом в массовом обществе, массовой культуре Запада; сохранить себя физически интеллектуалы могут только «встраиваясь» в определенное сугубо прагматическое «прокрустово ложе», действуя в качестве придатка «общества потребления».

Итак, в соответствии со сказанным ранее, с позиций представителей культурцентристского подхода масса может рассматриваться как качественно низший слой социума, чьи жизненные потенции и потребности практически не выходят за рамки «чистого бытия», простого и расширенного потребления. И если теоретически предположить, смоделировать доминирование этого элемента в регулятивной (политика, общественные связи) и духовной сферах, в сфере массовых коммуникаций, то резонно предположить и вытекающее из этого измельчание, выхолащивание содержания деятельности этих сфер и общественных связей.

Увы, но практика, похоже, развертывается в описанном выше направлении. Мерилом оценки произведений культуры все больше выступает их популярность, коммерческий успех, налицо гипертрофия развлекательной функции искусства по отношению к развивающей.

В политике все явственнее дает о себе знать проблема гипердемократии. Встает вопрос: возможно ли решение проблем будущего страны, человечества арифметическим большинством индивидов (одно дело — защита коренных материальных интересов, другое — выбор стратегии развития общества)? X. Ортега-и-Гасет пишет о вытеснении представителей квалифицированных меньшинств из сферы политики, выдвижении массой себе подобных политиков, что является весьма характерным и для современной политической жизни России. Такого рода власть, как правило, живет нуждой сегодняшнего дня, но не планами будущего: ее деятельность сводится к тому, чтобы «как-то увертываться от поминутных осложнений и конфликтов: проблемы не разрешаются, а лишь откладываются со дня на день ... даже с тем риском, что они скопятся и вызовут грозный конфликт» (127, № 3, с. 135). И «человек массы», и его власть живут фактически по одному принципу: «После нас хоть потоп!», и тот и другая — временщики, готовящие безрадостное будущее новым поколениям.

Масса нередко легко расстается с элементами свободы ради благ, реальных или обещанных в перспективе, в пользу государства, что служит основой для утверждения этатизма и тоталитаризма. Последнему способствует и эгалитаристский, не терпящий и не понимающий много-качественности, многообразия, дух массы. Господство массы, олицетворяющей функционально-потребительскую сторону жизни общества — необходимую, но не достаточную с позиций полноценности человека и человечества, — может осуществляться в разных формах. Как ни парадоксально это звучит, но внешне демократический и тоталитарный режимы могут иметь тождественное сущностное наполнение.

Элитарное или аристократическое начало (то есть подбор высокоморальных, компетентных и талантливых для управления, санкционированный обществом приоритет подлинно лучших) является необходимым условием для устойчивого развития любого общества. Но как соотносится с ним начало демократическое? Н.А. Бердяев считает эти два начала противоположными, метафизически враждебными и взаимоисключающими, ибо дух демократизма несет в себе величайшую опасность для аристократически-элитарного начала: «Метафизика, мораль и эстетика количества хотели бы раздавить и уничтожить всякое качество, все лично и соборно возвышающееся» (18, с. 140), его царство — царство худших, а не лучших, и, значит, есть опасность для прогресса, «качественного повышения человеческой природы» (там же, с. 140).

Другая опасность «демократического» духа, демократии как формы власти состоит в том, что верховным началом жизни народа фактически провозглашается его собственная воля, независимо от того, на что она направлена, каково ее содержание. «Народная воля, — отмечает Н. Бердяев, — может захотеть самого страшного зла, и демократический принцип ничего не может возразить против этого». В этом принципе нет гарантии того, что его осуществление «не понизит качественный уровень человеческой жизни и не истребит величайшие ценности» (там же, с. 160).

Причины торжества «демократической метафизики» в XX веке заключаются, по Бердяеву, в утрате истоков духовной жизни, духовном упадке человечества (рост демократизма идет параллельно «выветриванию души»), в росте скептицизма и скептической общественной гносеологии: если нет правды и истины, то будем признавать за них то, что признает большинство, если они есть, но я их не знаю, опять остается положиться на большинство. «... Чудовищно, — восклицает Бердяев, — как люди могли дойти до такого состояния сознания, что в мнении и воле большинства увидели источник и критерий правды и истины» (там же, с. 169).

Теоретическими основами «демократизма» является и социологический номинализм, рассматривающий народ и народную волю как некую механическую сумму. Однако из арифметического суммирования воли всех не получается всеобщей воли. Народ, по Бердяеву, есть иерархический организм, в нем каждый человек есть разностное существо, неповторимое в своей качественности, он не есть человеческое количество, человеческая масса. Поэтому всеобщее голосование — негодный способ выражения качеств в народной жизни. Меньшинство или даже один человек может лучше, точнее, по мнению философа, выразить волю и дух народный, и на этом основано значение великих людей в истории (там же, с. 161-163).

Самодовлеющее демократическое начало без сочетания с началом элитарным в ситуации социокультурной активизации общности «людей массы», делегирующих в демократические институты парвеню-бюрократические, популистские элементы, может оказаться деформирующе-разрушительным с точки зрения перспектив развития цивилизации.

X. Ортега-и-Гасет показывает современного массового человека как социально-исторический феномен, который, однако, возник не вдруг, как Афина из головы Зевса. Изменения в социуме — процессы окончательного становления индустриального^ общества, урбанизация, демократизация, секуляризация сознания и другие — не породили, а скорее пробудили уже существовавший в прежние времена, но доселе невостребованный, малопрестижный социокультурный тип, устрашающе деятельный в рамках своего ограниченно-одномерного жизненного проекта.

Общая демократизация жизни дает различные результаты: с одной стороны — широкое приобщение народных низов к азам культуры и рост их образованности, а с другой -«обмеление» культуры и превращение в эталонный ее «лубочного» варианта. Последнее из «болезни роста» общества, временной тенденции может перейти в доминанту развития. Происходит, по сути дела, становление новой культурной среды, в которой подлинной культуры все меньше.

Старые перегородки, механизмы защиты элитарной культуры (не столько сословной, сколько — в лучших своих образцах — национальной, общечеловеческой), ее воздействия на низы были с неизбежностью разрушены. Это касается, в первую очередь, закрытого сословного характера элиты, ее неограниченного господства, религиозного способа регулирования социальных нормативов низов. Ныне духовная элита оказалась беззащитной перед натиском масскульта, то есть, в духе представлений Ортеги, культуры, формируемой на основе ценностей «человека массы».

В тех современных обществах, где в силу традиций, эволюционного характера переходных процессов удалось найти формы сочетания демократического и элитарного начал, где государственные институты реально покровительствуют «высокой культуре», мы видим некий симбиоз двух культур, но все же практически всегда с преобладанием «массовой». При революционно-разрушительной, быстротечной форме перехода, сопряженной с коренной ломкой традиций, ликвидацией старой элиты, питательная среда для становления массовой эрзац-культуры много шире.

Следует помнить, что радикальное деление общества на массу и элиту достаточно условно. Даже в относительно чистом виде эти социальные типы крайне малочисленны, если не единичны. Так же, как в душе большинства людей, мы видим дихотомию добра и зла, борьбу доктора Джеки-ла и мистера Хайда, так и конкурирующие системы ценностей оставляют на ней свои отпечатки. Далеко не всегда личность обладает достаточной внутренней зрелостью для собственного однозначного выбора, тем более нонконформистского. В такой ситуации множество «скромных тружеников», очевидно, испытывают растерянность и находят критерий истины в мнениях большинства. Фетишизация жизненного успеха «человека массы», этого нового мифологического героя (в России 90-х он известен под именем «нового русского»), насаждение доныне все же стыдящейся себя вульгарности, как нормы жизни, может встречать молчаливое неодобрение, скрытую иронию у «скромного труженика», но мало-помалу идет и смещение ценностей, если не в первом поколении, то у потомков. Сообщество «людей массы», прививая новообращенным свою систему ценностей, ширится за счет бывших «скромных тружеников» и их потомства, формирующегося в новой социокультурной среде, на новых «идеалах». Так масса из второсортного фрагмента общества поднимается до большинства, а затем захватывает «командные высоты» в обществе через институты демократии.

Отвлекаясь от общемировых масштабов, ненадолго всмотримся в лицо российской власти образца 90-х годов. Представляется, что редкий политик или государственный чиновник «новой формации» — не открытый и явный «человек массы» или «недолго колеблющийся», спешащий реализовать счастливую возможность удовлетворения своих материальных вожделений, тщеславия; имморализм, коррупция стали в эту эпоху как бы негласными стандартами деятельности управленческой касты, а слова о служении Отечеству не более, чем ритуальными фразами. Подобную ситуацию можно было бы охарактеризовать как апофеоз «человека массы» — его идеология живет и побеждает на всех этажах общества, власть не просто не оппозиционна масс-культуре, «человеку массы», она сама плоть от его плоти.

Возвращаясь к идеям X. Ортеги-и-Гасета, отметим наиболее ценное с точки зрения анализа социокультурных изменений, наметившихся в западном обществе уже к 30-м годам XX века, а также с точки зрения оформления основных положений ортегианского варианта куль-турцентристского подхода.

Ортега указал на опасность, угрожающую обществу со стороны активизировавшегося К началуXX века дисперсного морально-интеллектуального сообщества «людей массы», дал критерии диагностики данного социального типа, что позволяет нам под новым углом зрения взглянуть на проблему социально-массовых явлений.

С позиций политико-ориентированного и социально-психологического подходов массовое сознание есть феномен, продукт массового взаимодействия: контактного или опосредованного, спонтанного, случайного или сознательно формируемого, особенно через информационную политику. Социальный психолог склонен интерпретировать массу как коллективное сопереживание, политик — как суммарного идеализированного оппонента власти (абсолютная однородность массы с точки зрения проблем управления была бы идеалом) (178, с. 13). И в первом и во втором случаях мысль исследователя движется по оси от социума к индивидууму, акцент делается на воздействие институтов, коллективных взаимодействий на индивидуальное сознание. Массовое сознание мыслится, прежде всего, как продукт социума, теряет непосредственную связь с индивидуальным. Отличительной же чертой культурцентристского (ортегианского) подхода является обращение к проблеме массового в противоположной системе координат — рассмотрение характерных типов индивидуального сознания, сходных по содержанию и принципам функционирования, позволяющее выделить в качестве основных массовый, элитарный, промежуточный типы сознания.

В этой связи, принимая во внимание ряд идей X. Ор-теги-и-Гасета, а также реалий социальной структуры и социальной жизни современных обществ, в которой во все возрастающей степени дает о себе знать императив культуры, считаем необходимым сделать обязательным элементом исследования социальной структуры анализ социокультурной стратификации, понимаемый как анализ соотношения основных типов индивидуальной культуры. В качестве основных типологических единиц такого варианта членения общества с целью изучения наиболее важных характеристик его состояния мы предлагаем использовать ранее описанные в данной работе культурно-антропологические типы: представитель духовной элиты, «скромный труженик», «человек массы».

Главными критериями социокультурной дифференциации выступают этический (ценностный) и когнитивный (предполагающий установку на истинное или иллюзорное, «правдоподобное» постижение мира, тот или иной вариант организации и качеств мышления). Причем в каждом из указанных выше типов Ортега выделяет и подчеркивает именно этическое ядро, систему ценностей, служащих жизненным ориентиром. «Человек массы» — это не марионетка, не случайный заложник толпы, массового действа, не только подход пропаганды и рекламы. Не отрицая роли социально-исторических факторов в выходе на передний план этого типа, Ортега-и-Гасет отводит этим факторам роль благоприятного фона скорее не возникновения, а именно развертывания его, он рисует «человека массы» в его активном, экспансионистском воздей-ствии на общество, как субъекта формирования «массовой субкультуры» — старой, как мир, и новой лишь в масштабах своей агрессии, расползания в обществе. Ортега указывает на возникновение опасной тенденции к превращению этой, вульгарной по сути, субкультуры в эталонную, нормативную.

Определенные перспективы открывает интеграция различных подходов. Исходя из излагаемых здесь идей, синтезируя их с рядом положений Г. Тарда, Л. фон Визе и других, можно высказать предположение о том, что «человек массы» («люди массы») есть современная форма потенциальной, латентной массы и служит ядром, ферментом массы актуальной, действующей. Полагаем, что содержательные характеристики данного индивида -субъекта массового сознания и поведения будут сохранять относительную стабильность (с известными поправками при перемене форм взаимодействия), и ближайшей задачей является создание идеальной модели «человека массы», включающей типичные варианты поведения, механизмы познавательно-практической деятельности (ценностномировоззренческая сторона уже довольно полно описана X. Ортегой-и-Гасетом).

Определение наиболее общих понятий «социальная масса» и «массовое сознание» с позиций культурцентрист-ского подхода начнем с выделения главных признаков, характеристик массы.

Говоря о социальной массе вообще, следует указать на два присущих ей признака: 1) включение в ее состав множества индивидов; 2) относительную однородность характеристик последних. Оба признака одинаково важны и неразрывны. Самое общее определение массы может звучать так: «Масса — это система, состоящая из множества однородных элементов» (индивидов с гомогенными характеристиками сознания и поведения). Разумеется, эта однородность не может быть абсолютной, но она обязательно должна быть связана с той гранью объекта, которая является предметом нашего исследования. Дальнейшее уточнение этого определения зависит от избранного исследовательского подхода. В контексте социально-психологического подхода, масса — это множество взаимодействующих лиц с ослабленными личностными свойствами и доминантой коллективного сопереживания, то есть обусловленного «взаимозаражением» членов контактной массы единства переживаний, временной унификации психических и деятельностных качеств. В этом и проявляется относительная однородность такой массы, носящая при этом нестабильный, временный характер.

Ортегианский подход подводит к следующему пониманию массы: это дисперсное, пространственно распыленное сообщество индивидов с совпадающими характеристиками сознания (гомогенными ценностными установками, типами мышления) — «людей массы». В определенных исторических условиях (господство рынка, индустриализм, урбанизация, массовизация образования и духовной жизни вообще в сочетании с формальной демократией) масса становится доминирующей силой, определяющей направление, характер протекания процессов во всех сферах общества.

Что касается определения «массового сознания», то мы уже говорили о невозможности, по нашему мнению, создания сколько-нибудь конструктивных его вариантов в рамках других подходов — с точки зрения языка науки, этимологии понятие «массовое сознание» сохраняет свою полноценность как социально-философский термин именно в рамках куль-турцентристского подхода. Как раз здесь идет речь об адекватных формах, уровнях осознаваемых процессов, включая мышление, самосознание определенного рода индивидов. В других случаях, признавая реально сложившуюся традицию расширительного употребления термина, нельзя не видеть и определенной условности, дезориентирующих исследователя натяжек. Так, например, при социально-психологическом подходе мы имеем дело не только (часто и не столько) с осознанными процессами и действиями, но и влиянием «массового бессознательного». Как известно, Г. Тард и Г. Лебон избегали употребления термина «сознание», используя менее определенный — «душа толпы». Более адекватным при этом подходе представляется использование понятий «массовая психология», «социальная психика».

Получивший распространение в обществе тип ценностей и когнитивных установок «человека массы» — это лишь один из вариантов определения массового сознания на базе орте-гианского подхода. Другой может быть сформулирован следующим образом: «Массовое сознание — это сознание, мировоззренческое, этическое ядро которого втянуто в поле массового стереотипа, ценностей «человека массы». Акцент в данных определениях делается на содержание сознания типа человека, ставшего массовидным в обществе, и это содержание становится проницаемым для исследования и анализа, что является проблематичным при использовании моделей «массового сознания», сформированных в рамках других подходов.

Ортегианский вариант культурцентристского подхода в условиях нынешнего развития общества способен стать, по нашему убеждению, одним из наиболее перспективных направлений дальнейшего изучения социально-массовых явлений, открывающим путь к относительно новым и эвристически полезным теоретическим установкам при проведении социологических исследований и формулировании социально-философских обобщений, а также к формированию реально «работающих» научных понятий.

Однако, обладая большим количеством преимуществ, качествами подхода-активатора, в особенности при изучении современных социально-массовых явлений, культурцентристский (ортегианский) подход не является самодостаточным. Его эффективное применение мыслится лишь во взаимодействии с другими подходами, преодоление же содержащихся в нем элементов исторической и методологической ограниченности связывается нами с применением иного — социокультурного подхода, о котором пойдет речь в следующей главе.

Итак, окончательное становление «человека массы» и «массового общества», основанного на численном и ценностном преобладании этого социокультурного человеческого типа, совпадает со становлением и развитием индустриально-капиталистического общества в западных странах, а затем этот процесс в значительной мере воспроизводится в социалистическом обществе, вступившем на путь индустриализации и урбанизации. Всей совокупностью своих воздействий, многочисленных факторов массовизации урбанистически-индустриальное общество создает благоприятную среду для развертывания, формирования «массовой личности», «атомистической массы». Социум все больше унифицирует и редуцирует личность, делает ее духовно бедной и податливой к внешним влияниям. В то же время сам тип ценностей, исповедуемых «новой массой», является не только специфическим порождением индустриализма, но и синтезом востребованных средой «вечных» культурных и психологических типов плебейства и филистерства, что в свое время подчеркивал X. Ортега-и-Гасет.

Список литературы

Г.Ю. Чернов. Социально-массовые явления. Исследовательские подходы. — Д., 2009.

См. также: