Коет

Коет — это позывной Романа, феномен которого я отметил для себя еще в ноябре прошлого 2014 года, когда был у него на взводном опорном пункте под городом Г на донецкой трассе. Уже тогда о нем говорили как об одном из наиболее удачливых и умеющем воевать, пользующимся уважением и авторитетом среди бойцов, лучшем командире взвода. Это тем более было заметно на фоне его довольно щуплой комплекции и какого-то юношеского задора.

Спустя больше полугода мы снова встретились. Это произошло на командном пункте батальона, куда я приехал для проведения анкетирования. Он приехал на своей боевой «таблетке». Я его сразу узнал. Все тот же свитер от «британки» и на бедре неизменный «стечкин». На поясе появился серый хвост, как он сказал, то ли волка, то ли коета и соответствующее тату. Похоже, он полностью слился со своей «звериной» ролью на войне. Коет заметно возмужал. На фоне все того-же юношеского задора в глазах появилась жесткость, а в выражении лица и в разговоре уже проступал накопленный военный опыт. Чего только стоит известная в наших узких кругах ситуация с перебежчиком, которого удалось задержать и расшифровать благодаря филигранно сработавшей команде Коета. Наши бойцы под его руководством устроили целый спектакль, выдав себя за «сепаров» и сымитировав их методы допроса. Мы начали разговор с уточнения деталей этой ситуации и быстро нашли общий язык.

Когда мы приехали в расположение его подразделения, сразу появилось ощущение какой-то особенной ауры. Само место было довольно интересным — в ложбине, на территории небольшого завода в селе под городом Г. Отсюда до противника было не больше трехсот метров, поскольку рота Коета подошла вплотную и ощутимо его щемила, создавая нервозность и панические настроения. Наши бойцы сохраняли спокойствие, бодрость духа и чувство какого-то внутреннего превосходства, ведь они на своей земле — это было мое первое впечатление. Неожиданно у меня сразу же появилось много работы. Кроме планового анкетирования, как-то естественно стали подходить бойцы с личными проблемами. При этом каждый из них, вопросительно поглядывал на Коета с уверенностью, что он привез психолога именно для него. Работа шла быстро и слаженно, поскольку люди уже были к ней практически готовы. Я планировал поговорить с одним человеком, но осилил полдюжины.

Отработав с бойцами, я все же задал давно волнующий меня вопрос и самому Роману. Речь шла о жизни людей этого края после войны. Существует бытующее мнение, что многие местные жители продемонстрировали себя как временщики на этой земле, что им она нужна была лишь как средство личного достатка и материального существования. Даже многие хваленные донбасские шахтеры поддались соблазну быстрого заработка и воюют против Украины. Эти люди практически отреклись от своей Родины ради куска хлеба, а поймавшие в голову «вату» российской пропаганды, еще и ради каких-то эфемерных идей и чужого царя-супостата. Такие новый Донбасс не построят. Другое дело те донбассцы, которые воюют за Украину. У них действительно чувство патриотизма обострено и имеет свой особый эмоциональный окрас. Беседуя с ними, у меня сложилось впечатление присутствия некой раздвоенности. Ведь у многих из них на оккупированной территории остались родные и близкие, друзья и знакомые. И там к ним отношение мягко говоря неоднозначное. У них пока дороги домой нет. Да и дома, как такового, у них тоже нет. Им свой дом нужно создавать заново.

Эта война, как и любая другая, рано или поздно закончится и надо будет дальше жить. Вполне возможно, что люди, которые воевали за свою Родину на Донбассе, особенно сами донбассцы, здесь могут стать ключевыми фигурами. Ведь на войне у человека не только пробуждается «зверь», способный обеспечить выживание, но и обнажается душа, раскрываясь в своих высших делах и помыслах. Часто люди на войне не только прикипают душой друг к другу, но и к земле, которую защищают и освобождают. Наверное, найдутся такие из них, которые останутся здесь и захотят строить новый Донбасс, но уже одушевленный. Возможно, это будут такие как тот же Роман. Эту идею я ему вкратце изложил. Например, он войдет в управление каким-то городом и к нему по старой привычке придет «решать вопросы» какой-то бандюк... Рома лукаво на меня посмотрел и лишь рассмеялся своей ровной улыбкой. Было понятно, что тот главный механизм организации жизни в Донбассе «по понятиям» для него уже вполне решаемая проблема.

На обратном пути я решил прихватить с собой бюст то ли Ленина, то ли Дзержинского, то ли Мичурина или еще кого-то из советских символов, валявшегося возле офисных зданий завода. Его хотели использовать в качестве мишени, но получается, что я его спас. По дороге я еще раз понял, как сильно отличается психология на передовой от психологии городской черты второй линии. Меня отвозили на ротной машине, которую водитель, прапорщик Михалыч, ласково называл «моя ласточка». Он постоянно громко на всех ругался, но почему-то никто его не боялся, все добродушно улыбались и даже шутили, что от его голоса просыпаешься быстрее, чем от взрывов мин. В сопровождении еще двух экипированных автоматчиков с подствольниками мы выехали на базу. Сразу на выезде нас угостили вкуснейшей жареной рыбой. Мне досталось два больших куска. Машина («уазик» без окон и номеров) легко прыгая по кочкам военной дороги, несла нас в вечернюю прохладу. Солнце уже было возле горизонта и надо было спешить, чтобы успеть вернуться засветло. Так, весело и незаметно, объехав контролируемый блокпост по проселочной дороге, мы въехали в город, где находился базовый лагерь. Уже перед поворотом на базу нас вдруг остановил ваишник. И тут я стал свидетелем живого анекдота и по форме и по содержанию. Изначально в сознании Михалыча, постоянно колесившего по передовой, было главным — не попасть под обстрел или в засаду и доехать куда надо. А какие-то правила дорожного движения, права и номера в его сознании ушли далеко на задний план. У ваишника, очевидно не имеющего понятия о передовой, права, номера и прочие водительские атрибуты естественно были на первом месте. Это он и предъявил Михалычу, который никак не мог понять, что от него хочет этот человек с жезлом. Он смог членораздельно сказать лишь то, что везет на базу с передовой психолога. Еще больше он удивился и даже возмутился, когда ваишник начал намекать на штраф площадку. Михалыч уже стал закипать, но ситуацию разрядил мимолетный взгляд ваишника, брошенный на два автомата с подствольниками, которые пока что мирно покоились на коленях у охраны. Очевидно, это и привело его к пониманию, где он находится. Со словами — «Чтобы это в последний раз» — ваишник решил нас отпустить. Михалыч успокоился и добавил, что «ми ще будемо вертатись». Мою ласточку на штрафплощадку!? — он несколько раз чертыхнулся по дороге до базы. Когда приехали, я успел сфотографироваться с ласточкой и выгрузил «спасенный» бюст то ли Ленина, то ли...

Он пришел выиграть войну

Поговорить с Романом (Коетом) серьезно, по душам мне наконец-то удалось лишь спустя месяц. Это произошло в базовом лагере. Он приезжал по своим делам и у него оказалось полчаса свободного времени. В прошлую встречу, когда я был на его опорнике, этого времени не было в принципе и откровенная беседа была невозможна, поскольку боевая ситуация не терпела конкуренции. Еще тогда я заметил, что и сам Рома ждал этого разговора, очевидно имея большую потребность в откровении.

Он говорил эти полчаса практически без остановки, как-будто боялся, что чего-то не успеет сказать или что-то помешает. Поэтому, я его не перебивал и только слушал, старался идти за ходом его мысли, напоминающем «поток сознания». Его просто нужно было выслушать, выслушать накопившееся и наболевшее, что вряд ли кому-нибудь другому можно было бы сказать, с гарантией адекватного понимания.

Он начал неожиданно. «С самого начала я шел сюда выиграть войну» — эта фраза сразу меня заинтриговала и настроила на самый серьезный материал. И я не ошибся. Дальше говорилось именно то, о чем я уже давно думал и чему посвятил последних лет двадцать жизни и научным изысканиям, отказавшись от быстрой защиты докторской еще лет десять назад. Рома начал с Майдана, к которому он относился спокойно, пока не появились убитые. С того момента вся эта ситуация для него стала приобретать самый серьезный оборот.

Он даже высказал свою идею проведения следующего Майдана, который по всей видимости будет на порядок более масштабным и энергетически насыщенным. Такой Майдан может быть успешным лишь в том случае, если будет абсолютно ненасильственным, добрым, но несокрушимым и неотвратимым. Что-то вроде цунами или «теплого океана». Этим Рома как-будто читал мои мысли, изложенные в ходе развития Майдана в мох «обращениях» и статьях. Он даже высказал идею, как это сделать. Нужно всем просто стоять, не смотря ни на что, возможно даже обнаженными до пояса, чтобы были абсолютно очевидны мирные намерения, намерения абсолютного ненасилия. Поднять духа человеческой личности на наивысший уровень.

В военкомат он пришел сразу после расстрела Майдана сам, без повестки, будучи младшим лейтенантом. Там предложили пойти добровольцем. Уже в учебке стал командиром взвода и начал искать собственный формат службы. Армейские законы еще советских времен требовали держаться от подчиненных на расстоянии, так сказать, «потише и на Вы». Но Роман решил иначе. На первое место он сразу поставил истинно человеческие, морально-этические приоритеты — законы совести, неподдельного патриотизма, человеческих отношений. С входом в зону боевых действий с первых боев стало ясно, что жизненные принципы Романа начинают работать. Они достойно выдерживают эти испытания. Хочу отметить, что еще десять месяцев назад я проводил исследование, где центральным тестом были впечатления о первом бое. Наиболее адекватно и осмысленно из всех тестируемых ответили на этот вопрос комбат и Коет.

Эти принципы прошли апробацию войной — в боях, при обстрелах, в борьбе с пьянством и трусостью. Они выстояли и в итоге оказались сильнее и надежнее старых, советских. Я все же задал свой вопрос — а как бойцы его роты воспринимают эти принципы. На передовой я прямо у них спрашивал, за что они любят своего командира. Те поправили — «не любим, а уважаем», — за справедливость. Коет ответил, что таких у него большинство. Потом добавил, что другие просто долго не держатся, не выдерживают.

Сейчас у Романа за спиной больше года войны в качестве командира боевого подразделения. За это время он потерял восемь убитыми и вдвое больше ранеными. Об этом он говорил с горечью и какой-то внутренней виноватостью. По всему было видно, что за их гибель и ранения он с себя вины не снимает, как это часто делают, мол — сам виноват. Я уже не стал его спрашивать, как на это реагирует его совесть, понимая возможную глубину ответа. Это тема отдельного разговора.

По общему впечатлению, от откровенности Коета я действительно стал понимать и даже проникаться его личной идеей или даже убежденностью — выиграть эту войну, научившись жить по совести, и дальше учить также жить других. Похоже, со своими бойцами в роте это получается. Я это видел сам, когда с ними общался. Это показывают боевые действия. Такие люди — это надежда не только Донбасса и всей Украины. Это новое поколение, которое в боях нашло себя, свои собственные законы совести, от которых они уже никогда не отойдут и не откажутся и будут проводить их и в мирной жизни. Именно они способны обустроить наше будущее, перестраивать страну.

Таких как Роман (Коет) на войне я встретил не много, их единицы. Эта война сейчас идет к завершению, но процесс, запущенный Майданом и многократно развитый войной на Донбассе, похоже, только набирает обороты — это процесс кардинального переформатирования, перестройки или даже преображения всего общества, и не только украинского и российского, но и всей Европы. Этот процесс творят люди. Хотелось бы надеяться, что эта война уже сотворила необходимую критическую массу таких людей, когда процесс развития общества становится необратимым. Поживем, увидим…

Главное — выстоять

Недавно в очередной раз пришлось общаться с представителями «комиссии» с верхов. Как правило, это группа высших офицеров разных направлений, которые приезжают в войска в зоне боевых действий для проверки боеготовности и оказания помощи. Если говорить о морально-психологическом обеспечении, то вояж таких «помощников» обычно реально связан не столько с помощью, сколько с лишними проблемами. Дело в том, что они приезжают из совсем другого мира, где нет войны и люди живут по другим законам и руководствуются другими ценностями (об этом я уже писал в «Двух мирах»). Соответственно, советы таких «специалистов» оторванных от военной реальности, поскольку они практически руководствуются лиш «зарубежным опытом» и потому чаще просто раздражают, особенно, если проявляют активность. Недавно один из них, представившийся психологом, заявил прямо, что в армии психологи не нужны. Хотя были и такие, особенно в начальном периоде, которые старались больше прислушиваться и внимать психологические особенности нового боевого опыта народной армии, которая сумела выстоять. Тем не менее, большинство из них, особенно приезжающие в последнее время, никак не могут (а может и не хотят) понять, что психология этой войны принципиально ДРУГАЯ, чем тех войн, на опыт которых они опираются — а это, как правило, американский, израильский, российский. Принципиальное отличие в том, что опыт тех войн накоплен в боевых действиях на чужой территории. Это опыт несправедливых, захватнических войн. А это совершенно иная психология. Мы же ведем войну на собственной территории, мы ее защищаем и освобождаем. Мы воюем за Родину. Поэтому, эта война для нас освободительная, праведная и справедливая. И вся психология здесь строится на высших, морально-этических критериях и ценностях. Такая психология на порядок выше и сложнее той, которая положена в основу всевозможных рекомендаций, методик и техник, предлагаемых «помощниками» всевозможного пошиба, которые примитивны и практически неэффективны.

Предчувствуя такую ситуацию, по приходу в армию я просто отодвинул в сторону все свои накопленные за почти тридцать лет работы в психологии знания и начал с чистого листа, с чисто человеческих отношений. Главное для меня было показать, что я такой же нормальный человек как и все остальные, так же живу и внимаю эту жизнь, но возможно в некоторых вещах, в силу жизненного и практического опыта, разбираюсь несколько лучше. Для этого прежде всего мне нужно было лично пройти все этапы пребывания бойца на этой войне, начиная с призыва и заканчивая передовой. И действительно, мне удалось на всех этих этапах по возможности проводить не только саморефлексию и наблюдения, но и небольшие психологические исследования. Удалось выделить несколько таких этапов, которые, как оказалось, по своей психологи, особенно «психологическому полю» (по Курту Левину), существенно отличаются. Причем, отличаются настолько, что, к примеру, человек, находящийся во второй линии обороны, попадающий в первую, должен учиться практически заново. Отсюда можно представить, насколько отличается психология «проверяющего», находящегося вообще в другом психологическом и жизненном измерении, от реально воюющего бойца. Сейчас стало большой проблемой, что люди, которые возвращаются с войны, особенно активно воевавшие на передовой, попадают в обычную жизнь практически ДРУГИМИ. И самая большая ошибка нашей традиционной психологии, да и самого близкого окружения этих людей в том, что их пытаются вернуть в ту жизнь, против которой они, фактически, боролись на войне. Ведь в той, старой жизни фактически ничего не изменилось — та же коррупция, воровство, социальная несправедливость и т.д. С той старой жизнью большинство пришедших с войны уже никогда не смирятся. А ведь это люди, уже имеющие опыт решения проблем с помощью оружия… .

Недавно один из таких помощников, замполит тыловой части еще старой советской закалки, прослуживший в армии тридцать лет, поделился со мной своей догадкой, что россияне уже войну украинцам проиграли, только никогда этого не признают, не хватит духа. Они не в силах найти в себе смелость просто оставить оккупированные территории и позволить им жить по новому. За это я ему даже пожал руку и мы откровенно разговорились. Имея почти одинаковый возраст, жизненный и профессиональный опыт работы с людьми, в главном, что с войны люди возвращаются другими и требуют иного к себе отношения, мы так и не сошлись.

Самое главное, что украинцы и Украина, а вернее истинно русские и Русь, не сломились и выстояли под бешеным, рассчитанным на уничтожение (иначе назвать не могу) натиском супостата. Рубикон внешнего явного наращивания активизации открытых военных действий пройден, еще где-то в мае. В июле-августе выплеснулась последняя агония и процесс наращивания военной эскалации пошел на спад. Дальше война перейдет в психологическую фазу, где Украина будет продолжать искать себя в собственной жизни и мировом социально-политическом пространстве. Это, по видимому, будет продолжаться до тех пор, пока украинцы и Украина не осознает свою причастность или даже отождествление с истинно русскими и Русью, базирующейся на архетипе Киевской Руси. Понятно, что этот процесс не будет быстрым, но и не затянется надолго. По крайней мере, результат проявится в обозримом будущем. Думаю, что это может соответствовать временному периоду возникновения явлений «майданов». За это время Украина будет продолжать крепнуть и мужать (взрослеть) ровно настолько, чтобы принять на себя следующий, уже гораздо более мощный «майдан». Это уже будет русский (не российский) майдан, который охватит все истинно русское социально-экономическое и духовное пространство. Такое проявление и покажет границы этого пространства.

Итак, ВЫСТОЯТЬ — это главная глобальная задача, содержание жизни, если хотите, идеология и даже философия ближайшего нашего бытия и общественного развития. Мы, украинцы как истинно русские, уже выстояли в первом Майдане, выстояли во втором Майдане, выстояли перед рассчитанной на уничтожение российской агрессией, выстоим и в следующем, «русском майдане». Для этого нам придётся кардинально переформатировать свою жизнь на основе совершенно иных, морально-этических и духовных ценностей, обретенных на майданах и войне на Донбассе. Полная несостоятельность прежних правил жизни «по понятиям» на основе как неполноценностно-жлобистских в Украине, так и имперско — бунтарских, доходящих до идиотизма и абсурда механизмов в России показали свою несостоятельность. Думаю, что эта война уже породила необходимое количество таких людей как в Украине так и в России. Я думаю, что уже и в Донбассе сформировались те, кто такую новую жизнь сможет здесь организовать — это прежде всего те кто не предал Родину и воюет в ВСУ. А таких я видел немало.

Такая уж у нас миссия, судьба, высшее предназначение, словом — ДЕЛО ЖИЗНИ.

В госпитале

В госпиталь я попал, слава богу, не по ранению. Просто начали сыпаться зубы и появились сопутствующие проблемы с гастро... Очевидно, сказалось психологическое напряжение за, без малого, год в зоне боевых действий, экология и еще не знаю что. Психологическая стимуляция, порожденная патриотическим куражом, прошла, начались житейские армейские будни начинавшей уходить в небытие «донбасской» войны.

Мы ехали группой в стареньком крытом «шишарике» (ГАЗ-66), который, тем не менее, хорошо шел по дороге, преодолевая подъемы, почти не сбавляя скорости. Весь путь до Харькова, где находился военный госпиталь, к которому мы были приписаны, мы без особых проблем преодолели за шесть часов. По дороге проезжали разрушенный мост, разбитые здания корпусов совсем недавно работавших промышленных предприятий, недавно построенные, но уже изуродованные жилые дома с изрешеченными металлическими заборами. Это была дорога войны, бушевавшей здесь совсем недавно. Несмотря на отсутствие каких-либо удобств в полностью заполненном «пассажирском салоне», его обитатели особенно не роптали, поскольку привыкли к гораздо менее комфортным условиям транспортировки. Среди нас добрая половина были раненые совсем недавно с еще окровавленными повязками и уже немного подлечившиеся, остальные, как я, ехали с обычными человеческими, обострившимися на войне болячками.

При въезде в Харьковскую область нас остановил блок-пост для досмотра на предмет перевозки оружия и боеприпасов. Досмотр помогала проводить уставшая за день овчарка, до этого лежавшая на асфальте, положив голову на передние лапы с совершенно равнодушным выражением морды, но внимательно следившими за нами глазами. Получив команду, она медленно поднялась и стала обнюхивать наугад выбранные для осмотра несколько рюкзаков, среди которых был и мой. Я вспомнил, что там были несколько железяк-сувениров. Поэтому не удивительно, что именно в моем рюкзаке собака что-то вынюхала и его выбрали для детального досмотра. Надо было видеть выражение лиц моих попутчиков, когда проверяющий нацгвардеец стал поочередно вынимать уже пришедшие в негодность после пожара пару патронов от крупнокалиберного пулемета и гильзы-рюмки от АГСа, которые я вез в качестве сувениров. Нацгвардеец внимательно их рассмотрел и, убедившись в безопасности этого груза, аккуратно сложил обратно в рюкзак, после чего мы продолжили путь. Уже на последней остановке перед самым Харьковом ко мне подошла невысокая средних лет женщина, сначала внимательно посмотрела мне в лицо и затем поинтересовалась, откуда мы едем. Узнав, что в машине раненые и больные, сильно сокрушалась, что опять неспокойно, хотя и «перемирие». Она оказалась волонтером и давно возит на передовую все необходимое. Я первый раз встретил харьковского волонтера и был приятно удивлен, что туда тоже проник патриотический дух.

Госпиталь нас встретил не особенно приветливо. Я вспомнил, что мне еще в Донбассе говорили, что харьковский госпиталь сепаратистский и там к нашим бойцам относятся не особенно доброжелательно. Я понял, что попал в казарменную обстановку, где больной на правах арестанта, что очень быстро сыграло со мной злую шутку. Первые дни в госпитале у меня были связаны с борьбой за место в докторантуре на психологическом факультете столичного университета. Вдруг оказалось, что срочно нужно дослать соответствующие документы. Серьезной проблемой вдруг стали госпитальные порядки, не позволяющие выйти за пределы, а в самом госпитале доступной необходимой оргтехники и связи с внешним миром не оказалось.

Первые впечатления о соседях по палате.

Доктор (около сорока лет, врач-хирург МЧС из Киева) с проникающими осколочными ранениями в живот, которые получил в конце июня под станицей Луганская, когда начались интенсивные обстрелы. Военная медицинская практика показывает, что с подобными ранениями часто не выживают. Здесь главное, вовремя правильно оказать первую помощь и сделать необходимую операцию. Будучи врачом-хирургом, Денис все это успел. Фактически, он сам руководил собственным спасением. Сразу же были сделаны необходимые медицинские манипуляции и он настоял, чтобы его эвакуировали в Киев для проведения операции. Там были его коллеги, сделавшие все необходимое, благодаря чему Денис выжил. С того момента прошло больше двух месяцев, Денис постоянно был в хорошем настроении, много шутил, как бы «высмеивая» недавнюю опасность смерти. Увидев на его теле кроме двух шрамом от осколочных ран еще и один большой шрам уже от хирургического вмешательства я, распираемый своим профессиональным любопытством психолога, граничащим с врачебным цинизмом, у него уточнил некоторые подробности извлечения осколков и даже поинтересовался, чувствовал ли он холодок смерти. При всем профессиональном цинизме врачей и особенно хирургов, этот вопрос Дениса несколько озадачил, но он с присущим ему юмором поблагодарил за возможность изложить «столь интимные подробности». После этого я понял, что действительно все было очень серьезно и я говорю с человеком, вернувшимся с «того света».

Мне сразу стало интересно, что думает такой человек о войне и как она отразилась в его психике, особенно до и после ранения. Денис сходу рассказал, что сразу после ранения не думал ни о чем, кроме срочных действий. Думать было некогда, надо было действовать. Да и потом, похоже, к этим размышлениям возвращаться особого желания, да и потребности, не было. Хорошо, что все закончилось хорошо. Ему повезло. Он все же отметил, что после ранения и операции стал спокойней и уверенней в себе. Еще Денис постоянно говорил по телефону с женой и сыном, возмущался госпитальными порядками и странным поведением врачей, которые, боясь ответственности, не хотели принимать решение о его комиссовании из армии. Хотя, после такого ранения это было совершенно очевидным.

Двух других соседей, военных пенсионеров, я сразу отнес к «сепаратистам». Первый, Петрович, восьмидесяти трех лет, имел трех дочерей и кучу внуков, с еще вполне хорошо сохранившейся памятью и пониманием здравого смысла — оказался бывшим особистом. Он постоянно что-то рассказывал из своей жизни, выдавая «секреты», которые давно перестали быть таковыми за давностью лет. Для меня он был интересен как «выживший» как личность особист, очевидно потому, что занимался не людьми, а материальной частью.

Другой, которому было далеко за семьдесят, оказался гораздо боле выраженным «сепаратистом», очевидно из-за обратно пропорциональной степени выраженности понимания здравого смысла. Подобных уникумов я за последнее время не встречал даже в Донбассе. Похоже, там местные сепары уже провели необходимую работу и научили любить Украину. Из его уст постоянно звучали обвинения в сторону Украины и другие фейки из российского «зомбоящика». Не удивительно, что он постоянно жаловался на то, что из-за психических переживаний не может нормально спать. Глядя на него, я удивлялся, как с такими «ватными» мозгами вообще еще что-то можно понимать. Когда я увидел, что эти разговоры всем порядком надоели, прямо спросил у него, откуда он получает пенсию, возможность бесплатно лечиться и еще кучу льгот. На мгновение поймав здравый смысл, он ответил, что … от Украины. Так почему он на нее (Украину) постоянно плюет!? Он еще больше задумался и… замолчал. Не думаю, что он стал пересматривать свои взгляды, скорее всего, просто испугался, что кто-то донесет… по старой советской и теперь уже сепаратистской привычке.

Здесь я с грустью начал понимать, что пенсионеры, особенно харьковские, серьезно зациклены на «такой хорошей жизни в советские времена» и чисто материальных ценностях, а о каких-то моральных и духовных приоритетах с ними говорить бесполезно.

Но были и приятные моменты. Это концерт артистов Харьковского театра имени Шевченко. Это был один из лучших концертов, которые я видел за время пребывания в АТО. В конце мы, обитатели госпиталя, сфотографировались с артистами.

Постмайданный Харьков

Хочу изложить свои харьковские впечатления после пребывания сначала в госпитале с «казарменными» порядками, а затем на «воле», в режиме дневного стационара. Еще остался в памяти эффект первого впечатления, но уже появилось определенное понимание психологических особенностей этого региона.

Приняв необходимые процедуры, я решил в свободном режиме прогуляться по городу. Погода была под стать бабьему лету, уже не жарко, но еще вполне комфортно, тепло, сухо и солнечно. Выйдя из госпиталя, я спросил у первого попавшегося прохожего, которым оказался пенсионер, как пройти в центр города. Тот попросил уточнить, поскольку центр большой, тогда я назвал площадь Ленина. Площадь Ленина? — прохожий как-то грустно усмехнулся и показал, куда идти. Когда я пришел на эту площадь, сразу понял странную реакцию прохожего, поскольку на площади Ленина, — Ленина (я имею в виду один из самых больших в Украине памятников вождю) не оказалось. Тут я вспомнил недавнее сообщение по ТВ о его демонтаже. На огромной пустынной площади одиноко стояли палатки с «подарками от Путина», среди которых я увидел одну из ракет «Торнадо» от «Смерча», какие запускали из Горловки в сторону Краматорска во время дебальцевских событий. Я узнал хвостовик. Точно такой мы нашли на линии размежевания возле Горловки, который вошел в композицию «Ленин на смерче».

Дальше я попал на площадь Тараса Шевченко, где меня осенила догадка относительно психологии харьковчан после вчерашнего посещения парка Максима Горького. Два парка, названные в честь двух великих писателей — российского и украинского. Но какое разное отношение к ним горожан и властей. Как сильно отличаются они по обустроенности и ухоженности. В парк Горького заходишь как в сказку — все по-европейски — идеально ухоженные аллеи, такие же кусты и деревья, отлично спланированное расположение хорошо оборудованных разнообразных атракционов, спортплощадок, беседок, лавочек и… на каждом шагу бесплатные евро-туалеты. И все это упрятано от уличной суеты за красивой и надежной оградой. Хотя о самом писателе, Алексее Максимовиче Горьком, в парке нет никаких намеков. Такое впечатление, что те, кто обустраивал парк Горького, о самом Горьком не имел особого представления. С парком Шевченко все наоборот. На входе вас встречает целый монументально-исторический комплекс, посвященный великому украинскому Кобзарю. Но на этом все и заканчивается. Когда идешь дальше, сразу возникает ощущение «дежевю» — попадаешь в советское прошлое. Неухоженные аллеи, старые разбитые лавочки, вытоптанные газоны (если их так можно назвать) и вокруг никакого ограждения, — проходной двор. Два парка как два мира, в которых живут харьковчане. Но, ни в том, ни в другом мне долго находиться было не особенно комфортно, душа не отдыхала. Они оба из прошлого. Я невольно сравнивал свои ощущения от посещения Мариинского парка в Киеве, где совсем недавно бушевал Майдан. Там каждый уголок о чем-то мне напоминал, и хотелось по нему бродить часами. Два города миллионника, две столицы Украины, древняя и советская, и какая между ними разница. Киев — древний самодостаточный город с такими же самодостаточными людьми, достойно прошедшими «майданы», на которых рождалось будущее нашего народа. Харьков — какой-то потерянный, не знающий куда прибиться, всеми фибрами льнущий к России, которой он не нужен. А нужен ли он сам себе? Да простят меня харьковчане за такие оценки. Но врать не хочу... Очень хотелось бы ошибаться.

Теперь о харьковчанах.

С утра я находился под впечатлением беседы со случайным прохожим, пожилым пенсионером, на вид за шестьдесят. Я шел по улице в своих мыслях и вдруг он обратился ко мне, спросив несколько раздраженным тоном, где я воюю. Этот вопрос «в лоб» меня несколько озадачил. Неужели у меня это написано на лбу! Ведь в военной форме сейчас по Харькову ходит много мужчин, правда, большинство из которых молодые парни, курсанты военных институтов. В ответ я также «в лоб» переспросил, с чего он это взял. Тот, не долго думая, ответил, что по военной форме. И сразу же добавил, что он бы такую форму не одел даже под пистолетом. Я вдруг спонтанно представил себе такую ситуацию: сначала ему выстрелили бы возле уха, затем, скорее всего в стопу, затем в колено, затем… . После этого уточнил, что под пистолетом он не только одел бы форму… Очевидно, примерно так и набирали боевиков на оккупированной территории. Но, мой собеседник уже оседлал свою волну познаний из «зомбоящика», что-то говоря о справедливых командирах Красной армии с примерами Отечественной войны, к которым сам он явно не имел тношения. Дальше он все больше развивал свои фейковые фантазии, которые мне давно надоели. Желая привести наш разговор в конструктивное русло, я спросил, что бы он сделал, если бы его сына (или внука) разорвало в результате расстрела прямой наводкой. А после этого он бы полгода ждал официального решения о смерти. (Я имел в виду реальную ситуацию, описанную в моей публикации «Смерть-возрождение» ). Но мой собеседник так ничего и не понял, он даже меня не слушал и продолжал находиться на своей волне. Понимая, что его не остановить, я еще раз более настойчиво его переспросил. Но, ни в глазах, ни в голове своего собеседника я не заметил даже намека на какую-то здравую мысль, он продолжал свой «ватный» бенефис. Я по дружески похлопал его по плечу и пошел дальше с еще больше укрепившейся мыслью, что харьковские пенсионеры по «ватности» мозгов наверное переплюнули донецких. Тех местные спаратисты уже хорошо «подлечили», не оставив иллюзий по поводу «русского мира» и надежд на бывшего «старшего брата».

Мне также случилось поговорить с продавцом в компьютерном магазине, когда приводил в порядок свой нетбук. Это был молодой человек примерно возраста моего сына (лет 35-36, его ребенку шесть лет). Разговор начался с моей просьбы установить украинский язык, которого почему-то не оказалось в обновленной системе. И тут продавец вдруг заявил, что такого языка нет, как нет и такой страны как Украина. Есть только русский и страна Россия. Дальше он пошел по «зомбоящику» об убийстве детей и стариков, обстрелах мирных жителей и пр. Понимая, что он уходит в «вату», я попытался его остановить уже испытанным приемом, рассказав о разорванном от прямого попадания в машину украинском десантнике примерно его возраста. Тот на мгновение остановился и выпалил — «а зачем он туда полез?». Тут уже я был в замешательстве от такой наглости и более жестко уточнил, что на его (десантника) месте мог быть его брат или он сам. И, не дожидаясь ответа, добавил, что в армии есть приказ, который надо выполнять, а у бойцов есть Родина, которую надо защищать. Поэтому, лезть или не лезть, такой вопрос вообще не стоял, — Надо! Увидев замешательство собеседника, я напомнил о его призывном возрасте и о том, что он будет делать, если придет повестка и надо будет подчиниться армейским законам. Он сразу растерялся, но потом быстро заговорил о том, что граница с Россией рядом, всего в тридцати километрах и, если что, то он сразу сбежит туда…

Передо мной был человек без чувства патриотизма, Родины, совести. Это обычный трус и потенциальный предатель, котрый не нужен никому, в первую очредь, тем же россиянам. Да и свою семью он вряд ли защитит. У нас такие обычно или дезертируют или спиваются.

Но были и другие харьковчане. Например, высококлассный иненер-электронщик семидесяти семи лет, принимавший участие практически во всех запусках космических ракет в течение последних сорока лет. Он бывал на харьковском «майдане», вполне здраво воспринимает современную ситуацию, но какого-то четкого будущего тоже не видит.

По всей видимости, харьковский «майдан» еще впереди.

К вернувшимся с войны

Сижу в столичном городском парке и насыщаюсь мирной жизнью. Погода — благодать. Мимо гуляют мамочки, бабушки и дедушки с маленькими детками и внуками (иногда без оных, просто парами), компании школьников и студентов, иногда в виде занятий по физкультуре или экскурсии по какому-то предмету (чаще импровизированные, не специально организованные). Всем хорошо и спокойно. Никто даже не представляет, что откуда-то может прилететь смерть. Именно этим отличаются мамочки, бабушки и дедушки, гуляющие в донбасских городах в зоне досягаемости артиллерии, которые всегда готовы к тому, что может прилететь мина или снаряд и они, их дети или внуки могут быть ранены или даже погибнуть.

В первые дни после приезда из зоны боевых действий, идя по улице, я постоянно ощущал (ловил) на себе изучающе-удивленные взгляды прохожих, особенно пенсионеров. Очевидно, мой возраст в купе с военной формой и какой-то непонятной мне «печатью войны» создавали такое впечатление. С каждым днем таких взглядов ставало меньше, а через пару недель я вообще перестал их замечать. Наверное, «печать войны», с которой приходит демобилизованный боец, сначала отражается довольно ярко. Но со временем, по мере вхождения в мирную жизнь, расплывается и…, нет, не исчезает, но лишь прячется в глубине сознания, а затем и бессознательного, никуда не исчезая. В любой момент война и «зверь», разбуженный ею, могут вырваться наружу самым непредсказуемым образом. Что с этим делать? –это и есть то наиболее важное, о чем пойдет разговор с только что вернувшимся с войны. Необходимо начать четко себя рефлексировать, т.е. видеть со стороны, что (или кого) Вы собой представляете и как это оценивают и видят окружающие — человека или «зверя», добропорядочного семьянина или конченого алкоголика, или т.п. Главное, не растерять и не утратить так дорого доставшийся военный душевный опыт, моральный, а значит и жизненный потенциал или жизнеспособность.

Попав на войну, вы вдруг понимаете, что здесь все другое, гораздо более жесткое и реальное. Здесь все определяется критерием смерти, когда все четко разделено и воспринимается в черно-белом цвете — свой или чужой, друг или враг, живой или мертвый. Причем, здесь срабатывают свои личные критерии, когда другом может быть противник, предупреждающий о начале обстрела, а врагом — собственный генерал, находящийся далеко в тылу и отдающий идиотские приказы для передовой. Вы открываете вокруг себя совершенно иной мир, в котором все живут по иным законам. Все ваши предыдущие, как правило, романтические, представления о войне, вдруг развеиваются, а вы сами, как личность, в одночасье превращаетесь в полный «ноль». Вы становитесь никем и зовут вас никак, независимо от того, кем вы были до войны — бизнесменом, менеджером, аспирантом, или даже профессором. Здесь все начинается с нуля и вам нужно сызнова доказывать, кто вы есть и в чем можете быть полезным. На войне все ваши предыдущие профессиональные умения и навыки жестко нивелируются военной ситуацией. Вы будете не тем, кем хотите, а тем, кем Вас назначили по «штатке» и что требует от вас ситуация, ибо цена обучения здесь — ваша жизнь. Считайте, что Вам очень повезло, если ваша специальность совпадет со штатным расписанием и потребностями войны, обычно это медики или, как в моем случае, психолог. Если нужно, вы за пару минут (пока к вам приближается танк противника) научитесь стрелять с ручного гранатомета, или оказывать первую помощь раненому товарищу с пулевым отверстием в ноге или оторванной рукой. Там вы искренне поверите в Бога, когда тот же танк начнет вас обстреливать прямой наводкой…, и т.д. и т.п. В общем, такая школа войны учит очень эффективно, в миг выветриваются всякие глупые надуманности и фантазии, а полученные знания и умения остаются навсегда, коренным образом меняя ваше сознание. Ведь они закладываются на гребне фундаментального физиологического инстинкта выживания. Вы или начинаете учиться и меняться, или же наоборот, попадаете в ступор, стараетесь куда-то убежать и затем убегаете всю оставшуюся жизнь в алкоголь, наркотики и т.д. и т.п. С последними затем работает традиционная психология, стараясь вас «лечить» или как сейчас стало модным «возвращать». Вот только непонятно куда возвращать — в старое доброе давно прогнившее криминально-коррупционное болото былой жизни, откуда вы попали на войну?..

Кроме этого, большую помощь Вы можете получить от духовника или священника (желательно, чтобы это были капелланы, имеющие опыт нахождения и работы на передовой). Они будут Вас (а вернее вашу душу) «спасать». Я прежде всего обращаюсь к тем, кто не сломался, не сбежал с передовой, не струсил, не отсиживался в тылу при штабах. К тем, кого война не сделала хуже и кто сумел оставить смерть позади себя, вешая на «броник» в районе груди гранаты с разжатыми усиками для удобства самоподрыва, чтобы не сдаваться в плен, отдав преимущество моральным, духовным чувствам патриотизма и личного достоинства. Таких мало, но они есть. Им предлагается «развивать» свою личность. Таких уже никуда «возвращать» не получится. Такие сами кого угодно могут наставить на путь истинный. Такие — надежда общества.

Итак, с войны Вы возвращаетесь другими людьми, что сразу же становится заметно по отношению окружающих. Если же этого не наблюдается, значит человек умудрился пройти мимо войны и просто вернулся таким же, как пришел. Такие обычно приходят на войну ради карьеры и зарабатывания всевозможных льгот. В последнее время этих появилось особенно много. Такие ни в «возвращении» ни в «развитии» не нуждаются.

Дальше смерти

Пошел третий месяц после моей демобилизации из армии и ухода с войны. Для меня ситуация образовалась лучшим образом и я стал докторантом психологического факультета Киевского национального университета имени Тараса Шевченко, получив реальную возможность завершить свою докторскую и привести в новый порядок мысли. Привыкаю к столичной жизни, хожу по театрам и потихоньку ухожу от войны, чтобы посмотреть на нее со стороны. Стараюсь себя рефлексировать в новой ипостаси, прежде всего войну в себе, чтобы не осталось никаких ненужных психологических «хвостов».

Есть желание начать делать что-то серьезное и нужное для тех, кто возвращается «оттуда» (диссертация здесь не в счет, это только для себя). Очевидно, прежде всего для тех, кто выжил не только физически но и психологически, вернувшись «другим» с измененным сознанием. У них появляется большая необходимость, изменив себя, менять и жизнь, которая пока остается старой, догнивающей в коррупционном болоте. Чем больше я это вижу, тем больше понимаю, что это будет очень не просто, может быть даже посложней, чем выстоять против супостата.

Вы когда-нибудь пробовали оказаться в особом состоянии — «дальше смерти» (авторский термин):

• это когда смерть перестает быть чем-то наиболее актуальным, определяющим ваши действия и поступки;
• это когда смерть и мысли о ней вытесняются чем-то другим, значительно более важным и значимым, причем, значимым прежде всего для жизни;
• это когда ты начинаешь понимать, что есть вещи значительно страшнее смерти, например, предать Родину (свою семью, мать, жену, детей, внуков, друзей, которые тебе поверили и с надеждой провожали, снабдив всем необходимым);
• это когда для тебя «достоинство», «вера» и «бог» стают чем-то совершенно реальным, не только ощущаемым, но и понимаемым;
• это когда ты четко понимаешь, что не имеешь права отступать, но также не имеешь права и умирать (потому что некому будет защищать);
• это когда на вопрос о путях отхода ты не понимаешь, о чем тебя спрашивают, поскольку таких мыслей у тебя нет в принципе, отступил — значит тебя нет, значит ты умер;
• наконец, при мысли о плене ты понимаешь, что ты не имеешь права себя подорвать, а должен эту «счастливую» возможность использовать для изучения психологии плена (готовишь себя к состоянию «ты никто и зовут тебя никак», к игре в «русскую» или «чеченскую» рулетку и т.п.).

Эти мысли начали появляться после бесед с первыми «киборгами» еще в Кировограде (ППД), затем с выездами на передовую и только сейчас, спустя год с лишним, стали оформляться рационально. До этого они были окутаны густой иррациональной, эмоциональной оболочкой, пробиться через которую со здравым смыслом не представлялось возможным. Очень хотелось, чтобы они не были оторваны от жизненных реалий надуманной патетикой и звучали в унисон с личными переживаниями.

Сейчас с уверенностью могу сказать, что такими, оказавшимися «дальше смерти», были патриоты из Небесной сотни, такими были украинские «киборги» (защитники Донецкого аэропорта), такими были многие бойцы на передовой (я их встречал по периметру наших опорников возле Горловки и Углегорска). Сейчас таковой является Надежда Савченко. Но большинство из них, честно отвоевав, остаются неизвестными, возвращаясь в мирную жизнь. Вполне возможно, что таких уже накопилась критическая масса, необходимая для активизации необратимого процесса его (общества) изменения, что не позволит вернуться в такое для многих «комфортное», коррупционное болото.

Но, как оказалось, очутиться в этом состоянии — еще не самое трудное. Тяжелей в нем удерживаться и даже жить. А это уже не что иное, как «искусство жизни» — это когда сама жизнь становится вашим главным творением на уровне произведения искусства. Я с радостью читаю посты таких ребят в ФБ. Но, при всей своей актуальности и искренности, они пока больше выражают личное состояние, чем некое творение или новый конструктив к продуктивному действию по изменению страны. Оказалось, что этому надо учиться, и учиться очень серьезно (примерно как на войне — быстро и эффективно, кто не успел, того нет). Но этому пока никто не учит, кроме, разве что, самой жизни — а она это делает всегда жестко. И потому, многие из таких потенциальных членов нового общества, которое сейчас формируется у нас в Украине, не выдерживают и отрекаются от достигнутого, возвращаясь в старое доброе прошлое…

Жена/муж жены АТОшника

Как это — быть женой АТОшника.

В фейсбуке я натолкнулся на это откровение жены АТОшника (Elena Groma, 1 февраля в 6:20 ).

Быть женой АТОшника — это быть оголенным нервом ежесекундно. Любое слово, фраза или взгляд выводит из равновесия. Это иметь абсолютно воспаленную фантазию. Это не иметь ни малейшего шанса забыть об этом. Это жить от одной смс: «Все хорошо» до другой. И когда в ответ на сообщение «Все хорошо», хочешь написать — «За что мне все это?! Почему ты так поступил со мной?! Знаешь, как мне тут тяжело?! Ты забыл обо мне, ты бросил меня! » — ты пишешь — «Хорошо, родной, я рада». И рыдаешь взахлеб, проклиная свое дурацкое женское мышление. Он же живой, слава Богу...че орать-то...

Весь патриотизм куда-то девается, когда который день подряд лежишь в ледяной постели и думаешь жив он сейчас или нет, думаешь — почему мы. Почему такие люди, как он рискуют собой, а всякий мусор во всех смыслах ходит по земле. Вышкрябываешь в своей бабской эгоистической душенке высокие причины.

Не легко быть патриотом, когда там, на передовой, любовь всей твоей жизни. Нет, ты гордишься им, понимаешь его мотив, делаешь все, чтобы облегчить его существование там. Пакуешь посылки, бегаешь по городу с выпученными глазами в поисках то нового шеврона, то масла для оружия, то еще какой-то хрени, о которой ты раньше имела мало представления. Ты понимаешь, что это его долг, кто-то должен это делать для того, чтобы такие, как я, могли спокойно бегать по этому самому городу...

Но, оставаясь вечерами в одиночестве дома, я не патриот, я просто женщина, которая хочет своего мужа домой. Всего и целиком. Девушки, никогда не говорите женам военных — «Я б не пустила». Мужчины, никогда не говорите нам — «Я тут принесу больше пользы». В первом случае мы слышим — «Ты плохая жена, поэтому пустила». Так вот, дорогая, либо ты замужем за бабой, либо он не очень хотел. Того, кто реально хочет — уговорить невозможно, его не остановит ничего — ни слезы, ни сопли, ни беременное пузо, ни трое детей. Ничего. Сколько жен и матерей отпустили своих любимых на войну. И не потому, что они плохие мамы и жены. И не потому, что они не достаточно его любят. Но потому, что когда ты вышла замуж или воспитала настоящего мужчину, у тебя вариантов немного. 
Только подчиняться его воле и поддерживать всем сердцем.

Когда он решит, — тебя не спросят. Можно рвать рубашку на груди и орать — «Я на фронт!», но послушать жену. А можно втихую собрать документы и поставить сумку перед носом, а тебя перед фактом. Вот она, мотивация, а ты кушай дорогая, не обляпайся. Так что, лучше просто молчите. А то мы нервные сейчас.

Во втором случае, на счет «я полезней тут», мы слышим — «Я такой замечательный хрен, а на фронте те, кому тут заняться нечем и в тылу они бесполезны». Дорогие мужчины, не бесите. Если вы и греете свои драгоценные яички в тепле, имейте смелость признать это и сказать спасибо парням, которые сейчас там держат оборону. Для всех нас. И пока он спит в окопе, ты спишь на сиське у жены. Нет, это не плохо, это замечательно. 
Я просто жутко завидую ей. Просто не бесите и так нервнобольных женщин, имейте уважение.

А вообще, я горжусь им до одури. Я знаю, что если мы это переживем — а мы переживем — ничего хуже с нами уже не случится (дай Бог). С каждым происходит переоценка ценностей, бытовые проблемы становятся ничтожными. Что нам цвет обоев или грязная посуда на кухне, если ты дома, целый и невредимый. Возвращайся скорее...

Мне захотелось ответить — Как это быть мужем жены АТОщника. Слава Богу, я отбарабанил грязными год и два месяца в боевых, вернулся и у меня все сложилось лучшим образом. Поэтому, все позади и могу спокойно рассуждать. Так вот, быть мужем жены АТОщника :

• это неделями или месяцами скрывать, что ты на войне, а не где-нибудь на учениях;
• это благодарить Бога и случай, что когда ты уходил, жены не было дома;
• это когда жена возмущается, почему ты сбежал непонятно куда, не выкопав картошку, а ты не можешь понять, о чем она говорит, потому что обстрел;
• это когда жена думает, что ты там пьянствуешь и гуляешь, а ты, не зная что ответить, просто даешь послушать в телефон разрывы мин;
• это когда ты разбил в дребезги свой телефон после очередного скандала с женой, которая не хочет, а может и не может понять, что ты там делаешь;
• это когда с тобой три дня не было связи, жена подняла всех на ноги и была готова ехать к тебе (непонятно куда);
• это когда наконец эта связь появилась, ты был по колена в глиняной жиже и кромешной темноте, и вдруг зазвонивший телефон мог тебя демаскировать и был более чем не к стати и надо было применить максимум усилий, чтобы успокоить жену и как можно быстрее прекратить разговор;
• это когда ты вдруг понимаешь, что не имеешь права рисковать, чтобы не травмировать 8-летнего внука, если вдруг тебя ранит или ты погибнешь;
• это когда ты очень четко и зримо начинаешь понимать, что такое Родина и что ее надо защищать, потому что это твоя семья, жена, дети, внуки;
• это когда ты попадаешь в состояние «дальше смерти», потому что не имеешь права отступать, но не имеешь права и умирать, потому что некому будет защищать...

Смелость дилетанта

Недавно в Киеве случайно попал на спектакль «В погоне за раем» по мотивам «Сталкера» Андрея Тарковского в исполнении польской хореографической труппы в рамках культурного проекта «Территории Хореографии: Восточное Партнерство» . После спектакля была возможность пообщаться с труппой и я еще раз убедился, как далеки люди на Западе, даже в самой близкой к нам Польше, от понимания того, что происходит у нас в стране. Они пытались выразить глубокий экзистенциальный текст «Сталкера» Тарковского в движениях, не будучи профессиональными танцорами, причем в стране, родине Тарковского, где его творчество хорошо знают и где сюжеты «Сталкера» стали реалиями современной жизни (Чернобыль, Донбасс); где понимание «веры» (а это было главной фишкой спектакля) есть нынешнее состояние многих украинцев.

Поначалу меня удивило противоречие дилетантизма труппы (собравшейся лишь полгода назад) с серьезнейшей профессиональной проблемой, за решение которой они взялись. Задаваемые из зала профессиональные вопросы, в том числе и мои философские, поставили их в тупик:

На что в своем спектакле они больше обращали внимание — на тексты Тарковского (которые почему-то звучали на польском и мало кто в зале их понимал) или на хореографию?

На чем основывалась демонстрация их текстов, особенно, «веры» (я лично не поверил)?

Что это было — телесная психотерапия или все же искусство?

Пожалуй, именно это противоречие и особенно реакция артистов, больше всего меня и заинтересовало. Они ничуть не смущались своему дилетантизму и больше радовались тому что «они это сделали».

Но потом я вдруг вспомнил, как на оборону Донецкого аэропорта, особенно в последние месяцы, шло много абсолютных дилетантов в военном деле, с одним рожком и даже не служившие, четко понимая, что идут на смерть, вооруженные только огромным чувством патриотизма и личного достоинства. Я вдруг четко понял, что сейчас на первые места в решении даже самых сложных, практически неразрешимых проблем, выходят «дилетанты», которые просто не знают, что они (проблемы) неразрешимы и потому они их в конце-концов все-таки по-своему решают.

По окончании спектакля меня удивило, как тепло, даже со вставанием и криками «браво!» публика приветствовала поляков. Очевидно, наша публика все-же что-то для себя взяла. Может ту самую «смелость дилетанта».

Сейчас с войны приходит много еще молодых ребят и уже взрослых мужчин с так сказать «измененным сознанием». Я имею в виду тех, кого война не сломала, а напротив, еще больше закалила и сделала лучше. В психологии такой эффект называют «посттравматическим ростом». Эти люди де-факто на фоне всеобъемлющего чувства патриотизма, которое тогда переживала вся страна и особенно бойцы на войне, обрели личное достоинство, Родину, но самое главное, — кардинально изменили в своей личности приоритеты жизненных ценностей в сторону «высших».

Сейчас, уже на гражданке, я наблюдаю за этими людьми, в частности в «фейсбуке». С одной стороны, привлекает их непримиримость к тому, что в стране «ничего не изменилось», а часто наоборот, «стало еще хуже». С другой стороны, их энтузиазм и готовность что-то делать и менять. Я хочу спросить этих людей — А кто вы думали будет и способен менять страну? Я хочу ответить — Да вы сами и будете, потому что никого другого просто нет. Так почему вы только говорите. Пора делать. И не надо вестись на необходимость применения оружия и провокационные призывы кого-то убивать или подрывать. Не стоят они того. Как гласит народная мудрость — «го…но не трогай, вонять не будет». Надо не убивать, но просто очень уверенно и настойчиво вытеснять, используя свое главное оружие — доминирование высших моральных и духовных ценностей. Примерно так, как сейчас действуют наши бойцы в Зайцево или Авдеевке — они медленно но уверенно вытесняют противника со своей земли, очищая ее, часто не спрашивая «мнения командования».

И не бойтесь, что вы чего-то не знаете или не умеете. Берите пример с «киборгов», которые выстояли и победили. А потому, что у них было главное — личное достоинство и высшие ценности в душе. Надо будет, научитесь. Но всегда помните, что на гражданке также как и на войне, если не успел научиться, — тебя нет.

Сине-желтая косичка

На Майдане в Киеве ко мне подошла женщина-волонтер и предложила приобрести сине-желтую косичку в счет гуманитарной помощи раненым в госпитале. Я спросил, сколько стоит. Сколько дадите, обычно дают гривень двадцать — ответила она. Но меня что-то останавливало, не давая купить косичку. Я вдруг вспомнил историю, услышанную на шахте под Углегорском от бойца одного из наших батальонов и рассказал ее женщине.

Когда их батальон заходил Краматорск, освобождая его от боевиков, он увидел красивую девочку лет семи с бабушкой и предложил ей сине— желтую косичку. Девочка отреагировала неадекватно — при виде косички она вдруг в истерике расплакалась и убежала к бабушке. Боец спросил бабушку, почему такая реакция на украинскую символику. И бабушка рассказала, что за такую символику ее дочь и маму девочки боевики (скорее всего кадыровцы) сначала изнасиловали на глазах у малолетней дочки и убили. Потом изнасиловали и саму девочку.

Выслушав, женщина-волонтер расчувствовалась и хотела мне сама просто так предложить косичку. Но я вдруг представил, какую дорогую цену за эту символику заплатила та девочка из Краматорска и как ей с этим придется жить. Я отказался, просто руки не смогли взять. Слишком дорого нам достается обретение и отстаивание своего достоинства. И, наверное, слишком много мы задолжали, что приходится так дорого платить горем и страданиями. Я представил себе, какая огромная работа ожидает того психолога, которому придется реабилитировать ту краматорскую девочку. И это при условии, если такой найдется и девочка захочет с ним общаться. Не стоит себя обманывать, что, приобретая национальную символику, становишься патриотом.

Сейчас стала популярной тема реабилитации военнослужащих, принимавших участие в боевых действиях АТО и жителей Донбасса из зоны войны. Наблюдая за искренне желающими помогать этим «несчастным» (так их в большинстве случаев представляют нашему обществу), я невольно ловлю себя на каком-то внутреннем дискомфорте от противоречия такой ситуации. Ведь бойцы, отвоевавшие в АТО, там реально обрели Родину. Они до глубины души поняли и прочувствовали, что значит ее защищать и готовы были за нее умирать. Там все они, от командира бригады до солдата и даже бывшего заключенного, находились в состоянии «тотального патриотизма». Именно это состояние и создало решающий перевес во время пика противостояния, когда противник был четко ориентирован «на уничтожение». Благодаря этой духовной силе, а не силе оружия, нам удалось остановить супостата. Вот с этим состоянием в душе вернулись большинство наших бойцов.

Сейчас, наряду с уже всем известным термином «ватники», появился и новый — «вышеватники», т.е., те же ватники, но в вышиванках, «косящие» под украинских патриотов, чтобы набрать себе моральных дивидендов. Таких не найдешь на передовой, но зато их много гуляет по Киеву, особенно на Майдане, а также в других городах. Я уже не говорю о политиках, где это стало модной фишкой. А недавно я снова побывал в Донбассе уже в роли гражданского психолога с целью оказания психологической помощи в возрождении региона. Там особенно явно заметна легкость, с какой одни и те же люди «перекрашиваются», в зависимости, чья власть. Прямо как в известном фильме «Свадьба в Малиновке». Для таких национальная символика — это лишь удобная фишка приспособления к ситуации. Там я окончательно понял, что для донбасцев сейчас «травма войны», о которой много говорят психологи, не самая главная проблема. Все гораздо глубже и сложнее. Их «грех» намного тяжелее — они не смогли отличить грешное от праведного, поддавшись на соблазн «лукавого», они предали свою Родину, пытаясь ею торговать. Россия поманила и «кинула», символично отделавшись гумконвоями, а донбасцы остались у разбитого корыта. Это главное, что им надо бы понять и принять для начала. Лишь после этого можно будет говорить о каком-то возрождении.

Три воны и одна Победа

Посетил наш кировоградский мемориал на Валах (историческое место расположения старинной крепости), где традиционно 9 мая собираются люди и отмечают День победы. Я подошел к 11 часам, народу было много. Бросилось в глаза то, что гораздо больше людей собралось на Аллее героев АТО, погибших в донбасской войне, чем возле могил Героев Советского Союза Отечественной войны.

Я шел вдоль пантеона фотографий погибших и поймал себя на чувстве, похожем на то, которое испытывал на Аллее Небесной сотни в Киеве. Мой взгляд, скользивший с одного лица на другое, интуитивно выделял молодых парней. В этот момент появлялось двоякое чувство. С одной стороны — чувство горечи, что погибали лучшие, способные на поступок. С другой стороны — чувство гордости и надежды. Будучи в армии на войне, на таких молодых я тоже обращал особое внимание и радовался, что не все отдают предпочтение удовольствиям и развлечениям, что есть патриоты, готовые защищать Родину. А значит, у нашей страны есть будущее.

Остановился возле своих, из нашей бригады. Отметил, что здесь далеко не все погибшие. Начало пробивать на слезу, поскольку всплыли в памяти подробности их гибели. Ведь все было совсем недавно, для некоторых даже не прошло и года. Но это уже история, история новой страны и новой войны, которая отодвинула предыдущие — и страну и войну. В конце отметил, что оставлено еще много места для продолжения аллеи. Значит война еще не окончена и с новой страной еще непочатый край работы.

В общем потоке разговоров вокруг мои уши вырвали несколько повторяющихся фраз типа — «такие молодые», «непонятно, за что погибли», «во всем виноваты не россияне, а жидомассоны». Какой-то изрядно подвыпивший «афганец» даже заметил, что они в Афгане знали, за что воевали — выполняли интернациональный долг. А тут…? Интересно, что произносившие этот откровенно «ватный» текст делали это довольно демонстративно, как-бы на показ. Вместе с тем, обсуждение реальных событий и обстоятельств смерти было тихим и незаметным. Люди как-бы старались не беспокоить лишним словом еще летающие рядом души ушедших героев. Подобную ситуацию я отмечал и в Донбассе, где даже на подконтрольных ВСУ территориях на улицах и других людных местах чаще слышишь антиукраинские высказывания, а «слава Украине» стараются говорить в полголоса и наедине. Но там это скорее от страха, а здесь — из уважения к погибшим.

Одна высокая средних лет женщина рядом с мной так громко и настырно повторяла «непонятно, за что… погибают», что я не выдержал и ответил — «за Родину». Она резко ко мне повернулась с явным желанием что-то сказать и…как-то вдруг осеклась. Может потому, что я был в военном камуфляже. Сказала лишь, что у нее там сын. Продолжать разговор с «ватницей», у которой сын воюет, у меня не было желания. А у нее, очевидно, не было других, более реальных и адекватных мыслей.

Я вдруг вспомнил подвыпившую женщину из тогда еще не очень разбитого и еще нашего Углегорска, которая, осмелев, жаловалась мне, офицеру ВСУ, «за что это нам…?» Я также вспомнил ребят с передовой, у которых на вопрос «за что они здесь воюют», ответ был абсолютно четкий и однозначный — «за Родину». И понятие «родины» для них было очень конкретное — семья, дети, жена, родители. Оказывается, чем ближе к передовой, тем понятие «родины» яснее и четче. Чем дольше продолжается война, тем больше у нас появляется людей, способных понимать, что такое новая страна… Но что делать с «ватниками» ? — Да ничего. Как гласит народная мудрость — «Дерьмо не трогай, вонять не будет». Это уже прошлое, уходящее в небытие вместе со старой эпохой. На передовой мы ситуацию переломили. Украинцы оказались сильнее духом россиян. И никакое оружие им не поможет, потому мы там воюем за Родину, а они и еже с ними сами не понимают за что.

Три войны и одна Победа

В праздничный день 9 Мая я посетил наш кировоградский мемориал на Валах (историческое место расположения старинной крепости), где традиционно собираются люди и отмечают День победы. Я подошел к 11 часам, народу было много. Бросилось в глаза то, что гораздо больше людей собралось на Аллее героев АТО, погибших в донбасской войне, чем возле могил Героев Советского Союза Отечественной войны.

Я шел вдоль пантеона фотографий погибших и поймал себя на чувстве, похожем на то, которое испытывал на Аллее Небесной сотни в Киеве. Мой взгляд, скользивший с одного лица на другое, интуитивно выделял молодых парней. В этот момент появлялось двоякое чувство. С одной стороны — чувство горечи, что погибали лучшие, способные на поступок. С другой стороны — чувство гордости и надежды. Будучи в армии на войне, на таких молодых я тоже обращал особое внимание и радовался, что не все отдают предпочтение удовольствиям и развлечениям, что есть патриоты, готовые защищать Родину. А значит, у нашей страны есть будущее.

Остановился возле своих, из нашей бригады. Отметил, что здесь далеко не все погибшие. Начало пробивать на слезу, поскольку всплыли в памяти подробности их гибели. Ведь все было совсем недавно, для некоторых даже не прошло и года. Но это уже история, история новой страны и новой войны, которая отодвинула предыдущие — и страну и войну. В конце отметил, что оставлено еще много места для продолжения аллеи. Значит война еще не окончена и с новой страной еще непочатый край работы.

В общем потоке разговоров вокруг мои уши вырвали несколько повторяющихся фраз типа — «такие молодые», «непонятно, за что погибли», «во всем виноваты не россияне, а жидомассоны». Какой-то изрядно подвыпивший «афганец» даже заметил, что они в Афгане знали, за что воевали — выполняли интернациональный долг. А тут…? Интересно, что произносившие этот откровенно «ватный» текст делали это довольно демонстративно, как-бы на показ. Вместе с тем, обсуждение реальных событий и обстоятельств смерти было тихим и незаметным. Люди как-бы старались не беспокоить лишним словом еще летающие рядом души ушедших героев. Подобную ситуацию я отмечал и в Донбассе, где даже на подконтрольных ВСУ территориях на улицах и других людных местах чаще слышишь антиукраинские высказывания, а «слава Украине» стараются говорить в полголоса и наедине. Но там это скорее от страха, а здесь — из уважения к погибшим.

Одна высокая средних лет женщина рядом с мной так громко и настырно повторяла «непонятно, за что… погибают», что я не выдержал и ответил — «за Родину». Она резко ко мне повернулась с явным желанием что-то сказать и…как-то вдруг осеклась. Может потому, что я был в военном камуфляже. Сказала лишь, что у нее там сын. Продолжать разговор с «ватницей», у которой сын воюет, у меня не было желания. А у нее, очевидно, не было других, более реальных и адекватных мыслей.

Я вдруг вспомнил подвыпившую женщину из тогда еще не очень разбитого и еще нашего Углегорска, которая, осмелев, жаловалась мне, офицеру ВСУ, «за что это нам…?» Я также вспомнил ребят с передовой, у которых на вопрос «за что они здесь воюют», ответ был абсолютно четкий и однозначный — «за Родину». И понятие «родины» для них было очень конкретное — семья, дети, жена, родители. Оказывается, чем ближе к передовой, тем понятие «родины» яснее и четче. Чем дольше продолжается война, тем больше у нас появляется людей, способных понимать, что такое новая страна… Но что делать с «ватниками» ? — Да ничего. Как гласит народная мудрость — «Дерьмо не трогай, вонять не будет». Это уже прошлое, уходящее в небытие вместе со старой эпохой. На передовой мы ситуацию переломили. Украинцы оказались сильнее духом россиян. И никакое оружие им не поможет, потому мы там воюем за Родину, а они и еже с ними сами не понимают за что.

***

Празник Дня победы 9 мая в честь победы над фашистской Германией в Великой отечественной в новой трактовке образца 2016 года проявился в новом качестве и с новым содержанием –как в честь победы во Второй мировой войне, Можно предположить, что такое «новое содержание», кроме политических перипетий, обусловлено также и более современными войнами — преж де всего «афганской» и «донбасской». Сейчас довольно четко наблюдается различное отношение к этим войнам, последняя из которых еще продолжается.

Читая книги Нобелевкого лауреата по литературе за 2015 год, Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо» и «Цинковые пальчики», а также обобщая собственный опыт участия в боевых действиях, нахожу характерные как параллели и аналогии, так и различия этих трех войн — Великой Отечественой, афганской и нынешней донбасской на востоке Украины. Наиболее корректно их можно сравнитльно оценить по отношению к чувству Родины и патриотизма их участников. Вопросы — «Есть ли у Вас Родина?» «Что для Вас лично это значит?» «За что Вывоюете?» — я задавал всем, с кем мне приходилось общаться в зоне боевых действий. Кроме бойцов ВСУ это были и местные жители, в том числе и на территориях, находящихся практически на линии разделения, а также и неподконтрольных ВСУ. На первый вопрос все однозначно отвечали — «Да». А вот на второй и особенно третий мнения существенно разошлись. Наши военнослужащие четко понимали, что их родина Украина, — но ни в коем случае не политики и «вожди», а их семья, дети, внуки, жены, родители, а также суверенитет и государственность в целом, прежде всего имея в виду «проблемы души». Местные жители, особенно, проживающие на неподконтрольных ВСУ территориях, сначала говорили о чем-то «большом», но непонятном (очевидно имея в виду Россию), но скоро переходили на прагматические проблемы зарплат, пенсий, работы и другим «проблемам живота». Поэтому, если ответ на третий вопрос для украинских военных был очевиден, то местных жителей и особенно с сопредельной территории он ставил в тупик.

Отсюда вывод. Если в Великой отечественной и в «донбасской» (со стороны Украины), все воевали за Родину, но для одних это был СССР, а для других независимая Украина, то в «афганской» и той же «донбасской» (со стороны России), все воевали против какого-то «врага» (афганца-муджахеда или укра-бендеровца), что на самом деле к Родине никакого отношения не имеет.

Тюрьма для души

Если уж тело — тюрьма души,
Что же так жаждет тюрьма, скажи?
Не заливайся она вином,
В ней душа бы жила добром…
Иоган Волфганг Гете

Если загуглить выражение «тюрьма для души», интернет выдаст целую философию, уходящую корнями к истокам бытия. В общем, все сводится к тому, что тюрьмой для души человека есть — его (человека) тело. А что происходит с душой, если само тело посадить в тюрьму?

Мы очень хорошо знаем, как выглядит тюрьма для тела. Для этого в современном обществе существует целая пенитенциарная система, не говоря уже об огромной системе фашистских и советских концлагерей в совсем недавнем прошлом. Многие узники этих тюрем и лагерей, как правило, диссидентов и жаждущих свободы творческих личностей, которым удалось все это пережить и вернуться в общество, в один голос утверждали, что именно там они находили полную душевную свободу. Там они могли думать и говорить все что угодно, спорить и обсуждать любые темы и проблемы, поскольку «дальше тюрьмы и концлагеря не сошлют». Оказалось, что чем больше ограничивается физическая свобода человека, тем больше стимулируется душевная активность. Для обретения внутреннего комфорта в зажатом в тюремные тиски теле человек невольно стремится уходить в мир духа. Виктор Франкл, один из наиболее известных психологов (автор теории смысла жизни) и узников фашистского концлагеря смерти Освенцима говорил, что из мира жизни человек может уйти только в смерть, а если же человек существует в мире смерти (именно такое существование было у узников), то уйти из него он может только в мир духовный.

Получается, что, создавая тюремные условия для тела, тем самым создаются благоприятные условия для развития духа. И наоборот, давая телу полную свободу в утолении его (тела) желаний и потребностей, ограничиваются возможности духовного роста. Получается, что свобода для тела является тюрьмой для души. Иными словами, все, что обеспечивает телесный комфорт, а это деньги, власть, сексуальная свобода и другие удовольствия, и есть та клетка, которая ограничивает душевную работу. А именно на этом зиждется западноевропейская цивилизация, куда мы сейчас направили свой взор под давление такого идиотского «русского мира», идущего с востока. В этом состоит суть того крючка, который нам уготовила жизнь, очередной раз проверяя «на вшивость». Что называется, «не мытьем так катанием». Если украинцы (к сожалению не все) не соблазнились и не попали на российский крючок «русского мира», им сейчас предлагается другой, не менее коварный крючок — западной сладкой жизни.

Судя по всему, на этот крючок плотно попали подавляющее большинство наших бизнесменов и политиков. Глядя на них и отношение к ним украинцев, мы получаем сильный антидот от такого соблазна… Хоть какая-то польза.

И наоборот, украинские «киборги», защитники Донецкого аэропорта, как и советские солдаты, защитники «дома Павлова» (или дома «шесть дробь один» по версии самого правдивого романа о Сталинградской битве «Жизнь и судьба» В.С. Гроссмана), зажав себя в жесткие тиски смерти, обретали там полную свободу души и духа.

Так что выбираем — или ублажение тела, но тюрьма для души, или тюрьма для тела, но душевная свобода. Третьего не дано?

О ненависти или о том, «за что?»

Читаю откровение Илоны Скала о ненависти к россиянам и пробивает на слезу. И не от «ненависти к россиянам», она у меня уже сгорела, а от того, что есть такие как Илона Скала, как Настя Дмитрук, способные достойно ответить «ватным» россиянам.

Я уже пятый месяц на дембеле. Уже прошли периоды:

• когда останавливали на улице с вопросом, «ты что, с войны?»; 
• когда только в военной форме чувствовал себя в своей тарелке и поэтому еще месяца два после дембеля ее не снимал; 
• когда перестал удивляться и возмущаться молодым парням, весело пьющим пиво в барах и на улице (у меня под окном каждый вечер гулянка с песнями до ночи, даже пришлось с ними серьезно поговорить, вроде стало потише); 
• когда перехватывало дух и вышибало слезу при любом напоминании о той волне «базального патриотизма», благодаря которому нам удалось переломить ситуацию в донбасской войне (последнее — выступление и победа Джамалы на Евровидении);
• когда без волнения не мог смотреть на так греющие душу детские рисунки «повертайтесь живими», которыми у нас в АТО были обклеены все блиндажи, стены, деревья и забиты карманы (рисунки внука, наверное, до сих пор висят там);
• когда не мог понять, что такое «обеденный перерыв» посреди рабочего дня в госучреждениях, да и вообще, что такое «выходной» или «праздник», поскольку за год с лишним в АТО мы об этом забыли напрочь, так как именно в такие дни, как правило, было больше всего боевой работы и т.п.

Теперь о ненависти. Я видел нечто подобное в глазах наших бойцов-новобранцев, которых мне, как военному психологу, надо было за короткое время привести в психологическое состояние реальной «донбасской» войны, о котором (состоянии) они, как оказалось, имели очень смутное представление. Я просто показывал им наиболее «экзотические» российские видео, предназначенные для устрашения (на них были бойцы нашей бригады и все обстоятельства я знал лично или из первых уст). Они смотрели видео, а я смотрел на них. Но на их лицах и в глазах я видел все, кроме страха. Скорее они буквально «вскипали как волна» той самой «яростью благородной». И это была скорее именно «ярость благородная», но не ненависть.

Я не видел ненависти к россиянам в глазах первых «киборгов», кировоградских десантников, бойцов на передовой и их боевых командиров, постоянно ведущих боевые действия, даже у бойцов, только что вышедших из окружения из-под Углегорска и Дебальцево. Но я больше видел той самой мобилизирующей на поступки праведной злости людей, готовых на все, чтобы защитить своих родных и близких, свою родину даже ценой собственной жизни.

Сейчас я начинаю понимать, что те донбасские террористы, которые взяли в руки оружие и воюют против своей Родины, те россияне, которые пришли в Донбасс убивать укров (бендеровцев и фашистов, которых там нет и никогда не было), те местные жители с «ватой» в голове, которые их позвали и теперь всячески оправдывают и поддерживают, в то же время в один голос твердят, что они такого не хотели, когда ходили на сепаратистский референдум — все они просто НЕ ЗАСЛУЖИВАЮТ НА НАШУ НЕНАВИСТЬ. И по одной простой причине — все они совершили смертный грех, они предали Родину, погрузившись в «базальный пессимизм». Но мы наоборот, обрели и защитили свою Родину.

Вопрос — «Что с ними делать?» Да ничего. Как говорится: «дерьмо не трогай, вонять не будет». Надо просто подождать, когда они «Ужаснутся сами себе», как сказал Кончаловский. Жизнь все сделает сама. И сделает это жестче, чем можем это сделать мы. Ведь мы, украинцы, очень добрые по своей сути и природе.

Феномен Надежды Савченко

«Феномен Савченко» — это типичный представитель украинского бойца, прошедшего боевые действия и базальное состояние патриотизма, но при этом не сломленного войной, но наоборот, ставшего «лучше», это яркий представитель личности нового общества, которое сейчас появляется в Украине. Такого ни запугать, ни убить нельзя, потому что он знает, что значит быть «дальше смерти» и ее не боится. И таких в Украине уже много — хотя это «лучшее меньшинство». Но именно они способны создавать новое, они знают как жить дальше, но пока не понимают, как это сделать в нашей системе. Поэтому, больше действуют интуитивно и «по чуйке». Чтобы их понять, надо пройти то, что прошли они.

Не надо принимать близко к сердцу их характеристики политиков. Они просто объективизируют ваше же видение. Савченко и такие как она — это скорее терапевты общества, чем политики. А президент — терапевт, это то, что нам сейчас больше всего надо. Савченко точно сама знает, что и как надо делать, поэтому ей не нужны советчики.

Не надо обращать внимание на «непонимающих». Таких гораздо больше, — их «худшее большинство», которое может только возмущаться и ругаться, но неспособно что-либо менять и создавать.

Своими интервью и выступлениями в Раде она просто сжигает мосты с обеими Президентами, назвав одного «гнидой» и заявив о готовности стать на место другого, а также с коррумпированным политикумом в целом, демонстрируя им наглядный метод решения вопроса с помощью гранаты и уверяя, что все они на «Титанике», который идет ко дну и с которого «ни одной крысе не удастся спастись». Если она это не сделает сейчас, потом ей не дадут. «Сегодня я сделаю маникюр, завтра сяду на Lexus, послезавтра продам Украину» — так Савченко охарактеризовала свой путь к тому, чтобы «скурвиться» (наглядный пример Тимошенко, которая лет 15 назад напоминала сегодняшнюю Савченко, но таки соблазнилась и на «маникюр» и на «Lexus». Может поэтому она и поддерживает Савченко, чтобы как-то искупить…?). А слово не воробей... Благодаря этому, Савченко становится непотопляемой для власти. Ее большое преимущество в том, что она женщина. А это значит, что для нее не могут быть в полной мере применены изуверские механизмы уничтожения человека, созданные сталинским тоталитаризмом в основном для мужчин. Да и, как говорит наука, женщина в своей природе более жизнестойкая, чем мужчина. Утопить ее может только она сама. А наш народ, прошедший «майданы» и «войну», надеюсь, скоро разберется, в том числе и его «худшее большинство», начнет думать и примет не просто правильное, но главное, мудрое решение.

Сейчас Савченко интенсивно учится, применяет на практике свои знания и может проверять их эффективность с помощью соцсетей, СМИ (например на ТВ) и пр. Причем, делает все это практически одновременно (одномоментно) — это является основным условием успешности ее деятельности. Такой режим работы является экстремальным по определению и выдержать его может далеко не каждый. Но, благодаря этому, она сможет довольно быстро продемонстрировать перед остальными свое преимущество, прежде всего профессионального парламентария, став реально авторитетным лидером.

Савченко устроила фурор в студии Шустера

Дыхание войны

Кто что слушает при обстреле: боец и психолог слушают мину (или снаряд), а капеллан слушает Бога.

Звук пули. Все знают, что пуля свистит — фить… фить… фить. Попадая в человека, она делает аккуратное отверстие, лучше навылет. Да, но не всегда. Бывает так, что пуля фурчит — фуррр…фуррр…фуррр. Это пуля калибра 5,45 мм., когда попадает в крону дерева. Цепляясь за ветки, она начинает вращаться вокруг всех осей… и не дай бог попадет в тело человека…

Как слушать «выхлопы» и «приходы» Это звук артиллерии при выстреле и при встрече снаряда (мины) с целью (или землей):

миномет: «бах» — «трррах»;

гаубица (например 152мм., стоит на большом расстоянии от цели, поэтому «выхлоп слышен не всегда): «гуууп» — «бубууух»;

танк (обычно работает прямой наводкой и снаряд летит быстрее звука) — поэтому все сливается в один большой «бабабаххх».

Главное, чтобы «не по мне». Обстрелы на передовой — дело обычное. К ним быстро привыкаешь и вскоре перестаешь замечать, но лишь в том случае, если точно знаешь, что «не по мне». Поэтому — учись слушать «выхлопы» и «приходы», если ты последнего не услышал, значит «по тебе»….

Полет мины: «бах …вззззжжжжж … ЗЖЗЖЗЖЗЖ (секунд 10) …ТРРРАХ …жик– жик– жик– жик– жик– жик»;

Запах мины. У мины «выхлопы» и «приходы» пахнут по разному. После «выхлопа» — резкий запах пороха. После «прихода» — какая-то очень характерная, едкая вонь, которую ни с чем не спутаешь — это «запах мины».

«Смерч». Если после сильного «буууха» у тебя над головой пролетело что-то, звук от чего похож на сверхзвуковой истребитель на бреющем, но не он — значит работает «смерч».

«Птичка». Если вдруг звездной ночью ты начинаешь замечать, что звезды движутся, не спеши по ним стрелять, приняв за «птичку» (беспилотник) противника. Не делай этого даже если ты точно понял, что это так, по разноцветным огням-маячкам, потому что все равно не попадешь, только демаскируешь свою ЗУшку или пулемет. Лучше всего замереть на месте, пусть думают, что ты пенек, камень или еще что-то...

Война и весна. Первые две  ночи мы спали на голой земле под звездным лунным небом. Была почти полная луна и яркие звезды. Почему-то здесь они выглядели особенно красиво, создавая контраст стреляющей из пушек и минометов, бабахающей разрывами снарядов и мин, свистящей пулями, жужжащей осколками и другими признаками бушевавшей рядом войне. Но особенно контрастно выглядела уже разбушевавшаяся вокруг весна. Заканчивался апрель и начинался май. Благоухали расцветающие деревья, молодые листочки, полевые цветы. Еще больше контрастировало войне звонкое пение соловьев, заполняющее ночное влажное небе. Было довольно тепло (до плюс десяти градусов) и спалось вполне комфортно. Единственную тревогу вызывали свистящие и жужжащие пролетающие над нашими головами мины и снаряды. Нужно было внимательно прислушиваться и рассчитывать, где упадет. Штук пять упало довольно близко, метрах в пятидесяти под терекон. Но все это так и не смогло составить достойную конкуренцию весне и сну. Весна, усталость и сон победили страх.

Прямое попадание. … вспомнила. Как я сейчас понимаю эту ситуацию. Когда я тогда приехала в Кировоград, у меня был то ли сон то ли видение: как будто я вижу ситуацию гибели Сережи с двух точек, с машины, где он сидел (его глазами) и с другой стороны. Что-то очень большое летит прямо на меня и яркая вспышка, огромный взрыв… и все, больше ничего. Это было одно мгновение. Никаких чувств я не испытала. Я поняла, что это то, что он видел в последний момент своей жизни. Это было прямое попадание и от Сережи практически ничего не осталось. Останки, эти пару килограмм, собрали и просто прикопали рядом с машиной. Было прямое попадание в место водителя. Сережу разорвало....

Первый «приход» от снайпера. Тогда я впервые услышал этот резкий, не очень громкий, но четкий и характерный удар на уровне головы о бетонную стену, возле которой только что проходил. Это был «приход»  крупнокалиберной пули снайпера противника. Сначала я даже не обратил на это внимание. Но, когда пришло понимание того, что могло произойти, если бы я немного задержался, в голове произошел первый щелчок инстинкта самосохранения — я инстинктивно пригнулся и пошел на полусогнутых.

Не загоняя патрон в патронник (военно-эротические фантазии)

Он ехал в мирном комфортабельном автобусе с ласкового, теплого как парное молоко, одесского моря после активного интеллектуального отдыха, уже полгода после дембеля находясь в перманентном состоянии счастья и «сбытия мечт».В последнее время Одесса стала для него не только местом, где живет его любимый внук, но и символом достойного города, заставившего себя уважать, сказав всем громкое и отчетливое «Шяаа!», когда пришлые «уроды» попытались навязать ему свою волю. Донецк этого сделать не смог и теперь там хозяйничают те же «уроды». Зато Одесса живет и процветает, переполненная туристами и отдыхающими. И теперь Он мог уверенно говорить, что Одесса — это свободный, достойный, уважающий себя и уважаемый другими город.

Усевшись в удобном кресле мирного и доброго автобуса, направляющегося из южного дневного зноя в прохладу ночи, омытой летним дождем, Он вдруг начал вспоминать, как в таком же удобном кресле примерно такого же но другого, военного, автобуса судьба уносила Его из родного города центральной Украины на восток в войну. К границе Донбасса они тогда, в начале ноября 2014 года, тоже подъехали под вечер. При ее пересечении все как-то резко изменилось, стало серым, неприветливым и даже враждебным. Одним словом — «серая зона». Оказалось, что такое впечатление было и у большинства других офицеров, ехавших в автобусе. Так выглядела война, которая стала сразу всех накрывать и проникать во все фибры души и тела, заполняя все малые и большие щели и выемки.

В мирном добром автобусе вдруг возникла небольшая суматоха, подсаживались новые пассажиры-отдыхающие. На месте рядом с Ним, которое на тот момент еще пустовало, вдруг оказалась Она. Увлеченный своими мыслями и воспоминаниями, на Нее Он обратил внимание лишь тогда, когда вдруг прямо перед глазами увидел улетающую в даль (наверное в теплые края) стаю птиц, которая начиналась где-то возле лопаток и красивым конусообразным изгибом уходила к концу шеи, теряясь в короткостриженных волосах. Когда шея поворачивалась и двигались плечи, птичья стая тоже приходила в движение. Это ее как-бы оживляло и создавало живописный эффект течения…течения уходящей в даль жизни. Незаметно для себя подсчитав птиц, которых оказалось тридцать пять, Он почему-то подумал, что наверное столько лет надо было давать хозяйке этой стаи-тату. А Ему самому недавно пошел седьмой десяток…

Первую небольшую остановку в «серой зоне» военный автобус сделал в Красноармейске. На тот момент все уже были экипированы и облачены в боевые доспехи (каски, бронники, автоматы, подсумки с б/к и пр.), что на местных зевак произвело впечатление. Один из них, осмелев, даже подошел поговорить, всем своим видом излучая уважение, которое шло скорей всего от страха, и изрек что-то на подобии — «да вы серьезные ребята». Сразу стало ясно, что здесь уважают только силу. Как только поехали дальше, поступила команда подготовить оружие, снять автоматы с предохранителя, но пока патрон в патронник не загонять. Это было связано с тем, что автобус в составе колонны уже въехал в зону теоретической досягаемости дальнобойной артиллерии, «градов» и ДРГ (диверсионных разведгрупп) противника.

Мирный автобус уже полностью въехал в теплую прохладную ночь, все вокруг засветилось всевозможными гаджетами, которые увлекли в себя добрую половину пассажиров, среди которых большинство были молодые люди — студенты, магистранты, аспиранты, преподаватели, а также случайные попутчики. Туда же уткнулась и Она. В тусклом свете Ее гаджета Он различил довольно миловидное лицо с ярко красными губами средней пухлости. Не ботексные — отметил Он про себя. Придя к выводу, что все потерялись в виртуальном мире, Его снова увлек тот другой, реальный мир войны.

По мере приближения к месту временной дислокации внутреннее напряжение и внешняя серость окружающего мира заметно сгущались и нарастали. Все чаще стали мелькать в окнах автобуса разбитые и разрушенные корпуса предприятий, хозпостройки, жилые дома. Но были совершенно непонятны причины такой разрухи — то ли от предыдущего «хозяйствования», то ли от войны. Различить можно было только по характерным следам от осколков взрывов мин, снарядов, а также пуль на стенах или металлических воротах и оградах жилых домов, на разбитых крышах. Наиболее явно война проявлялась по взорванным мостам.

Пассажиры мирного автобуса стали потихоньку готовиться ко сну, устраиваться поудобней на неудобных для сна креслах. Один за одним погасли гаджеты, сон входил в свои права. Он очень не любил спать в автобусе, даже таком комфортабельном, поэтому терпел до последнего в сидячем положении. Она, в процессе поиска удобного положения, наконец-то умостилась в позе птички на жердочке, поставив ступни ног на боковую кромку сиденья, склонившись на левый бок спиной со стаей птиц к Нему, слегка опираясь на Его левое плечо. После жаркого дня по мере засыпания тела все больше расслаблялись, теряя контроль головы, которую все больше занимали мечты, сны и всевозможные приятные мысли и фантазии. Как-то спонтанно и незаметно Ее спина, все больше сваливаясь на Его плечо вместе с головой сползла Ему на колени и очень удобно там устроилась. Одновременно Его левая рука также спонтанно и незаметно сползла Ей на живот, устроившись там не менее удобно. Все произошло так неожиданно естественно, что никто в этом начинавшемся потоке удовольствия ничего менять не собирался. Наоборот, все фибры души и тела старались в этом потоке во что бы то ни стало удержаться, ухватившись за него как за хвост уходящего поезда. Почувствовав теплую, мягко-шелковистую кожу Ее живота, Его рука вдруг стала незаметно и привычно опускаться все ниже, пока пальцы не нащупали ершик Ее лона, который был аккурано подстрижен. Похоже, там тоже сделана прическа, поймал он себя на мысли. Дальше его пальцы продолжили привычное занятие, начав мягко массировать все что надо. Она тоже оказалась не дилетанткой. Ее руки довольно ловко и быстро добрались до Его мужского достоинства, которое на тот момент уже было в «рабочем» состоянии. Его правая рука легкими пронырливыми движениями нашла мягкую как у рожавшей женщины грудь с упругим соском. Большим и указательным пальцами он начал ласково массировать сосок, мягко обнимая грудь сложенными в чашу остальными. У Нее сразу же подключились пальцы, губы и рот, поток обоюдного удовольствия стал резко нарастать, остановить который уже было невозможно. Полностью отдавшись ситуации в прохладной темноте мерно покачивающегося автобуса, Они максимально старались вкушать эту чашу неожиданно привалившего и вполне заслуженного (по ощущениям) счастья. Испив эту чашу до дна, бурно и практически одновременно сделав последний самый большой глоток, Они в блаженной истоме расслабились, погрузившись в финальный сон.

Место временной дислокации в Констахе определили не сразу. Первое оказалось неуютным и слишком уязвимым для внезапного нападения или обстрела. Другим местом оказался заброшенный животноводческий комплекс за городом, где и остановились. Он вместе с отделением офицеров по работе с личным составом поселился в бетонном бункере свинарника рядом со штабом, что считалось очень удачным местом. Там и прожили почти год. Когда первый раз вышли в город, было отчетливое ощущение чужой вражеской территории, где тебя на каждом шагу подстерегает опасность. Когда начали общаться с местными жителями, те оказались вполне приветливыми, поскольку увидели настоящую армию, а не «нацыков» (нацгвардию или попросту ментов), которых по манерам поведения сравнивали с сепаратистами. Поведение же армии резко отличалось в лучшую сторону, особенно в сравнении с недавно хозяйничавшими здесь два месяца сепаратистами с их криминальными понятиями. Тогда Он ловил себя на мысли, что местные женщины его мало привлекали. И не только потому, что они могли подставить или вообще сдать врагу, а прежде всего потому, что было не до этого. Тогда все думали только о том, что надо защищать Родину.

Мирный автобус подъезжал к конечному пункту назначения. Он проснулся от начавшейся вокруг суеты собирающихся пассажиров. Во всем теле стояла блаженная истома и полная пустота в голове (ни единой мысли или еще чего), что придавало легкости воздушного шарика, который вот-вот взлетит. То, что было около трех часов ночи, он узнал тогда, когда Она спросила время и Он впервые за всю дорогу услышал ее довольно низкий, но такой женский голос. Он быстро и бодро встал, взял вещи и вышел. Уже на улице перед собой вдруг увидел и проводил глазами удаляющуюся стаю птиц и Ее в полный рост, довольно высокую и стройную, что еще больше подчеркивали плотно прилегающие к стройным ногам, бедрам и талии лосины в черно-белую полоску. Чувствуя Его взгляд, Она шла грациозной походкой, словно художник по холсту, тщательно выписывая каждый шаг, катя чуть за спиной свою дорожную сумку, что придавало особого шарма и завершенности этому маленькому дорожному приключению. Они оба уходили в реалии обыденной жизни, унося с собой свою долю удовольствия и приятных воспоминаний.

Зарисовки по душе

Прямое попадание

…вспомнила. Как я сейчас понимаю эту ситуацию. Когда я тогда приехала в Кировоград, у меня был то ли сон то ли видение: как будто я вижу ситуацию гибели Сережи с двух точек, с машины, где он сидел (его глазами) и с другой стороны. Что-то очень большое летит прямо на меня и яркая вспышка, огромный взрыв… и все, больше ничего. Это было одно мгновение. Никаких чувств я не испытала. Я поняла, что это то, что он видел в последний момент своей жизни. Это было прямое попадание и от Сережи практически ничего не осталось. Останки, эти пару килограмм, собрали и просто прикопали рядом с машиной. Было прямое попадание в место водителя. Сережу разорвало....

***

Саше повезло больше

Galina Vogt

Саша чувствовал, что умирает. Лежа на потресканном бетоне нового терминала, с десятком осколков в теле, он холодеющими пальцами пытался дотянуться до чеки — подорвать вместе с собой приближающихся орков.

Взрыв, боль, светлый тоннель перед глазами. Внезапно Саша увидел свое искалеченное, усыпанное обломками тело со стороны. Он понял, что мёртв. Как ни странно, страха не было. Была невероятная легкость и ясность сознания. Единственным, о чем он сожалел, было то, что перед последней атакой он так и не успел написать маме. Но ведь теперь он все равно сможет ее увидеть — решила душа, и отправилась в дальний путь на родную Львовщину.

Пролетая над Украиной, солдат видел всё.

Он видел, как сошедшие с ума запорожские пенсионеры, брызжа слюной, проклинали сносивших памятник Ленину «фашистов».

Видел, как выстраивались очереди за гречкой, которую раздавали Вилкул и Кернес.
Видел обдолбанное киевское быдло, сбившее ребенка, и судью, отпустившего это быдло под залог в $10000.

Видел ровенское рагульё с лопатами, уничтожающее родную землю ради куска янтаря.

Видел одесских таможенников, покрывающих контрабанду и николаевских ментов, барыгующих амфетамином.

Страна продолжала жить, как ни в чем не бывало — будто не было никакой войны и тысяч погибших молодых пацанов.

Солдат заглянул в дом депутата, построенный за провал евроинтеграционного закона, и в квартиру редактора «националистического» издания, скрывающегося от мобилизации.

Он наблюдал, как ректор за конверт закрывает сессию студентам-медикам, а глава райсовета получает долю от незаконной вырубки леса.
Внезапно вернулась боль.

А с ней — радостный женский голос «Михалыч, тут наш козак очнулся».

Уставший врач в помятом халате улыбнулся и рассказал солдату, как его в последний момент вытащили товарищи с уже занимаемой чеченцами нейтралки, как прошла череда тяжёлых операций и недели комы в госпитале Днепра.

Прошел месяц. Наглаженный китель, медали, тяжелый рюкзак за спиной. Солдат шел по улице родного города.

Он ожидал радостных улыбок прохожих и веселых приветствий, но толпа пробегала мимо него с каменными, безучастным лицами.
Водитель маршрутки, увидев удостоверение УБД сказал «льготні вже є, оплачуйте», а дворничиха Аня во дворе начала причитать про братоубийственную войну и фабрику в Липецке.

Весь мир будто спрашивал у солдата «за что, за КОГО ты воевал?».

Саша сел на лавочку и трясущимися руками закурил.

Такого отчаяния он не испытывал ни под шквалом российских снарядов на Саур-Могиле, ни в выжженом поле под Иловайском. На глаза накатывались слезы.

И вдруг кто-то похлопал солдата по плечу, и звонкий детский голосок сказал «Дяденька, спасибо вам». Солдат поднял глаза и увидел перед собой девочку лет 8.

«Спасибо, что у нас нет войны».

Детские голубые глаза смотрели на солдата, а по его небритым щекам катились слезы. (с)

***

Устами младенца…

Вспоминаю, как в Констахе в магазине, еще в конце 2014г. ко мне подошел донбасский мальчик лет 5-6, остановился, оценивающе посмотрел снизу верх и сказал — «дядя военный… здавсвуй». Я протянул ему руку и, пожав его маленькую ладошку, сказал — «привет». Подошла слегка смущенно улыбающаяся мама и молча забрала мальчика. Я тоже пошел по своим делам, пряча слезы, вдруг навернувшиеся на глаза.

***

Булава.

А недавно, уже будучи на дембеле, мне пришлось решать жилищный вопрос, Как полагается в подобных случаях, стали намекать на взятку. При одной этой мысли все мое естество приходило в состояние протеста, от мыслей и чувств до спазмов в животе... В кабинете начальника за столом сидел розовощекий плотный мужчина лет сорока. Как только я зашел и сел, сразу обратил внимание на большую гетьманскую булаву с большими шипами, удобно лежавшую прямо у меня под правой рукой. Очевидно подарок благодарного посетителя — подумал я. Я сразу предложил хозяину кабинета убрать эту булаву от греха подальше. Начальник немного напрягся и, очевидно сообразив, ответил, что он служил в армии и успеет среагировать. Можно не успеть — ответил я еще более утвердительно... Мы друг друга поняли, улыбнулись и дальше мой вопрос решился легко и непринужденно. Оказалось, что проблемы особой и не было, маленькая формальность, которую быстро выяснили… А булаву все-таки уберите — посоветовал я на прощанье.

Превратности души

Все началось с провальной апробации кандидатской диссертации на кафедре одного из молодых аспирантов. Сначала для него все разворачивалось как нельзя лучше. Все предварительные апробации особых замечаний не имели и работу уже хотели представлять к защите. Оставалась последняя, официальная. И тут вдруг в работе проявились серьезные недостатки, ставящие под угрозу ее научность, что на официальной защите, безусловно, ее бы похоронило. На диссертанта  жалко было смотреть, весь его облик, излучавший уверенность в себе и самодостаточность вначале, был уничтожен, опущен ниже плинтуса и превращен в «ноль». На этом фоне особенно ярко проявился парадокс диссертаций, выполняемых самостоятельно без халтуры. Как заметил главный оппонент, если бы работа была сделана и соответствующе оформлена «по заказу», к ней не было бы никаких претензий. Но все прекрасно понимали бы, что это фейк, лишь демонстрирующий, что «диссертант освоил научный метод».  А вот реальная работа  обычно почему-то вызывает много претензий.

На фоне этого драматического процесса Он показал тому же оппоненту свои наброски по новой монографии. После пары «штрихов мастера» она буквально «заиграла», возрадовав  Его Душу. На следующий день Душа не успокоилась и продолжала работать, а к вечеру вдруг захотела прогуляться. Вечер был теплый, и вместе с тем, довольно свежий. Ноги привели Его к метро, хотя сначала хотел просто пройтись по парку и лесу. Затем ноги, увлекая Его и Душу, вышли на станции «Олимпийская», незаметно пришли к Кинопанораме, случайно попав на конец фильма о войне американцев где-то на Ближнем востоке. Героем была женщина,  американская военнослужащиая, которой волею ситуации пришлось работать и как акушеру и как психологу. В Душе колыхнулись недавние переживния «донбасской» войны, отметив, что «там было пожестче». После окончания фильма ноги направились на Крещатик, мимо ночного клуба «Белетаж», немного задержавшись процедурой представления артистов на «ковровой дорожке». Душе это скоро надоело, как-то все по детски и артисты тоже еще никому не знакомые, ноги увлекли ее дальше. За Бессарабкой Душа ненадолго присела на скамейку, слушая легкую музыку в стиле кришнамантр. Ее немного задержала и развлекла стайка молоденьких девочек-студенток, присевших на соседнюю скамейку и весело обсуждавших впечатления от вечера, одновременно кокетничая с то и дело подходившими парнями для знакомства. Душе стало скучно и она чуть было не заснула. Выручили опять ноги, которые набрели на «Львівську каву», где, на тот момент, на удивление, никого не было. Это позволило спокойно заказать порцию «американо» с конфетами в комплекте и немного пообщаться с девушкой об особенном вкусе «львівської кави».  

После нескольких глотков Душа взбодрилась и ноги привели ее к другому музыканту, который играл современный рок. Удобно устроившись сбоку на парапете под бодрящий рок, вкусный кофе с не менее вкусными конфетами Душа окончательно взбодрилась. Музыкант объявил последнюю песню специально для вернувшихся с войны. Особенно зацепило — «чем ближе к смерти, тем чище люди, чем дальше в тыл, тем жирнее генералы». От нахлынувших вдруг чувств стало перехватывать горло, вышибать слезу, Душу защемило…

Две ситуации, в одной Душа страдает, в другой радуется. И еще не известно, в каком случае это станет полезней для человека.

Вообще мне больше нравится термин «праксис» души. Но, чтобы было более понятно, пускай в этот раз будет «прогулка». Это происходит каждый раз по разному, стандартов быть не может.

Возвращение под шансон

Я возвращался с первого выезда на передовую, по опорникам одного из наших батальонов. На каждом из них задерживался минимум на сутки, чтобы не только побыть, но и «прожить» хоть один боевой суточный цикл. Как-то удачно попадало, что в мои визиты не было обстрелов, хотя на соседних постоянно слышались разрывы. Практически каждую ночь были слышны и видны зарева от взрывов в районе ДАПа. Но на последнем я сполна насытился переживаниями боевых действий, когда на моих глазах был тяжело ранен и к вечеру скончался командир опорника. Тогда мне пришлось первый раз в жизни смотреть в глаза умирающего человека. Я пытался в них увидеть что-то необычное, что проявляется только перед смертью. По словам медиков, обычно у человека, умирает от болезни или старости, глаза тусклые, выражающие страдания. Глядя в широко раскрытые, чистые, светлые, карие глаза умирающего командира, в итоге я так толком и не понял: то ли радость обретения желаемой реинкарнации (именно об этом он говорил накануне), то ли наоборот, наказание за вероотступничество (в этот день был праздник Святого Михаила).

С этими мыслями и после второй, практически бессонной, ночи на последнем опорнике, я возвращался на базу. В сложившейся суматохе с заменой командира все плановые машины ушли и мне было предложено добираться самостоятельно, «на перекладных». В последний момент удалось вскочить в первый попавшийся старенький и разбитый бусик-фургон, который вскоре был по максимуму загружен ящиками с боеприпасами (патроны, мины, гранаты для РПГ). В итоге я оказался в компании с подвыпившим бойцом и заметно нервным водителем, который очень переживал за свой бус, постоянно напоминая, что это его собственность. Так и ехали, подвыпивший боец сильно нервничал после вчерашнего «чепе», постоянно что то рассказывая и играя затвором своего автомата с рожком от пулемета, а недовольный перегруженным бусом водитель, как бы в отместку, не объезжал ни одной ямы и ухабины. При этом ящики то и дело подпрыгивали и сползали, поэтому нам приходилось их постоянно придерживать, дабы не привалило. Оценивая ситуацию, я мельком представил, что заигравшийся боец невзначай снимет автомат с предохранителя и выстрелит в ящики с боеприпасами, поэтому постоянно поглядывал на дверь, чтобы успеть выскочить, если что.

Но самое интересное началось, когда мы заехали на соседний опорник, где его бойцы захотели съездить на заполненном боеприпасами бусе «за горючим». Водитель, естественно, воспротивился и начал хвататься за свой автомат, полный решимости пресечь угон «своей собственности» любыми средствами. Наблюдая все это, я вдруг понял, что в такую ситуацию, возникающую на передовой, нельзя вмешиваться со стороны. Необходимо дать ей завершиться как бы само собой. Уже сейчас я понимаю, что такими были психотерапевтические методы войны. И действительно, ситуация вскоре также быстро затихла, как и возникла. Возобладал здравый смысл.

Вскоре мы благополучно доехали до КП батальона, где я пересел на другой, новый бус-иномарку с двумя такими же как я «дедами» волонтерами. По военной дороге, под громкий шансон, нарушая правила дорожного движения, при этом показывая ментам средний палец, они довезли меня до базы. Никогда до и после этого случая я с таким удовольствие не слушал шансон /ссылка на видео «Эвакуация под шансон»/.

Капличка

О капличке мы всерьез начали задумываться, когда к нам стали регулярно приезжать капелланы. В очередной приезд наше руководство вдруг окончательно прозрело и выделило отдельное помещение (какая-то подсобка) в торце свинарника фермы, где располагалась наша бригада. Я сразу воспрянул духом с надеждой, что в этом же помещении удастся расположить и рабочее место психолога. Наконец то реализуется уже давно очевидная идея тандема психолога и капеллана в работе с бойцами!

Я активизировался в оборудовании как рабочего места психолога, так и капеллана (как себе это представлял). Нашли диван, который предназначался для психолога, над которым повесили национальный флаг и мою картину, привезенную специально для «прохождения передовой» (о ее истории я уже писал //psyfactor.org/lib/molchanie_vojny.htm#5). Два самодельных стола, предназначавшиеся для капеллана, накрыли плащпалатками. На одном из них расположили духовную литературу, в том числе и ту, которая давно лежала в коробке мертвым грузом, еще с ППД переданная священнослужителями, провожавшими нас в АТО. На другом поставили деревянный резной православный крест, который я загодя купил на базаре. На стене напротив повесили икону, которую где-то раздобыл замполит. Даже нашлось несколько церковных свечек, которые можно было при желании зажечь и молиться. Вроде получилось не плохо.

Вскоре капличка стала оживать и наполняться праведным духом. Как нарошно, рядом проходила «тропа аватаров», по которой нерадивые военнослужащие тайком ходили за «горючим». Проходя мимо, они поглядывали на открытую дверь каплички, иногда что-то комментируя, часто после этого смеясь. Я, находясь в середине, не мог разобрать, о чем они говорили, но по смеху общий смысл был понятен. Иногда заходили просто так, посмотреть и оценить, насколько им это надо, заодно перекинуться парой слов с психологом. Наиболее «продвинутые» заходили для серьезных разговоров. И это уже была настоящая работа психолога-консультанта. В ходе таких бесед я замечал, как положительно коррелирует задушевная беседа психолога и духовные атрибуты капеллана. Иногда после консультаций молились и брали кое-что из духовной литературы специально для участвующих в боевых действиях.

Особый вес капличка начала приобретать, когда в нее стали регулярно наведываться проверяющие офицеры из ГШ и МО. Общаясь с ними, я чувствовал, что здесь мы как-бы уравнивались в правах перед чем-то высшим, становились одинаково ответственны за то, чем занимаемся в воюющей армии (обеспечение высокого морально-психологического состояния военнослужащих). Они нам передали методическую литературу для психолога и командиров, я с ними делился опытом психологической работы с бойцами. Тогда я смог задать одному из них волнующие меня и, наверное многих, вопросы. Например, о тотальном предательстве высшего командования. Он об этом был прекрасно осведомлен, но на этот вопрос у него ответа не было. А скорей всего, просто не мог отвечать в силу своего положения. Уже тогда я начал понимать, насколько глубоко засела проблема коррупции и аморальности в нашем обществе и в армии в том числе, даже воюющей.

Наступала весна, все больше входя в свои права. Зазеленела травка, стены каплички стали подсыхать после накопившейся зимней сырости. Появились ласточки, которые свили гнездо и начали высиживать яйца. Я с нетерпением ожидал постоянного капеллана, с которым мы наконец-то наладим нормальную полноценную морально-психологическую работу с бойцами. В начале лета таковой появился. Это был офицер, который также показал и удостоверение священника… Последнее на наше руководство возымело магическое влияние и ему сразу было предложено осваивать капличку. Мы его между собой называли Батюшка.

По началу все вроде бы шло нормально. Батюшка активно взялся за дело. Одел рясу, крест и что там еще положено и пошел по палаткам проводить службы и проповедовать бойцам свою религию. Но, похоже, он их не убедил и очень скоро службы прекратились так же быстро, как и начались. Затем Батюшка взялся за капличку, решив перво-наперво сделать там ремонт (он оказался по специальности строителем), что для нее (каплички) стало роковым. Очень быстро гнездо с ласточками было выброшено. Свою картину я еле успел забрать, поскольку Батюшка резко запротестовал относительно ее присутствия как «не иконы», как и против совмещения рабочего места психолога и капеллана. Икона была разбита, а резной деревянный крест куда-то и вовсе пропал. Пропали также рушник, подаренный нам местными жителями вместе с хлебом на одном из праздников (его со временем таки удалось вернуть) и моя плащпалатка (ее вернуть так и не удалось). На передовую Батюшка не рвался, но, тем не менее… вскоре стал над капелланами начальником!? Дальнейшая его судьба мне достоверно не известна. Не удивлюсь, если он выплывет где-нибудь еще большим начальником.

В конечном итоге, капличку заняли «замполиты» и она превратилась в «замполитичку». Но, справедливости ради надо отметить, что бойцы и дальше называли ее по старому.

***

Почему я решил написать о капличке в зоне боевых только сейчас, спустя год, как это происходило, будучи на гражданке? Да потому, что такие «батюшки» ярко проявляются там, но здесь они обычно принимают другое, «праведное» обличие, пытаясь учить нас с вами добропорядочной жизни…

А распознать их истинное лицо «здесь» можно лишь увидев их «там».

Дружковка: психология возрождения Донбасса

Пришло время начинать работу с населением Донбасса по его реабилитации/развитию. Для этого была организована первая пробная поездка в один из небольших городков, где апробировался семинар с официальным названием: «Психосоциальные проблемы трудовой мотивации и формирования активной жизненной позиции вынужденных переселенцев и граждан, которые проживают в приграничной зоне конфликта».

Наша команда:

1. Елена Власова (далее Е.В.) — доктор психологических наук, профессор, зав. каф. психологии развития КНУ, руководитель;
2. Александр Ткаченко (автор) — доцент, докторант факультета психологии КНУ, психолог;
3. Андрей Пинчук (далее А.П.) — старший преподаватель УСЗ (Университет современных знаний), переселенец с Донбасса, организатор и член команды;
4. Майя Парфентьева (далее М.П.) — преподаватель УСЗ (Университет современных знаний), переселенец с Донбасса, организатор и член команды.

Дорога туда.

Это была моя первая поездка в Донбасс не как военного, но как гражданского психолога. Наша цель состояла в оказании психологической помощь жителям в зоне боевых действий. Объектом работы был выбран Макеевский городской центр занятости (МГЦЗ), находящийся в «изгнании» в Дружковке. Я видел себя как специалиста-психолога, недавно служившего в этом районе, имеющего представление о психологии местного населения. А.П. и М.П. были сами переселенцами из Макеевки. Руководителем и организатором была Е.В. Вот такая команда решила, что называется, «взять быка за рога» и попробовать найти возможность и пути психологической помощи в возрождению региона. По всей видимости, спонтанность и случайность подбора и организации команды свидетельствовали о ДЖ-формате (формат «дело жизни»-авторский термин) и надо было фиксировать все жизненные моменты. Итак, все по порядку.

У меня на душе было спокойно, совсем не так как раньше, когда ехал на войну. Но, моя поездная психологическая лаборатория работала. Купе оказалось в конце вагона возле туалета, но этот факт ничуть не смущал его обитателей, которые вскоре определились.

«Преподаватель ПТУ» (так он себя позиционировал) — мужчина чуть больше 50-ти, невысокий, но с солидным брюшком со свежим большим вертикальным шрамом, общим весом под центнер. От него уже шел легкий запах алкоголя и текст-монолог «ватного» содержания. Он рассказал, что едет с конференции по образованию и всю дорогу ругал украинскую армию, которая направляет свои пушки «прямо ему в лоб», постоянно бомбит, что заставляет его и учеников прятаться в подвале; украинских военных на блокпостах, вооруженных до зубов, обвешанных автоматами и гранатами чуть ли не в ноздрях; в то же время хвалил «оппоблок», которые как только пришли в Краматорске, сразу начали наводить порядок и что-то строить. Кивая на свой свежий шрам, он рассказал историю о своем «втором рождении». Сначала у него медики диагностировали рак и предложили операцию. Дело было под Новый год и раздумывать было некогда, поскольку близились праздники и выходные, поэтому он, особенно не думая, согласился. Когда разрезали, оказалось, что там никакого рака нет, так же зашили обратно. Но, учитывая волнения и переживания возможной близкой кончины, мужчина вполне обоснованно сделал для себя вывод о «втором рождении», что вполне оправдывало все усиливающийся запах алкоголя. Напротив сидящая интеллигентного вида соседка по купе тут же поругала медиков и то, как их сейчас учат, особенно в Донецком медуниверситете (вернее его остатках). В итоге сделала вывод, что к таким «врачам» лучше не попадать, а еще лучше таким вообще диплом не давать, тем боле, что таковой, денеэровский, все равно никто и нигде не признает.

Это была «интеллигентка» — довольно молодая и миловидная женщина немного за сорок, которую провожал молодой человек лет двадцати (позже выяснилось, что ее сын). Как мне показалось, слишком предупредительная и со всем соглашающаяся, мягкая (даже мягкотелая и потому бесхарактерная, не имеющая своего мнения). Она постоянно извинялась и была готова всем угодить. Наверное, потому осталась без постели, которую забрал преподаватель ПТУ и мне пришлось утрясать эту небольшую проблемку. Но с ней можно было говорить, она была способна слышать и понимать собеседника.

Третьей попутчицей была женщина, тоже за сорок с какой-то постоянно присутствующей «блаженной улыбкой» и характерным монголоидным расширенным лицом в районе глаз и без особых признаков интеллекта. Позже, проезжая несколько донбасских городов, я еще не раз встречал людей с подобным выражением лица. Почему-то раньше я на это не обращал внимания. Она постоянно молчала, лишь иногда поддакивая и согласительно кивая речам преподавателя ПТУ.

Рядом в купе на боковых ехали еще две женщины с огромными сумками на колесиках. Одна из них молчала, а вторая, похоже, из устаревающих «моделей», после неудавшейся попытки устроить свою сумку нам на голову, обиженно улеглась на второй боковой полке и демонстративно нас игнорировала. Как я понял, все они были родом из зоны, неподконтрольной ВСУ, и ехали в те края. Все они дружно поддакивали тексту из «зомбоящика» преподавателя ПТУ, который становился все веселее и разговорчивей. Я идентифицировал их как убежденных «ватников», с которыми какие-то дискуссии вести бесполезно. Хотя я сразу представился, как в недавнем прошлом офицер-психолог ВСУ, никого из них это не смущало. Скорее наоборот, еще больше подстегивало к откровенности относительно таких плохих порядков в Украине и таких хороших в Донецке. Они взахлеб расхваливали такой красивый и европейский Донецк, отстроенный регионалами, при этом ругая такой грязный и неухоженный современный Киев, где особенно доставалось Майдану и всему с ним связанному. Но когда они дошли до расхваливания жены Януковича — такой интеллигентной и остроумной, так хорошо воспитавшей таких прекрасных двух сыновей — мне оставалось только слушать и внимать.

В этом общем «ватном» потоке абсурда мне все же удалось вклинить несколько вопросов:

Как можно было такой красивый и ухоженный свой дом отдать на поругание каким то варягам — кадыровцам, казачкам, криминалу. Например, европейский город Донецк. Ведь это не что иное, как предательство Родины?

Где они себя чувствуют на улице в большей безопасности, в Краматорске, Славянске и других донбасских городах, подкотрольных ВСУ, или, например, в том же Донецке?

Где больше перспектив для молодежи?

С позиций здравого смысла ответы на все эти вопросы были очевидны. Окончательно меня добила «глубокая» мысль «интеллигентки», изреченная после некоторых раздумий на мои вопросы, выглядевшая примерно так.

Вот что хорошо в ДНР, как они справляются с бомжами и прочим сбродом. Они их собирают и куда-то девают. Я вдруг понял, откуда берутся те, которые в пьяном или наркотическом угаре в полный рост атакуют наши опорники и потом их долго никто не убирает. В раздумьях я пытался найти хоть какое-то рациональное объяснение психологии этих людей… и не находил. А все оказалось просто — способ решения «бомжацкого вопроса».

Но вскоре все разом разрешилось и стало на свои места. Когда в купе стали засыпать, вдруг послышался глухой звук падающего тела. Еще через некоторое время возле двери туалета началась какая-то возня. Это женщина-проводник всячески пыталась разбудить пьяного в стельку и практически невменяемого «преподавателя ПТУ», лежащего на полу лицом вниз в собственной моче. Когда стало ясно, что разбудить его невозможно, а сами женщины, которые уже проснулись, поднять центнерного борова не в состоянии, появилась идея на стации в Полтаве вызвать милицию и снять тело с поезда. Так бы и случилось, если бы не появился украинский боец, возвращавшийся в армию, появившийся с другой стороны двери. На просьбу проводницы он хозяйски осмотрел груз, удостоверился, «він хоч живий», на что женщины сразу поддакнули и дружно закивали головами. После этого в пару уверенных движений преподаватель ПТУ оказался на своей полке. Все дружно вздохнули и улеглись спать дальше. Но покой продолжался недолго. Преподаватель ПТУ снова свалился, но на этот раз уже как-то пытался встать сам, но неудачно. Понимая, что еще одного украинского военного уже не будет, а Полтаву уже проехали, мне самому пришлось повторить предыдущую процедуру.

На утро, при подъезде к Краматорску, образовалась красноречивая молчаливая картина: приходящий в себя, но еще далекий от адеквата преподаватель ПТУ, на ватный спич которого еще вчера вечером женщины-«ватницы» буквально заглядывали ему в рот. Сейчас они удивленно-недоуменным взглядом смотрели на своего вчерашнего кумира, под которым мерно перетекала со стороны в сторону в такт раскачиванию вагона лужа с его мочей и тряпку, до которой руки преподавателя ПТУ из Донецка так и не дошли. Поймав его мутный взгляд, я рассказал, как его буквально спас от милиции украинский военный, которого он так ругал. По выражению лица было видно, что вряд ли он что-то понял. В этот момент я сам вдруг понял, что собой представляет на данный момент эта «донбасская вата» — вот такой мешок с дерьмом, называющий себя властью, на который молится все окружающее население.

Семинар.

Знакомство. Перед семинаром мы провели беседу с руководящим составом Макеевского ГЦЗ (городского центра занятости) во главе с их директором. Все были женщины, которые не захотели оставаться ДНР. У них было много проблем, чтобы переехать, но бодрости духа и оптимизма не занимать. Вела беседу Е.В. Я слушал и пытался понять их поступок и потребности. С одной стороны, чувствовались острота и драматизм ситуации, с другой — большой внутренний оптимизм и крепость духа этих женщин. На мой вопрос директору, какое чувство у нее, как женщины, доминирует — она ответила, что чувство надежды. Я уточнил, на что именно. На возвращение в Макеевку еще к концу этого года — был ответ.

Работа в зале. Зал находился в здании машиностроительного техникума. Приглашали людей по соцсетям и целевым способом должностных лиц и учащихся. Собрался практически полный зал, около ста человек. Там были активисты, журналисты, представители власти, учащиеся.

Первой выступила Е.В. Она сделала акцент на позитиве в русле позитивной психологии: рассказала о психологии счастья, ссылаясь на зарубежный опыт, остановилась на примере воспитания американских детей (с раннего возраста зарабатывать); о Венеции, на которую похожа Дружковка, раскрашенная в разные цвета домами; о том, что в мире очень много свободных денег в различных фондах, которые надо осваивать и т.д.

Я наблюдал за аудиторией и видел, что многим это интересно (может потому, что необычно и непривычно). Но, такой вал позитива и счастья вскоре стал надоедать и молодежь начала потихоньку, но довольно демонстративно, уходить. (На будущее, уходящих спрашивать, что им не понравилось и почему уходят, можно в виде маленькой анкетки).

Е.В. сразу переключилась на работу с аудиторией. Спросила, у кого есть одно высшее образование, затем у кого два и три. Затем, кто уже имеет работу и т.д. Поднимали руки половина зала. Вот вам и потенциал…!

Затем слово предоставили мне. Начал с проектирования вышесказанного на реальную ситуацию и реальную аудиторию: посттравматический синдром или развитие. Для многих война стала травмой, которая разрушает личность. Таким надо помогать, реабилитировать. Такие дезорганизованы и растеряны. Сразу стала жаловаться на жизнь одна женщина, — оказались виноваты все кроме нее.

Продолжая тему, было отмечено, что в зале есть и другие, готовые жить и развиваться. Таких война только укрепила и стимулировала. После этих слов возмущавшаяся женщина и определенная часть других с подобной жизненной позицией стали уходить. Оставались те, кто готов жить дальше и работать. Судя по всему, происходил своеобразный естественный отбор. Продолжая «давить реалиями», был сделан акцент на отличии донбасцев от остальных украинцев. Первые живут страхом, чтобы на голову не прилетела мина или снаряд, вторые — удовольствиями старого доброго коррупционного болота. Зал еще больше зашумел. Тем не менее, «давление реалиями» нарастало. После приведенных несколько реальных примеров ситуация в зале еще больше обострилась. После предложенной гипотезы смысла происходящего как смены общественно-экономической формации как гобального социального процесса, начавшегося с Украины, в котором Донбассу отведена особая роль, вдруг «взорвался» А. П. В своем довольно эмоциональном спонтанном выступлении он предложил подстраиваться под ситуацию и плыть по течению. Когда он закончил, прозвучали аплодисменты. В завершение я уточнил, что надо не только подстраиваться, но и менять ситуацию.

После этого эмоционального момента аудитория окончательно разогрелась и пришла в состояние выбора — то ли дальше углубляться в травму, особенно ничего не делая и «плывя по течению», то ли стремиться к развитию и начинать творить.

В этот момент в ситуацию включилась Е.В. и предложила всем разбиться на группы и начать генерировать идеи развития города. На какой-то момент все замешкались в нерешительности, в этом промежутке ушли остатки нерешительных. Остались самые стойкие и мотивированные, которые начали работу. И минут через 10-12 группы начали излагать свои идеи, среди которых были самые разнообразные: музей каменного леса; скейтодром; даже бороться за статус областного центра и т.п.

В завершение на позитивной ноте основная масса разошлись, но некоторые, наиболее мотивированные, продолжали дискуссии и личное общение.

Завершение. В итоге мы провели завершающую беседу с персоналом Макеевского ГЦЗ. Директор отметила, что если бы там, еще в старые времена в Макеевке, когда у нее в подчинении было 40 человек и в распоряжении две машины, она вряд ли захотела пойти на такой эксперимент. А тут сама ситуация заставляет творить, искать новации, делать себе рекламу.

Дорога обратно.

Святогорская лавра. Посещение этой святыни, находящейся в сорока километрах, стало основной идеей отъезда для нашей команды. Сначала хотели ехать на такси, но потом решили на перекладных: Дружковка — Краматорск — Славянск — Святогорск. По дороге я обращал внимание на людей. Было непривычно ехать на гражданском транспорте, который на блокпостах останавливался для проверок. Все было обыденно, как-будто совсем рядом нет войны, или люди просто приспособились ее не замечать. Мое удостоверение «участника боевых действий» работало даже лучше, чем иногда в киевских маршрутка.

В Святогорском монастыре воздух казался особенно чистым, погода особенно теплой и приветливой, природа просто изумительной — зеркальная гладь речки, зеленые склоны холмов, на которых золотыми куполами в вечернем солнце сочно выделялись главный собор и монастырские постройки. Все это буквально купалось в разносящихся по всей округе звуках начавшейся вечерней службы. Мы сразу же, не сговариваясь, решили посетить службу. Но монастырь принял не всех.

Когда зашли в Храм, служба была в самом разгаре, все вокруг было буквально наполнено святостью и каким-то «духом серьезности», на фоне которого меркли и «страдания» и «счастье» и тем более «ватная» пропаганда. В Святыне лавры все это растворялось и рассеивалось как утренний туман. После посещения службы на душе стало легко и, как мне показалось, немного торжественно. Было ощущение хорошо сделанного дела. В Славянск на вокзал, на удивление, добрались быстро и недорого на разбитом, но каком-то безразмерном «жигуленке», вместившем шесть человек. Нас подвезли местные строители, возвращавшиеся домой. Водитель, который еще с детства хорошо изучил эти места, по дороге даже провел экскурсию по лавре. Мы узнали много нестандартных подробностей, известных только местным пацанам.

В поезде. В моем купе подобралась компания, полная противоположность предыдущей. Это были молодые ребята (лет по 17) КВНщики из небольшого городка под Черновцами, ехавшие с фестиваля, проходившего в Краматорске. Там они выиграли кубок. Всего трое, парень и две девушки. Парень — высокий, интеллигентного вида, воспитанный, очень грамотный, но не «ботаник», по всему видно, что лидер их команды. Две девушки, очень разные, но обе ему гармонировали. Одна, очевидно «его девушка», все время была рядом, всем поведением показывая свое «особое положение». Вторая, находясь в роли «третьего лишнего», выполняла ее особенно мастерски. Здесь я увидел, как много в жизни человека имеет тонкое чувство юмора, именно благодаря которому ей это удавалось. Всю дорогу они, не переставая, шутили, обсуждая подробности и детали недавнего фестиваля. Купе было наполнено интеллектом, шутками и какой-то юношеской, еще не очень мне понятной душевной чистотой. Глядя на этих ребят, я понимал, что у нашей страны есть будущее, что не зря мы там на востоке ее защищали. Мне не хотелось ни говорить ни что-то для себя выяснять, я просто сидел и всю дорогу наслаждался этим «духом будущего», пытаясь что-то понять… Так я и ехал до самого Киева, практически не проронив ни слова.

Когда выходил из вагона, четко отметил разительную разницу в психологии обитателей купе (своей поездной лаборатории) этих двух поездок. Это были «люди прошлого» и «люди будущего». Еще утвердился в мысли, что свою работу в Дружковке мы сделали хорошо.

Мой «крестный ход»

Все уши прожужжали об этом «московском крестном ходе». Еще раньше в ФБ я предложил поступить с ним так, как поступили с «гейпарадом» — не замечать, но держать уши в остро, все видеть, слышать, фиксировать. Похоже, так и получилось.

И вот он в Киеве. Титульный массовый молебен на Владимирской горке 27 июля в 13.00. Я решил туда сходить, чтобы удостовериться собственными глазами, что же это такое — «московский крестный ход».  То, что таковой вообще существует, я заметил лишь при выходе из метро «Майдан Незалежності». На Крещатике накопилось несколько сотен людей перед пропускным пунктом, дабы попасть на Владимирскую горку. Еще в метро я заметил активизацию «просителей», которые здесь работали во всю. Некоторых даже узнал, поскольку не раз видел в метро. Немного потолкавшись в толпе среди паломников, мне как-то стало не по себе, какое-то чувство «чужеродного» оттолкнуло и я решил попасть на Владимирскую горку со стороны Михайловского. По дороге с Майдана встретилась характерная группка длинноногих девушек явно провинциального вида (судя по сумочкам), явно не паломницы. Когда поднимался, вдруг услышал громкий, приближающийся, граничащий с похабщиной шансон. Оказался агитавтомобиль «Пашинського в тюрму!!!».

Через пропускник возле Михайловского собора прошел без проблем. Кроме массы фотожурналистов, полиции, в том числе и специальной, включая велосипедную, каких-то людей с бэйджами, увидел большой поток паломников. Было видно, что они шли издалека. Кто-то подъедал, кто-то просто отдыхал на бордюре, но большая масса рвалась поближе к памятнику князю Владимиру, где и проходила служба.

Я нашел себе место на верху, где было довольно хорошо видно и памятник и священников, правящих службу и самого патриарха. Народу набралось много, несколько тысяч. Я для себя отметил, что сравнимо с Майданом. Молебен начался ровно в 13.00. и проходил не больше получаса. С первых слов приветствия ведущего священника и рассказа истории данного действа несколько раз народ отреагировал аплодисментами, что меня сразу смутило и возникло ощущение какого-то заранее уготовленного театра (я не могу себе представить аплодисменты в церкви в ходе службы). Дальше пошла сама служба. Вроде все чинно и благородно. Хорошее техническое обеспечение позволяло все хорошо слышать, а мне еще и видеть. Я даже, по привычке, стал проникаться молитвой, но до тех пор, пока не начались воздаваться хвалы московским патриархам. Когда начали звучать их имена, которые для украинцев запятнаны если не кровью, то антиукраинской «ватной» пропагандой, мне стало не интересно. Тогда я посмотрел по сторонам. Вокруг были уставшие от длинной дороги люди с какими-то отрешенными лицами. Дальше я попытался найти в своей душе привычный молитвенный отклик, который оказался на порядок меньше, чем от  молитвы тех же священников на Майдане, которая меня тогда пронизывала до мозга костей.

Массовостью обеспечили, но духом нет — сделал для себя вывод. А масса народу без духа, что танк без боекомплекта и горючего — разве что памятник… надгробный памятник на могиле московского патриархата в Украине.

Феномен Савченко 2

Феномен Савченко, кроме типичного представителя народа, украинского бойца, стойко прошедшего войну и не сломавшегося, состоит еще и в одновременном совмещении в себе несовместимого— политика и терапевта общества. Еcли психотерапевт, по определению, работает на клиента (на человека) и ищет правду жизни, то политик наоборот, работает на себя или свою партию, что часто оборачивается в ущерб человеку и обществу, при этом всячески старается скрыть правду. Поэтому, по определению, она обречена на постоянный конфликт как внутренний (с собой), так и внешний (с обществом).

По сути, сейчас де-факто происходит процесс морально-этической терапии общества, которым должна заниматься (изучать, разрабатывать методы, практиковать) реальная элита общества — ученые мужи с профессорскими званиями, деятели культуры и искусства, наконец руководители страны. Но, реально это стало уделом простого народа, особенно активно начиная с «майданов». Там этим занималась Руслана, Вакарчук, Огниевич (в парламенте). Но им было проще, они больше пели и играли, получалось что-то вроде социальной арттерапии. Но они в политике долго не продержались, потому что говорить у них получалось гораздо хуже. Они оказались «поющие» но «не говорящие».

Савченко не меньший патриот, проникшийся до мозга костей личным достоинством и любовью к Украине. Но она «не поющая», в недавнем прошлом офицер ВСУ, военный летчик, боец добробата, узник российской тюрьмы, но не психолог и не психотерапевт. Ей приходится этим заниматься по наитию, по народному, следуя своей женской логике и накопленной народной мудрости. Подчеркиваю, именно мудрости, но не уму, знаниям, опыту. Поэтому, у нее остается «говорить» или «уходить». Говорить то, что не сумели сказать Руслана, Вакарчук, Огневич. При том, что именно надо говорить, никто не знает. Но проблема в том, что многие «знают», что «она говорит неправильно».

Изначально феномен «майдана», как средство морально-этической терапии общества, являлся ненасильственным. Возникшие впоследствии насилие и война, скорее результат неэффективной морально-этической терапии, проводимой спонтанно в обществе, прежде всего, его элиты — реальной научной, культурной, политической. Ее неспособность напрячь все свои интеллектуальные и духовные силы, чтобы сотворить смыслы дальнейшего развития нашего общества. Эту миссию пришлось взять на себя простому народу, который реализует ее как умеет, по своему, по народному. Заметьте, у нас реальные изменения проходят с помощью порожденных и развиваемых народом «майданов», но не политических реформ. У нас успешно воюет именно народная армия, когда простые мужчины, не имеющие боевого опыта, но имея за душой лишь всеобъемлющее чувство патриотизма и личного достоинства, взяли в руки оружие, поддержанные народными волонтерами, сумели остановить высокопрофессиональную, имеющую многократный перевес в опыте боевых действий и вооружении российскую агрессию. При этом официальные власти и командование армией оказались неспособными включиться в этот процесс «народной войны» и скорее мешали (прежде всего тотальным предательством), чем помогали.

И трижды прав автор романа «Аэропорт» Сергей Лойко, что «это война, которой не должно было быть». Добавлю, а должна была быть морально-этическая терапия общества, организованная элитой и поддерживаемая народом. В этом мог быть залог успеха ненасильственного развития. Но война случилась и люди погибли и погибают до сих пор. Поэтому то, что должны были доделать майдановцы, особенно майданная культурная элита, в силу самоустранения, стал доделывать сам народ, опираясь не на глубокие и фундаментальные научные знания, а лишь на свою, народную мудрость и народную культуру, оказавшиеся по своей духовной силе и стойкости гораздо значительней и эффективней «элиты».

Пока что Савченко, чуть ли ни единственная, пытающаяся соединить силу народного духа и интеллектуальную силу элиты, стараясь там удержаться. В этом ее как главная сила, так и главная слабость, которые могут ее взрастить как истинно народного представителя или погубить. И решать это именно народу, но никакой не «элите», которая себя скомпрометировала и поставила вне народа.

И вот бы народу ее поддержать, помочь разобраться в ситуации, не валить все только на ее интуицию и «бабьи мозги». И как это сделать. Да в принципе, народ это уже делает, выливая на ее голову потоки критики, доходящей до откровенной брани… Когда на Сечи казаки избирали себе атамана, ему выливали на голову лайно и требовали подтвердить согласие. Так что все правильно, лайно на голову… это заложено в нашей культуре. Но так, чтобы не снести ненароком и саму голову…

Случай с «5,45», «пацанщина» и о пользе инструкций

Вернувшись из очередного отпуска и получив личное оружие, которое обычно сдается, я вдруг обнаружил, что автомат снят с предохранителя? Я это заметил уже в нашем кубрике, так что предъявлять какие-либо претензии было поздно. Особенно не заморачиваясь, решил действовать по инструкции, памятуя правило, —  «если не знаешь, как поступить, поступай по инструкции». Магазин (рожок)  был отстегнут. Взял автомат в левую руку за деревянное ложе, правой рукой передернул затвор (если бы в патроннике был патрон, он обязательно должен был вылететь, но этого не произошло), ствол повернул вертикально вверх и нажал на спусковой крючок. По всем правилам пользования оружием и законам физики выстрел был исключен… Но, автомат таки выстрелил! Пуля (5,45 мм.) попала вертикально в бетонный потолок, его не пробив, и развалившись на мелкие части, вперемешку с бетонной крошкой рассыпалась по полу, а комната наполнилась едким запахом порохового газа…

В обычной армии одной из наибольших проблем всегда была «дедовщина». У нас все было наоборот, — то, что можно назвать «пацанщиной». В нашем отделении офицеров по работе с личным ставом все были взрослые мужчины, лет за сорок, у которых были семьи, дети и даже внуки. Среди нас был один молодой офицер по имени Сеня (имя изменено), которому уже было давно за двадцать, но его можно было смело назвать пацаном.  Он только в армии первый раз постирал себе носки, которые быстро набирали «запах», распространяющийся даже на улицу. О заправке постели и аккуратно сложенных вещах, в том числе и личном оружии, речи уже не шло. Но это было не самое страшное. При довольно привлекательной внешности он сильно увлекался «зеленым змием» и женщинами (о таких говорят, что они «нравятся девушкам») до такой степени, что это выглядело как зависимость. Он умудрялся этим заниматься даже в самые жаркие периоды военной активности. Благо дело, его служебный статус позволял постоянно находиться в тылу, а на передовую он не рвался.

Мы все это видели, нюхали и…терпели. Хотя, провести с ним «воспитательную работу» не составляло труда. Представляете, среди шести взрослых мужчин, соблюдающих все правила военного быта, вот такое «чудо». Очевидно, нам его было просто жалко. Причем, не столько его самого, сколько своего внутреннего «пацана», который в каждом из нас жил и был солидарен с Сениным «пацаном». Вообще Сеня был безвреден и не подлый, его мелочные пацанские выходки, типа «кто брал мое полотенце», не в счет. Хуже, когда в нетрезвом виде он начинал играться своим пистолетом или с тем же пистолетом уезжал в город на променад. В общем, терпение терпением, но он нам изрядно надоел. И вот пришла расплата…

 Когда прозвучал выстрел в кубрике (в небольшом замкнутом помещении это очень сильный звуковой раздражитель),  Сеня мирно и по детски тихо спал после очередного загула. По его реакции я понял, что происшедшее его ошеломило. Очевидно, он решил, что началась война. Полусонный, полупьяный, ошалевший от неожиданности Сеня вскочил и стал так чертыхаться, что я даже за него заволновался больше, чем по поводу «несанкционированного выстрела». Пометавшись по кубрику, Сеня выбежал на улицу и рванул в сторону штаба, где тоже слышали приглушенный звук выстрела. Глядя на Сеню, они не столько испугались, сколько развеселились, особенно, когда тот то и дело повторял одно слово — там «запах, запах…» Поскольку запаха пороховых газов они ощущать не могли, то скорей всего подумали о совсем другом «запахе», который часто появляется у слабонервного бойца во время боя или сразу после него.

 Оценив ситуацию, я быстро разобрал и почистил автомат, как будто ничего не было. Кто-то мне сразу дал патрон, дабы не было некомплекта. Очень быстро ситуация растворилась в военном быте.

Чуть позже я все-таки ее проанализировал более детально. Ведь пуля 5,45 очень коварная, прежде всего потому, что она маленькая, легкая и сильно рикошетит при выстреле. Не направь я тогда ствол точно вертикально в потолок, пуля могла бы срикошетить и начать гулять по бетонному кубрику, где находилось два человека, предсказать последствия чего было не сложно…

Кстати, это был единственный выстрел, который я сделал из своего оружия на войне. Я принципиально решил не пользоваться боевым оружием, а исключительно психологическим, взяв за правило — «не стрелять, но говорить в любой ситуации».

«Божьи» агитаторы

Недавно, когда я сидел на лавочке возле университета в своих мыслях, вдруг ко мне подошли две женщины с предложением рассказать о «боге». Подобные «агитаторы»  подходили и раньше и не раз, но это было до войны. Тогда, чтобы побыстрей от них отделаться, задавал два вопроса — «Есть ли у них самих Бог?» и «Где Он находится?». Всегда отвечали соответственно — «Да» и «На небе». Я говорил, что у меня Бог в душе и когда у них Он тоже будет там же, тогда и поговорим. После этого разговор обычно заканчивался, поскольку «агитаторы» сами погружались в раздумья и уходили с миром.

В этот раз я вдруг ответил иначе — «Я сам вам расскажу о Боге, причем такое, чего вы раньше не слышали». Женщины оживленно и с удовольствием согласились меня выслушать, очевидно надеясь, что таким образом поймают себе очередного адепта. Я сразу спросил, общались ли они реально хоть раз в жизни с Богом? Несколько опешив, но секунду подумав, они ответили, что «бог» их призвал к такому служению, которое они сейчас выполняют. Тогда я задал еще наводящий вопрос, знают ли они, где сейчас гарантированно можно пообщаться с Богом. Они замешкались, не дожидаясь ответа, наверняка отодвинувшего бы разрешение ситуации, по крайне мере, еще на один беспредметный монолог, я ответил — «На войне, на передовой». Тут «божьи агитаторы» опешили окончательно, но ненадолго. Одна из них вдруг начала пафосно рассказывать, что ее дядя был на Отечественной войне и рассказывал страшное. Я ее перебил и рассказал, как наши «киборги» сами шли на верную смерть, чтобы прийти к Богу. А они приносят мне «бога» на блюдечке да еще агитируют… Не смешно ли это? 

Агитаторши дружно закивали головами, типа согласны. Пожелали мне всего всего и… подошли к следующей лавочке со студентами со своей «агитацией бога»…, так ничего и не поняв. Почему-то вспомнил свое недавнее посещение российского «крестного хода», появились похожие ощущения.

Но эта ситуация почему-то не покидала и заставила задуматься над общей проблемой «ватной» пропаганды. Ведь таких «пропагандистов» у нас сейчас развелось «пруд пруди», всякого рода и пошиба. Пропутинские россияне просто ее подхватили и развили до невиданных размеров, распространив практически на весь мир. И чтобы разобраться в этом многообразии и хаосе, надо пройти «передовую». Только там наступает истинное просветление. Получается, чтобы найти правду, надо идти на риск, преодолевая страх, идти туда, где появляется чистота помыслов, куда никакие «пропагандисты» не доходят по причине обычного страха. Но это удается немногим и такие у нас уже есть. Хотя сейчас этот процесс несколько затормозился, поскольку напряжение на востоке Украины спадает и война превращается в обыденность. Если раньше мы всей страной оплакивали каждого погибшего, то сейчас это становится обычной статистикой смертей (статистикой «200»).

Интересно, куда дальше будет перемещаться такая «передовая»…?

Донбасская бабушка и прочие…

Я часто езжу из Киева в Кировоград/Кропивницкий через Знаменку, где приходится ночью три часа ожидать утреннюю электричку. Благодаря удобной и комфортной комнате отдыха это время удается скоротать быстро. В этот раз рядом оказалась бабушка, на вид лет семидесяти с небольшим, но довольно живая и общительная. Она обратила на себя внимание вопросом, еду ли я в Константиновку. С этим названием у меня ассоциируется дорога на войну, которую я в течение предыдущих почти полутора лет проезжал много раз, часто общаясь в поездном купе с жителями оккупированных территорий. Еще тогда отметил, что с украинским военным они были гораздо откровенней, чем между собой.

Бабушка ехала из Херсона в Донецк. Она всем видом демонстрировала желание пообщаться и стала предлагать поужинать, протянула мне яйцо с помидором, а потом еще и кусочек копченого сала. Чувствуя какую-то необъяснимую неприязнь, я все же не стал особенно отказываться. Может быть из элементарного уважения к старости, но скорей всего просто был голодным с дороги и выпитой чашки чая накануне мне явно не хватало. Бабушка всячески старалась демонстрировать «российскую доброжелательность и хлебосольность» — почему-то именно так я про себя интерпретировал ее поведение. А неоднократно повторяемое, заученное «кушай сыночек», мне очень напомнило по тону «вот когда приходили ребята из ополчения…» в исполнении других донбасских женщин. Поужинав, оказалось, что нет чая, чтобы запить. Но глубокой ночью в здании вокзала все было закрыто. Бабушка это желание, как-бы про себя, повторила несколько раз и, когда мне все же удалось раздобыть чай, она была искренне рада, удовлетворяя свою физиологию.

Чувствуя, что вот-вот она начнет озвучивать «зомбоящик» и испортит хорошо начавшееся общение, я решил опередить и спросил — «Как там в Донецке?» Бабушка уточнила, что она из Макеевки. Все равно, — «Как там на оккупированной территории» — переспросил я. Тут бабушка несколько напряглась, заметно обидевшись за «оккупированные территории», но ничего по этому поводу не сказав, осторожно стала хвалить Путина — «Он своих россиян жалеет, платит уехавшим туда по четыре тысячи пенсии». Потом добавила, что от ДНРа она получает две тысячи и одну тысячу от Украины. Она особо выделила разницу в цифрах без уточнения валюты (путинские четыре и ДНРовские две тысячи были в рублях, а одна украинская — в гривнях). Я решил мягко развить эту тему двуличности донбасских женщин и рассказал такую ситуацию. Будучи на одном из наших опорников, расположенном практически на нейтральной территории в сепаратистской шахте, как-то предложил одной нашей поварихе, у которой муж воевал с другой стороны и периодически обстреливал нас (ее с детьми в том числе), убедить его уйти с войны и вернуться в семью. На тот момент война уже всем простым людям, особенно донбассцам, изрядно надоела и все они хотели, «чтобы престали стрелять».  Женщина немного подумала и ответила — «А кто мне будет зарабатывать деньги». После упоминания о зарабатывании денег бабушка заметно оживилась и начала комментировать эту тему. Рассказала, что в ДНРе за войну платят хорошо, по 15 тысяч (рублей) и там хорошие условия работы, а главное — «на свежем воздухе». В шахте, где работает ее сын, условия гораздо хуже и платят значительно меньше. Дальше вдруг вспомнила, что она сама из Воронежа и что там все россияне так думают. Я решил оживить разговор и уточнил, что сам недавно с Донбасса, где воевал в украинской армии, а ее сын, возможно, воевал против меня. Бабушка тут-же уточнила, что ее сын не воевал. Он хотел, но его не взяли, там надо здоровье и туда без блата попасть трудно. Несколько погодя, очевидно вспомнив, куда возвращается,  с надеждой добавила, что сейчас вроде затишье. В это время по ТВ начались ночные новости, где сообщалось об участившихся обстрелах и активизации российских боевиков в Донбассе. Но донбасская бабушка как-то быстро улеглась спать, и когда звучала эта информация, уже тихо, как ребенок, посапывала.

У меня оставалось в запасе еще около полутора часов. Немного пошарившись в фейсбуке и проверив интернет-почту, под предутреннюю дрему немного задумался, донбасская бабушка и ей подобные не шли из головы. Вот ведь, человек прожил жизнь, поэтому по логике должен быть мудрым и прозорливым. А тут какая-то удивительно стойкая однобокость взгляда на мир и жизнь: видит и понимает только то, что касается — «зарабатывать деньги», «Путин россиян жалеет», получения двух пенсий и пр. Но совершенно искренне не понимает и не замечает, что деньги зарабатываются на крови, причем, в том числе и своих же родных и близких, что вторую пенсию, причем вдвое больше, платит Украина из карманов тех же украинцев, с которыми Путин призывает воевать, что она молча поддерживает войну. И при всем этом со спокойной душой она может путешествовать по Украине и делиться со случайным собеседником, воевавшим за Украину, тем, что побоялась бы сказать своему соседу в Макеевке.

В который раз такое выслушиваю, но никак не могу найти ни хоть какой-нибудь логики ни, тем более, смысла.

О донбасских патриотах

Кто есть истинный донбасский патриот?

Ответить на этот вопрос оказалось не просто, по крайней мере, для меня. Он возник сразу после второго украинского Майдана, когда оплакивали и хоронили бойцов Небесной сотни, среди которых были и донбасцы. Особенно врезался в память молодой парень Иван Пантелеев, на теле которого медики насчитали семь ранений.

Справка из интернета: Иван Пантелеев был жителем города Краматорска Донецкой области. Поэт, рок-музыкант, солист группы «Небо Минуса». В последнее время жил в с. Дмитровка Славянского района, где ухаживал за 90-летней бабушкой. Иван был на Майдане с 10 декабря 2013 года. Принадлежал к первой сотне самообороны, имел псевдоним «Креман». Погиб на улице Институтской — получил семь огнестрельных ранений. Тело идентифицировано в гостинице «Украина». Его похороны состоялись 25 февраля 2014 года. Похоронен в с. Дмитровка Славянского района. Оставил маму, сестру с семьей. Ивану Пантелееву было 32 года.

Но меня больше впечатлила не его смерть. Просматривая тогдашнее видео похорон, несколько удивила реакция матери и односельчан. Мне тогда показалось, что мать до конца не понимала, за что погиб ее сын, а похороны старались особенно не афишировать. Было чувство, что примерно так сейчас хоронят в России погибших в Донбассе. Уже тогда истинный патриотизм «по-донбасски» показался каким-то непонятным.

И вот сейчас, о донбасском патриотизме я больше всего читаю в ФБ-постах тех, кто оттуда давно уехал и теперь издалека старается показать, как он «любит свой Донбасс» и очень возмущается, если кто-то в этом сомневается. В своей психологической практике я стараюсь придерживаться правила — говорить и писать только о том, что сам видел, в чем участвовал или узнал в личном общении от очевидцев. До сих пор наиболее очевидно истинный патриотизм донбасцев я идентифицировал в общении с бойцами ВСУ родом с Донбасса, в буквальном смысле освобождающих свой дом и Родину от агрессора, коварность, идиотизм и неоправданную жестокость которого они и их близкие уже почувствовали на себе. Цена такого патриотизма — их жизнь и здоровье.

А недавно в открытой беседе с одной из студенток я услышал рассказ об истинном патриотизме отдельных гражданских жителей оккупированных территорий. Эта беседа возникла довольно спонтанно в процессе занятия. Речь пошла о ее дальней родственнице из Луганска — женщине, примерно пятидесяти лет, не пожелавшей отказаться от Украины, находясь в оккупированном городе. (Сейчас меня довольно часто «пробивает» на откровенное общение с молодыми людьми, особенно студентами-психологами. Как оказалось, это один из немногих эффективных способов наряду с круглыми столами, конференциями, тренингами, отрефлексировать себя после войны в новой ипостаси своей личности).

Будучи довольно преуспевающим бизнесменом с хорошо поставленным делом, она, тем не менее, открыто заявила то и дело появлявшимся посланцам от тогдашнего «авторитета» (по наводке некогда «добрых» и «отзывчивых» соседей) о своем нежелании отказываться от украинского гражданства и других атрибутов национальной принадлежности. Были угрозы вплоть до членовредительства, попытки отобрать личное, нажитое собственным трудом, имущество, бизнес и т.п. У этих ребят такие процедуры, наработанные в течение многих лет криминального бытия в тех краях, поставлены четко. Этот процесс продолжается довольно долго. Уже грохнули старого «авторитета» (по слухам свои же, криминал что-то не поделил), появился новый, что немного затянуло процесс прессования. Потихоньку пришлось большую часть бизнеса и имущества по возможности переправить в «материковую» Украину, но довольно значительная недвижимость продолжает удерживать в Луганске. Тем не менее, имущественная приверженность вытесняется нарастающим идиотизмом и противоречиями здравомыслию того, что там сейчас происходит. Приезжая в Украину, она все меньше жалеет о том, что там осталось. Всякий раз, пересекая по пути оттуда «линию разделения», она с упоением ощущает физически и понимает без капли патетики объятия своей Родины, ее доброту, красоту, оставляя за спиной так же физически ощущаемую окровавленную, выжженную, мертвую землю, куда все меньше и меньше желания возвращаться. Все менее жалко оставляемого недвижимого имущества, все больше пропадает ощущение своего и растет ощущение чего-то чужого, не нужного. Она понимает, что скоро наступит час, когда просто, без жалости и упрека, распрощается с прошлым… И это та цена, которую платит настоящий патриот за совершенное…, совершенное не им, но с его молчаливого согласия.

Иван Пантелеев расплатился за это своей жизнью, бойцы-донбасцы ВСУ тоже поставили на кон жизнь, командир моей бригады, который тоже с Донбасса, больше двух лет успешно и умело руководил линией разделения по периметру Горловки, за что и был удостоен ордена Богдана Хмельницкого. В истинном патриотизме этих людей я не сомневаюсь.

«Ничейная земля» и феномен «между» как «территория» души

Никак мне не дает покоя и не покидает голову этот феномен, «ничейная земля», которому Дитти Марчер (дочь Лизбет Марчер, автора известной методики «бодинамики») уделяла особое внимание на протяжении всего периода работы на тренинге Побратимов, акцентируя на том, что она («ничейная земля») находится где-то «МЕЖДУ» «ми» (Я) и «эго» (как я понял, имелось в виду фрейдистское «супер эго» или «супер Я»).

Вспоминаю слова из песни главного героя (выраженного пассионария) в фильме «Земля Санникова», которую поет актер Даль: «Есть только миг МЕЖДУ прошлым и будущим, именно он называется жизнь».

Известный российский психолог, професор В.П. Зинченко, отвечая на вопрос, что есть душа, говорит, что это некий феномен «МЕЖДУ» — между духом и телом, между человеком и миром и т.д.

Известный украинский психолог (ныне покойный) професор Б.И. Цуканов, разрабатывая концепцию психологии времени, даже измерил этот в буквальном понимании миг МЕЖДУ прошлым и будущим и определил, что он у разных людей длится от 0,7 до 1,2 секунды, что именно это и есть «настоящее», когда реально осуществляется человеческая жизнь. Но, он также отмечал, что в экстремальных ситуациях эта закономерность существенно меняется.

Вспоминаю известного авиационного психолога, профессора В.А. Пономаренко, отстаивающего идею «духовности профессионала», изучавшего состояния пилотов (выживших) в моменты катастроф их самолетов, акцентировавшего внимание на том, что им приходилось одновременно находиться ТУТ и ТАМ, т.е., опять же МЕЖДУ разными мирами (материальным и духовным).

В своем научном наследии классик советской психологической науки академик Алексей Леонтьев еще в 70-х годах прошлого столетия отмечал, что разработка системы понятий психологии деятельности остановилась и «замерзла» (это было опубликовано много позже после его смерти в книге «Философия психологии», 1994г.). Он также разделял внутреннюю («богу богово») и внешнюю («человеческую») деятельность, обращая внимание на то, что в последней образовалась некая «ничейная зона», которая не является психологической.

Вспоминаю, как это состояние МЕЖДУ мне пришлось не раз переживать в своей жизни. Наиболее длительно это было в течение около двух лет (с перерывами) в период «природных тренингов», что затем было описано в книге «Духовно-природна психотерапия». После этого практически вся жизнь стала приобретать характер МЕЖДУ… Одна война чего стоит, особенно созданный там другой, новый мир. Затем возвращение в старый мир, который надо менять...

Говоря о целостной обобщающей социальной характеристике Донецка и оккупированной территории Донбасса, первое, что приходит в голову — это «ничейная земля», находящаяся «между» Украиной и Россией, жизнью и смертью, а может близкой катастрофой и невиданным подъемом и т.п.

Может «ничейная земля», «ничейная зона» и есть та самая «территория души», куда человек попадает в состоянии МЕЖДУ?..

«Ничейная земля» и наука о душе

Один из авторов психологической теории деятельности советский академик Алексей Леонтьев еще в 70-х годах прошлого столетия разделял внутреннюю («богу богово») и внешнюю («человеческую») деятельность, обращая внимание на то, что в последней образовалась некая «ничейная зона», которая не является психологической. Но тогда научная психология не предложила соответствующих понятий для ее характеристики и заполнения. То ли время не пришло, то ли просто побоялась господствующей тогда советской идеологической машины.

Но, как только советская идеология стала уходить в небытие и «ничейная зона» начала высвобождаться, научная психология снова проявила нерешительность, не предложив ничего существенного. Она так и не смогла найти научные подходы к пониманию «души» (ведь психология — наука о душе) как ключевого феномена, заложенного в ее искомой научной сущности, что могло бы прояснить тайну «ничейной зоны» («ничейной земли»). И, как говорится, «свято место пусто не бывает» — эту «зону» вскоре стали бурно занимать всевозможные парапсихологические, около- и откровенно ненаучные направления и течения. В 80-х годах прошлого века возник целый экстрасенсорно-целительский бум. Да все бы ничего. От экстрасенсов и целителей, по крайней мере, все же было больше пользы, чем вреда. Вред они больше приносили себе, когда брались за очень ответственную работу с душой, до конца не осознавая ответственности. За это многие поплатились уже собственным здоровьем и даже жизнью.

Но вот наступило время большой политики и борьбы за власть, которая стала срастаться с большим бизнесом, появились олигархи. А по законам демократии путь к власти лежал через выборы. Поэтому, надо было искать эффективные способы манипулирования людьми для получения нужного результата. На то время рынок психологических услуг уже на 90% был занят ненаучными парапсихологическими течениями, к которым добавились и всевозможные религиозные образования вплоть до агрессивных тоталитарных сект. Справедливости ради следует сказать, что в самом начале 21 века российская психологическая наука забила тревогу и на страницах ведущего журнала «Вопросы психологии» была развернута большая дискуссия по поводу будущего психологии 21 века. Наряду с умеренными характеристиками и предложениями там звучали и призывы к агрессивному входу на свою научную и практическую территорию и вытеснение ненаучных направлений. Но, вместо серьезных альтернативных научных концепций стали доминировать не менее серьезные, но лишенные всяких этических цивилизованных норм, политические, рекламные и другие психо- и политтехнологии. Очевидно потому, что приносили огромные прибыли их авторам и исполнителям. И опять психологическая наука не только не смогла предложить ничего существенного, чтобы продемонстрировать преимущество высших этических, духовных ценностей, а даже способствовала их (психотехнологий) развитию.

В результате развития этой ситуации наше общество, особенно российское, в своей подавляющей массе под влиянием массовой манипуляции сознанием недобросовестных, лишенных этических ценностей, людей, широко используя СМИ (особенно телевидение) пришло к «психологической депортации» из цивилизованного и культурного общества в «касту отверженных» (по мнению известного российского психолога, профессора Александра Асмолова). Российская научная и практическая психология в который раз никакой достойной альтернативы предложить не смогла.

В украинском же обществе один за другим по нарастающей стали возникать феномены «Майданов», в своей сущности ориентированные на высшие этические, духовные ценности. Это привело к кардинальным социальным и личностным трансформациям. Архетипическая мудрость народа взяла верх, не позволив превратить украинцев в бездумную управляемую с «зомбоящика» массу, ориентированную на «царя». Украинцы в своей значительной массе стали другими, в корне отличными от россиян, с приоритетом этических духовных ценностей. Возникли целые принципиально новые общности «майданников», «АТОшников», «волонтеров», у которых определяющими в личности стали личное и национальное достоинство и патриотизм. Украину заметили в мире. В итоге возникло жесткое противостояние с Россией и россиянами, превратившимися в бездумную массу «ватников», благословившую аннексию Крыма и войну с Украиной в Донбассе. Это быстро привело к множеству жертв с обеих сторон. Российская дикая и разрушительная психотехнологическая и военная машина, оснащенная современным оружием, прежде всего информационным и психологическим, неожиданно для себя натолкнулась на силу духа украинского народа и была остановлена.

Там, в зоне боевых действий, четко проявилась несостоятельность уже западной военной психологической практики, делающей акцент на психологии бойца, воюющего на чужой территории, основной мотив которого — убивать («убей первым, иначе убьют тебя»). Такая практика так и не смогла в экстремальных условиях «донбасской» войны стать серьезным помощником для украинских бойцов, основным мотивом у которых было — защищать («защитить своих родных и близких от российско-донбасского идиотизма»). А то «ничейное» пространство было с успехом заполнено «зеленым змием».

Тем не менее, именно тогда все же проявились зачатки нового альтернативного подхода в психологической практике, позволяющего в тандеме с капелланами, представляющими всевозможные религиозные течения, конкурировать с манипулятивными информационными технологиями в лице ТВ, интернета и пр., используя их против самих себя «на благо». Этот подход был ориентирован на понимание первопричины жизни личности как «работу души», являющуюся основой ее существования в стремлении к достижению высшего предназначении.

Мой «Аэропорт»

Есть право большее, чем право посылать,
не задумываясь, на смерть, —
право задуматься, посылая на смерть.
(из романа В. С. Гроссмана «Жизнь и судьба»)

Медвідь одразу домовився з командиром сусідів за дві «бехи» і одну «мотолигу», але тут виникла непередбачувана і, схоже, нездоланна складність. «Механи» навідріз відмовлялися їхати в КАП. А чого туди їхати, якщо це квиток в один кінець? Вони прекрасно знали, що на цьому проклятому «маршруті слідування колони» останнім часом згорає все, що рухається (з романа Сергія Лойко «Аеропорт»).

Когда я натолкнулся на этот момент, читая роман Сергея Лойко «Аэропорт» в украинском варианте, сразу понял, что речь идет о ребятах нашей бригады, посланных в ДАП на подмогу, о которых писал ранее в эссе «Право умереть и право выжить» .

«Героїзм і любов до Батьківщини — справа, звісно, добровільна, але, блін, не настільки ж», — укотре подумав Медвідь перед розмовою з маленькою групкою механіків-водіїв із сусідньої бригади, які навідріз відмовлялися їхати «на смерть» у КАП.

— Хлопці, значиться так, аби ви не сцяли кип’ятком під час цієї пригоди, я поїду разом із вами, от сяду в «мотолигу» поряд з тобою, — Медвідь указав на худого довготелесого хлопця. Це був водій МТЛБ у брудній замасленій синій матерчатій курточці із драним облізлим хутряним коміром, такі носять ремонтники-поденники на дешевих придорожніх автостанціях. — Там все одно стрілок не дуже потрібний, калібр не той (з романа Сергія Лойко «Аеропорт»).

Хорошо помню младшего брата того самого «худого довготелесого хлопця», которому на вид было чуть больше двадцати. Спустя несколько дней после этих событий он возил меня на «таблетке» под Дзержинском, где стоял один из наших батальонов. Там противнику удалось разбить один из опорников и надо было срочно ликвидировать брешь в обороне. Для этого наша группа из необходимых специалистов была послана для поддержки. Уже зная о трагических событиях, постигших группу наших водителей «маталиб», посланных в ДАП, он постоянно спрашивал у нас о своем брате, очень волновался, не находя себе места. На тот момент мы уже почти наверняка знали, что тот погиб. Но, пока оставалась хоть малейшая надежда, говорили, что точно неизвестно, скорее всего, попал в плен. Но это его не успокаивало, скорей наоборот. От неизвестности он разволновался до такой степени, что даже не мог вести машину и передал руль санитару. Я видел «своего клиента». Но, ввиду серьезности момента, сам к нему не подходил (как это обычно делал в подобных случаях). Я хорошо понимал, что тогда именно мне придется сказать ему страшную правду. Похоже, что и он, зная, что я «психолог из бригады», с которым можно говорить «по душам» и узнать правду, тоже не обращался за помощью. Бывают ситуации, когда голая правда может убить человека с еще не окрепшей психикой. Это был именно тот случай. За это я ему внутренне был очень благодарен. Ведь отказать я не мог, как не мог и хитрить, используя прием «обмана во благо». Просто не имел морального права в той ситуации. Хотя тогда сам находился, что называется, на пределе. Пришлось работать с двумя группами бойцов, отступивших из своих опорников после двухсуточного боя, которых надо было вернуть обратно. Через пару дней ситуация разрулилась и напряжение спало, но младшего брата «худого довготелесого хлопця» я уже не нашел.

Хлопці, правда, ну чого ви сците? З вами поїде сам Медвідь, блін. Ви про мене чули? Троє водіїв похмуро закивали головами, дивлячись собі під ноги й топчучись при цьому на двадцяти трьох своїх бичках.

— Зі мною всі звідусіль виходять живими, навіть із самої дупи.

— Та ми ж не виходимо, а, типу, входимо разом із вами в цю саму… — спробував пожартувати один із трійці.

— Коротше. Ви все знаєте й зрозуміли, — не зважаючи на цей військово-польовий сарказм, продовжив Медвідь. — Хлопців треба витягувати! Хто, якщо не ви? І я поклопочу перед вашим командуванням про відпустку й нагороди, у разі чого…

Медвідь зрозумів, що переборщив із цим «у разі чого», схоже, усе зіпсував. Одначе цього разу, на щастя або, як виявилося пізніше, на нещастя, він помилявся (з романа Сергія Лойко «Аеропорт»).

Да, комбат Медведь действительно ошибался, как ошибался и наш комбриг Титан, осуждая ребят за то, что они не хотели умирать. Ведь иногда смерть бывает «напрасной», — только потому, что кто-то из высокого начальства просчитался, перестраховался или просто тупо сдавал позиции наших бойцов, маршруты, передвижения техники и пр. 

Та х…й із ними, з тими-во, з нагородами, значиться, вашими, з них той-во, сала не наріжеш, — несподівано заговорив найстарший із трійці, з великою розмазаною по запалій неголеній щоці плямою машинного масла, зі збитими в сальні пасма сивими скронями на давно не митій і нечесаній голові. — Коротше, ми, цей-во… Ми, той-во, поїдемо… Тому що, цей-во, значиться, з вами, товариш Медвідь.

Медвідь усміхнувся, переводячи подих, і мало не пожартував, типу «тамбовський вовк тобі товариш, товариш сцикун», але вчасно прикусив язика  (з романа Сергія Лойко «Аеропорт»).

«Найстаршим із трійці» был Иваныч, которому было уже под пятьдесят. В прошлом военный летчик-истребитель, которого вряд ли можно было обвинить в трусости. «Старый, уже пожил, можно умирать», — говорил о нем раздраженный Титан, узнав о том, что его хлопцы отказываются ехать в ДАП. Я как раз тогда был помощником оперативного дежурного по бригаде и мог наблюдать всю картину разворачивающихся событий. Тогда у меня и появилась идея самому съездить в Пески (на тот момент наши ребята были там), чтобы с ними отработать. Ею я поделился с замполитом. Но, как мне сказали, там уже все кончено, здание терминала взорвано. А ребята скоро сами вернутся на базу, где с ними и можно будет работать.

Позже я понял, что с теми мыслями и патриотическо-героическими установками, которыми мы все, включая меня, на тот момент были пропитаны что называется «до мозга костей», там нечего было делать. Все оказалось сложнее и драматичней. 

 Чому ми постійно маємо виїжджати на цьому б…дському героїзмі? — думав Медвідь, поки йшов додому. Швидко замерзала, вже не хлюпала, а потріскувала під ногами багнюка. — Чому ми самі весь, б…дь, час заганяємо себе в ці котли й оточення, нічого не робимо, поки смажений півень не дзьобне, а потім на героїзмі виїжджаємо з такими, б…дь, втратами адськими? Навіщо так довго тримали цей безглуздий КАП? Заради якої, блін, стратегічної мети? А тепер, Медвідь, бери людей, яких нема, бери машини, яких нема, і розрулюй цей грьобаний ад, да? Так, б…дь, виходить, так, б…дь? (з романа Сергія Лойко «Аеропорт»).

Позже Иваныч вспоминал, как они долгое время (ему показалось минут сорок) с ранеными на борту не могли найти выход из зоны боя, время от времени натыкаясь на противника, который их атаковал. По тонкой, легко пробиваемой даже для малокалиберного снаряда, скорлупе «маталибы» барабанили пули и осколки. Находящиеся внутри с замиранием сердца прислушивались к этой какофонии боя, в ожидании попадания снаряда или гранаты ручного гранатомета. Тогда конец всем, никому из находящихся внутри выжить не удастся. В лучшем случае останется обгорелое и изуродованное тело, которое можно будет опознать. Спасибо водителю, который сумел заметить наш танк и вовремя пристроиться сзади. В результате удалось получить защиту и дорогу к выходу из этой «задницы мира».

«Мотолига» пішла далі без зупинки. Заміс був крутий. Трупи на броні поступово перетворювалися на решета.

Медвідь відчинив люк і відразу побачив: з боку пожежки летить «світлячок». Прямо до них. Водій не вимкнув світло всередині. Відкритий люк виказав їх у темряві.

Спалах, удар. Медвідь закрив руками лице, розплющив очі й побачив, що горить. Спробував збити полум’я. Вивалився злюка лицем у свіжісінький сніг. Сніг зашипів. Медвідь не відчував обличчя.

Збивши полум’я, він потягнувся назад до люка, щоби дістати автомат, побачив, що водій згорнувся калачиком. Смикнув його за плече — голова, наче гумова, впала набік. Пів голови нема (з романа Сергія Лойко «Аеропорт»).

Сразу по возвращении Иваныч быстро оценил ситуацию и принял решение — больше своих ребят, не знавших территории и не имевших достаточного боевого опыта, на верную смерть не посылать. А «маталибы» он передал более опытным десантникам, хорошо знающим территорию аэропорта.

В итоге получилась неоднозначная ситуация с двояким смыслом. С одной стороны, Иваныча обвиняли в трусости — в том, что он не до конца выполнил боевую задачу. Но, с другой стороны, Иваныч сохранил жизнь свою и бойцов. А на самом деле он сохранил внукам деда, женам мужей, родителям сыновей, детям отцов. И здесь я вспоминаю очень важную мысль из романа В. С. Гроссмана «Жизнь и судьба» — «Есть право большее, чем право посылать, не задумываясь, на смерть, — право задуматься, посылая на смерть». Об этом задумывались здравомыслящие командиры во время Сталинградской битвы. Очевидно, об этом задумался и Иваныч тогда в аэропорту.

Когда закончилась «Дебальцевская кампания» и ситуация на линии разделения стабилизировалась, мне еще довольно много пришлось общаться с «группой из аэропорта», для которой это событие оказалось сильным психологическим шоком. Некоторые из них так и не пошли на контакт, полностью замкнувшись в себе. Другие, как правило, семейные, ограничились короткими поверхностными беседами, не углубляясь в суть проблемы. Единственным, кто начал выходить из этого состояния и адекватно осмыслять ситуацию, оказался Иваныч. С ним мы общались с некоторой периодичностью несколько месяцев. Он всеми силами старался привлечь к нашим разговорам и остальных ребят, но… безуспешно.

Во всех наших психологических беседах главным смысловым ориентиром стал выбор «права на смерть» или «права на жизнь». Иваныч выбрал второе для себя и своих ребят… Какой из этих выборов легче..? Не знаю.  Жизнь покажет.

Обыкновенный жлобизм

Я имел наивную иллюзию, что с дембелем для меня война закончится. Но я ошибся.  И это оказался не так разрекламированный и трендовый в психологии посттравматический синдром. Скорее наоборот.  Война закалила и безвозвратно изменила. Пришло время менять мир вокруг себя. А это, я вам скажу, несколько труднее. Там враг перед тобой и ты его видишь, а тут он рядом и вроде бы твой друг. 

Когда я вернулся в родной частный «выш» с надеждой продолжать преподавание своих предметов по психологии, думал, что мое бывшее «руководство» хотя бы за чашкой чая расспросит «как там было». Хотя были сомнения. Я уходил на войну с третьей волной мобилизации. Тогда с военной формой было, мягко говоря, туго. Нам выдали только летний «дубок», дубовые берцы и амуницию времен «великой отечественной». О брониках и кевларовых касках речи не шло (все это мы получили уже в зоне боевых). Я обратился к «руководству» за помощью. И, о чудо! «Оно», очевидно на порыве патриотических чувств,  мне клятвенно пообещало оплатить все расходы! Я сразу же пошел в спецмагазин и по минимуму набрал себе все самое необходимое. Всего вышло около трех тысяч гривен (примерно три хороших обеда моего «руководства»). Мне выписали счет, который я «ему» и принес. Но, как говорится, «фигвам». Когда «оно» на него (счет) посмотрело, я сразу почувствовал что-то неладное. То ли схлынула волна патриотизма, то ли время шло к обеду, который надо было урезать… Мой счет был отложен в сторону с красноречивым ответом — «Мы подумаем и завтра решим».

На завтра у меня не получилось. Были очередные стрельбы, потом еще что-то. Пришел через неделю и … «фигвам». Мне вручили гораздо меньшую сумму, которую собрали сами сотрудники из своих мизерных зарплат (примерно в размере половины обеда «руководства»). Хотел вообще не брать, но потом подумал. Ведь это собирали люди из своих кровных. Решил не обижать. Хватило на одну куртку «британки». В последствии эта куртка оказалась счастливой. Я в ней прошел все наиболее горячие моменты на войне. На дембель ушел в новой форме, но именно эту куртку повесил на почетный гвоздик у себя дома, как память о войне.  

В этот раз мои иллюзии по поводу «чашки чая» и «душевной беседы» тоже быстро развеялись. Я получил все тот же «фигвам». С порога сразу же о деньгах. Чтобы поменьше платить... О качестве обучения даже нет и речи. Как был жлобом, так жлобом и остался. Единственное утешение — студенты. Они, как мне показалось, стали лучше, более заинтересованные и любознательные, что и вселяет надежду на будущее. Ради них и стоило воевать и защищать страну. Но вот от кого?! 

Недавно опять столкнулся с подобной проблемой, — взятка. На этот раз таковым оказался высокопоставленный «очень не простой, но конкретный человек» (по характеристике знающего). Сутки ломал себе голову, «на какой козе к нему подойти», а наутро понял — да пошел он на хе... Мне что, больше не над чем ломать голову!?

Я ломал голову (почти в буквальном смысле), когда надо было работать с бойцами, оставившими опорник под сильным артобстрелом после двухсуточного боя, чтобы они на следующий день вернулись обратно. Тогда моя голова буквально раскалывалась и перед глазами плыла пелена. Так что пришлось принять таблетки от болевого шока, как при ранении. Тогда реально инсульт дышал в затылок.

Сейчас ломаю голову, как представить реальные научные исследования, проведенные на войне, в давно закостенелом и безнадежно отставшем от жизни «прокрустовом ложе» традиционной научной психологии, которую профессор Рыбалко называет «находящейся в состоянии клинической смерти», а академик Мксименко ее методики называет «могильником».

Так что мне есть, над чем думать, а если «козе» надо, пускай она сама и думает...

А ведь получается, что у нас такие люди живут в шикарных квартирах и домах, едят только самое лучшее и свежее, одеваются из дорогих бутиков, носят эксклюзивные часы, сумочки и прочие причандалы, ездят на дорогих машинах и пр., просто украв это у меня и еще сотен мне подобных не только ветеранов и их семей (этого просто бы не хватило), а еще многих нищих украинцев, отстаивающих честь и достоинство нашей страны.

А что отстаивают эти люди? За что они борются и что защищают? Ведь на востоке таких днем с огнем не найдешь. А если и найдешь, то они там занимаются тем же. Но делают это уже на крови и горе тех же нищих украинцев. Там подвластная им бюрократическая и бизнесовая машина иногда оказывается сильнее войны.

Так как это все назвать? В голове вертится только одно сравнение — с «обыкновенным фашизмом». Это когда в концлагерях деловито и методично обрабатывали узников: отдельно золотые зубы и украшения, отдельно одежда, утварь, женские волосы, отдельно пепел от сожженных тел… Я все это видел в музейном мемориале концлагеря Освенцима. Было такое чувство, что там все пропитано смертью…   

У нас это — обыкновенный жлобизм. И это ни чуть не меньше по своему цинизму, бесчеловечному скотству и… такой обыкновенности.

Мироныч («зеленый змий» и «зверь»)

С Миронычем мы встретились еще в военкомате перед самой отправкой на сборный пункт. Он, как и я, планировался в ту же бригаду на должность офицера по работе с личным составом. Он уже имел довольно большой стаж армейской службы в качестве замполита (более двенадцати лет), включая участие в боевых действиях в Афганистане. Хотя данный факт он старался не афишировать и говорил об этом очень неохотно, только будучи под хорошим «шафе». За Афган он получил орден «Красной звезды» и третью группу инвалидности после ранения. Позже в этом букете стал особо проявляться еще и пресловутый посттравматический синдром в застарелой форме. На примере Мироныча мне удалось пронаблюдать проявление этого известного последствия участия в боевых действиях.

Дальше мы с Миронычем практически не расставались всю войну. Как-то так получалось, что мы всегда были рядом. Рядом стояли наши кровати в ППД. Мы оба получили по одинаковой «сучке» (короткоствольному автомату АКСУ). В зоне боевых мы рядом жили в одном кубрике-бункере в базовом лагере бригады. Так продолжалось до самого его дембеля. Я его провожал после увольнения из армии на вокзал в Констахе. Но друзьями мы так и не стали. Хотя у нас постоянно происходили очень откровенные разговоры. Скорее всего, во мне работал «скрытый психолог», а в нем актуализировался такой же «скрытый клиент».

После Афгана прошло без малого три десятка лет, а «зверь», который там пробудился, напоминал о себе до сих пор. Наверное, именно он (его внутренний «зверь») привел Мироныча и на эту войну. Больше всего «зверя» успокаивало спиртное в количестве, доводящее человека до запоя или попросту то, что у нас принято называть «буханием». Поэтому, Миронычу приходилось периодические его прикармливать, что наложило серьезные коррективы на весь образ жизни. Такая многолетняя жизненная практика научила Мироныча совмещать несовместимое — работу и бухание. Он это делал так мастерски, что даже наш замполит бригады с этим смирился. Он даже иногда ставил Мироныча в пример как хорошего работника, способного в точности выполнить любое его указание, особенно не задумываясь о смысле и целесообразности такового. Кроме работы по службе, благодаря Миронычу, у нас было тепло в кубрике, потому что он мастерски сделал так сказать «из ничего» грубу и дымоход для нашей «буржуйки». Мы даже зимой могли помыться, потому что он умудрился сделать что-то на подобии зимнего душа с подогревом от той же «буржуйки». Управляться с бензопилой, доставать и напилить дрова, - все это Мироныч успевал делать.

В моменты очередного запоя душа Мироныча расслаблялась, он добрел, становясь как «котик-мурчик» (как точно подметил наш непосредственный командир, заместитель замполита). В это время Мироныч обычно спал. А в периоды бодрствования он по телефону общался с матерью или воспитывал свои семьи (двух жен и детей). Для этого он всем им подарил мобильные телефоны и буквально требовал с ним разговаривать под угрозой забрать подаренное.

Иногда, в промежутках «воспитательного процесса», мы с ним вели откровенные разговоры. Вернее, откровенничал он, а я слушал, выполняя функцию «свободных ушей». На войне такая функция была очень важной. К тому времени не только бойцы, но и коллеги во мне уже признали психолога, наградив позывным «Профессор». Для нормального общения я уже не мог требовать трезвости, но просил хотя бы не материться. Это Мироныч принял и ему даже понравилось. О том, что Профессор ему запретил материться, он постоянно отмечал в ходе воспитательных бесед всякий раз, когда с языка, как-бы невзначай, слетало подобное словцо. Но это удавалось не всегда. В моменты особого раздражения лился трехэтажный мат, независимо от адресата на другом конце телефонного разговора - «зверь» всегда успевал брать свое.

Как я для себя потом отметил, «зверь», а точнее, тогда еще «зверек», впервые у Мироныча проснулся, когда он, будучи еще молоденьким офицером, был в сопровождении большой колонны, везшей из Союза «дружескому афганскому народу» гуманитарный груз в перемешку с вооружением, боеприпасами, горючим для «ограниченного контингента». В общем, все как и сейчас в Донбассе. Только донбасские, теперь уже российские, «гумконвои» украинцы пропускали беспрепятственно. А афганский народ, видимо по своей «темноте», такие конвои уничтожал. Так случилось и в тот раз. Конвой на горной дороге попал в засаду и его добрая половина была уничтожена вместе с грузом и людьми. Но Миронычу, считай, повезло. На то время бронников еще не было, но были разгрузки, куда бойцы складывали магазины для автоматов. Если их напихать побольше, то получалась хоть какая-то защита. Такие магазины и смягчили удар осколка, попавшего Миронычу в живот. По своей неопытности он спрятался под бензовоз, по которому велся интенсивный огонь. Спасибо товарищу десантнику, который его буквально выволок оттуда и затолкал на «беху», вывезшую их из зоны обстрела. Но осколок таки сделал свое черное дело. Немного задержавшись в автоматных магазинах, он попал в низ живота, прошил брюшину и застрял где-то в районе нижней части позвоночника. Хирурги его достать так и не смогли. Поэтому, он покоился там до настоящего времени. В ходе рассказа Мироныч мне показывал характерный осколочный шрам в низу живота и, кивая в сторону спины, указывал дальнейший путь осколка. При этом постоянно приговаривал, что «это было очень страшно». Похоже, что тот страх так и не прошел. Скорее наоборот, вместе со «зверьком» рос и креп, превратившись в настоящего «зверя». На передовую Мироныч так ни разу и не выехал. Как только появлялась подобная перспектива, он уходил в очередной запой.

Кроме этого, Мироныч не раз рассказывал историю о своем отце, который был аварцем и много лет работал в шахте на Донбассе. Когда появились жизненные проблемы, характерные для тех времен, он вместе с семьей пешком пришел в центральную Украину, где они и поселились. Так что Донбасс для Мироныча, считай, был родной землей, которую он пришел защищать.

Мироныч также несколько раз рассказывал о своем геройском куме. Тоже ветеране-афганце, на тот момент воевавшем где-то в районе Донецкого аэропорта. Расхваливал его немереную силу, смелость и дерзость, которую время от времени тот не раз демонстрировал в критических жизненных ситуациях. Особенно выделял ситуацию, когда тот с напарником выходил из «Иловайского котла». Оружие и военную форму они спрятали где-то в «укромном месте». Оставили только саперные лопатки. На всякий случай. Если что, то можно отбиться. Или хотя бы похоронили по-человечески, не оставляя «ненавистных укропских фашистов» на радость бродячим собакам и воронью. Шли по гражданке только ночами, кося под бомжей. Днем отсыпались в посадках. Когда подходили к своим, натолкнулись на «российских добровольцев». Дело было ночью. Из окопов слышалась русская речь с далеко не донбасским говором. Прорываться со стрельбой и поднимать шум было очень рискованно. Решили все сделать по-тихому. Просто, в буквальном смысле, прорубили себе дорогу саперными лопатками, оставив позади дюжину «российских добровольцев», ставших «двухсотыми». По дороге, следуя правилу для подобных случаев, собирали документы и военные медальоны. «Добровольцами» оказались тихоокеанские морпехи. Это же надо было так «заблудиться»…

Уже перед его дембелем между нами вдруг стал «батюшка». Это был один из новоприбывших по ротации офицеров. Он называл себя священником и даже демонстрировал соответствующее удостоверение. О нем я писал в заметке Капличка //psyfactor.org/lib/tkachenko22-02.htm#61 . Он умудрился у Мироныча сцибрить казенную плащпалатку. Причем, сделав так, что именно я оказался крайним. Перед дембелем Миронычу надо было сдать все имущество и он просто взял мою плащпалатку. Когда я увольнялся, о плащпалатке даже не вспомнили, посчитав ее как ветошь. Так что все закончилось мирно и спокойно. Но «батюшке» был записан по жизни большой «минус».

Все эти истории много говорили мне о самом Мироныче и его психологии. Я видел «зверя», который пробудился от страха и ранения на неправедной войне, мучившего его всю последующую жизнь. Но я также видел и человека, старавшегося всеми силами бороться с этим «зверем»: создающего семью (и не одну); обеспечивающего и воспитывающего детей; стремящегося быть полноценной личностью, сохранять свое человеческое обличие. Поэтому, взвешивая все «за» и «против», у меня к Миронычу всегда было позитивное отношение, как к настоящему мужику.

Афганцы («это другая война»)

Попав в армию, мне сразу стало интересно, каким образом мобилизованные ветераны-афганцы могут помогать другим быстро адаптироваться к боевым условиям. Первым таким «афганцем», с которым мне удалось поговорить еще в ППД, был Саша, Это был довольно высокий, худощавый и, по первому впечатлению, отчаянный мужик возрастом лет под пятьдесят. Наверное, потому и пришел добровольцем. Его, неформенные для пехоты, голубой берет и такой же полосатый тельник недвусмысленно кричали — «Я десантура!». Дело шло к вечеру, он уже был порядочно под «шафе» и был не прочь поговорить с психологом. В воюющей армии мне пришлось привыкнуть к разговорам с бойцами под небольшим «шафе», поскольку в обычном состоянии они редко были откровенны. Это было одно из первых, но далеко не последнее «нарушение» правил традиционной психологической практики, через которое мне пришлось переступить.

Разговор получился короткий, но содержательный. Саша полностью поддерживал идею распределения «афганцев» по подразделениям, чтобы они, в случае чего, смогли оперативно психологически помогать остальным бойцам. Но, как мне показалось, он больше сам рвался воевать, чем помогать другим. Тогда я его спросил, что он сделает на войне, если там встретит своего бывшего однополчанина по Афгану. Саша, не колеблясь, ответил, что в лучшем случае, прострелит ему ногу. Если тот пришел с оружием к нему домой, разговор короткий и думать тут нечего. Когда через пару недель я снова приезжал в это подразделение, Саши-афганца там уже не было. Мне сказали, что он перевелся в другую бригаду и уже воюет где-то под Донецким аэропортом.

С другим «афганцем», Миронычем, мы встретились еще в военкомате, перед самой отправкой на сборный пункт. Он, как и я, планировался в ту же бригаду на должность офицера по работе с личным составом. Он уже имел довольно большой стаж армейской службы в качестве замполита (более двенадцати лет), включая участие в боевых действиях в Афганистане. Хотя, данный факт он старался не афишировать и говорил об этом очень неохотно, только будучи под хорошим «шафе». За Афган он получил орден «Красной звезды» и инвалидность третьей группы после ранения. Позже в этом букете стал особо проявляться еще и пресловутый посттравматический синдром в застарелой форме. На его примере мне удалось пронаблюдать проявление этого известного последствия участия в боевых действиях, поскольку мы с Миронычем так рядом и прослужили до его дембеля. Очевидно, из-за этого синдрома он всю войну просидел в тылу, так ни разу и не решился выехать на передовую.

Еще с одним «афганцем» мне пришлось общаться непосредственно на передовой в момент активизации боевых действий в ходе Дебальцевских событий. В результате двухсуточного боя и массированных артобстрелов месте с группой бойцов он отступил с опорника на линии разделения перед Горловкой. В итоге в нашей обороне образовалась брешь, которую немедленно надо было закрывать. Основной причиной стала потеря связи и гибель их командира, которого разорвало прямым попаданием снаряда. «Нет связи, не воюй» - повторял он как «отче наш», в оправдание своего отхода. Он, с позывным «Сивый», фактически оставался старшим на опорнике и считал себя ответственным за решение об отходе.

Его поселили ко мне в комнату для «реабилитации» и мы могли общаться наедине. За окном шла война. Во всю бухало и бахало. Но, мины и снаряды падали довольно далеко, что называется, «не по нам». Так что под такой аккомпанемент разговор получился особенно откровенным, как - будто в последний раз. Передо мной сидел человек, на вид еще не старый, но довольно повидавший в жизни, которая навалилась на него всей своей массой, согнула, но еще не сломала. Было заметно, что Сивый очень переживал по поводу их отступления. Возможно поэтому постоянно повторял, что их погибший командир до последнего момента умело и успешно руководил обороной, что если бы он не погиб, они бы не отступили, что его надо немедленно представить к званию «Герой Украины». Даже пытался по этому поводу звонить какому-то депутату.

Сивый был на пределе. Его эмоции и переживания вот-вот могли перехлестнуть через край. Чтобы он передохнул, я переключил наш разговор на другую, важную для меня тему — психологию афганской войны. Секунду замешкавшись, очевидно переключая «тумблер» в голове, Сивый быстро «поймал тему» и сказал, что «там была совсем другая война». Там они воевали на чужой территории и просто уничтожали «врага». Для этого у них было все необходимое: личное оружие, авиация, «грады», артиллерия и пр. В любой момент в считанные минуты все это могло, по первому зову, обрушиться на головы «врагов» афганцев, стирая с лица земли целые селения и кишлаки вместе с домами, людьми, животными… Сивый там был десантником и имел на своем счету около восьмидесяти боевых выходов. Там они четко усвоили правило войны - «нет связи, не воюй». Но здесь, как он уже начал понимать, работали совсем другие законы. Здесь, наоборот. Все это обрушивается тебе на голову, но ты на своей территории. Ты защищаешь свою землю. И это совсем другая психология. Здесь надо держаться до последнего.

Немного передохнув на Афгане, Сивый снова вернулся к нашей ситуации. Он сильно переживал, что в суматохеж отхода они так и не смогли забрать с собой хоть что-либо из останков от разорванного командира. Ведь иначе не будет прямых свидетельств факта его смерти и он полгода будет числиться «безвести пропавшим». А это сильнейший стресс для родственников. Без свидетельства о смерти они не смогут его по - человечески похоронить и получить причитающееся пособие погибшего. В последствии, очевидно по настоянию Сивого, была организована целая специальная операция, чтобы с боем забрать эти останки. В итоге, командир «героя» так и не получил. Получил орден, посмертно…, вместе с комбатом и еще несколькими штабными работниками, здравствующими и поныне.

Мне еще не раз приходилось общаться с «афганцами» на войне. Одни просто уходили в запой и сгорали под тяжестью «афганского» синдрома. Другие старались особенно не рваться на передовую и как-то перекантоваться по тылам. Но много было и таких, которые рвались в бой, но… Это было больше для себя, чтобы удовлетворить своего, проснувшегося в Афгане «зверя». Словом, «погоду» на войне они не делали. В итоге, мои надежды на существенную психологическую помощь от «афганцев» другим бойцам так и не оправдались. Главная причина этому то, что там, в Афгане, была совсем другая война — война на уничтожение «врага», которым были обычные афганцы. Здесь, в Донбассе, мы защищаем — защищаем свою землю, свою Родину. А это совсем другая психология.

Превратности судьбы или как я попал на войну

Меня часто спрашивают — как я попал на войну? Всегда отвечаю, что не пойти просто не мог. Но получилось это все равно случайно. Так сказать — «случайная закономерность».

Только-только начинался сентябрь 2014 года. Только что случился «Иловайский котел» и страна начала осознавать его последствия. Истинную картину случившейся трагедии у нас в Кировограде стали понимать после того, когда начали прибывать первые бойцы, которые оттуда вышли. Среди них были и наши, из 42 батальона. Пару десятков попали в реабилитационное отделение психиатрического диспансера, где работал психологом мой бывший студент. От него я узнал, что бойцы ушли в себя. Ни с кем из психологов и психиатров не шли на откровенный разговор и к себе не подпускали. Аргументация была предельно проста — «вы там не были и нас вы не поймете». Следовательно, вывод был такой же простой — чтобы их понять, надо «там» побывать.

Начинался новый учебный год. Но не было ясности относительно моей учебной нагрузки. Было понятно одно — она будет минимальной. За такие средства невозможно будет кормить семью и платить все возрастающие коммунальные расходы при стремительно падающей гривне и так же стремительно растущих ценах.

На эти и другие животрепещущие вопросы у меня ответа не было. В этих мыслях я ехал на своем велике, с которого не слезал четвертый год. Что называется — четвертый год в седле. Недалеко от перехода на перекрестке я решил пересечь дорогу и наискосок поспешил на зеленый свет пешеходного светофора, на котором мигали последние секунды. Вдруг сзади справа меня вскользь задела красная «Таврия», водитель которой очевидно спешил на свой «зеленый», который должен был вот-вот загореться. Я упал, слегка ободрав колено. Велик выдержал, только немного сдвинулся багажник. Из «Таврии» выскочил взволнованный водитель и, убедившись, что все в порядке, уже спокойно вернулся обратно. Пока я, прислонив велик к столбу, поправлял багажник, ко мне вдруг подошел водитель «Таврии» и попросил подождать, чтобы я подписал какие-то бумаги, что не имею к нему претензий. Безо всякой задней мысли, не особо задумываясь, я согласился. Заодно решил отдохнуть, присев на бордюр. Тут я заметил, что водитель и его пассажир что-то обсуждают, время от времени звоня куда-то по телефону. Вскоре подъехала милицейская машина, из которой вышел майор. Он коротко переговорил  с водителем и его пассажиром (стало понятно, что это одна компания). Затем он попросил меня сесть рядом с ним в машину. И тут я вдруг узнал, что совершил ДТП, сбив своим великом «Таврию», нанеся ей повреждение. Очевидно, поймав удивленное выражение моего лица, вдруг появившийся водитель поспешил показать мне вмятину на заднем крыле на уровне моего правого локтя. Понимая всю абсурдность данной ситуации, у меня почему-то не было желания ее прекращать. Просто хотелось досмотреть ее до логического конца и понять, что это было. В итоге они потребовали с меня три тысячи гривен за ремонт машины. При содействии майора милиции взяли мои паспортные данные и оставили свой телефон для связи.

Уже дома я вдруг четко осознал, что являюсь главой семьи и отвечаю за ее благополучие. Последний раз я об этом серьезно задумывался еще в марте, когда Россия оккупировала Крым, начались события на востоке Украины и была объявлена первая волна мобилизации. Тогда попытался пойти в военкомат, но получил отказ в довольно резкой форме. А мое мобилизационное предписание просто порвали. На всякий случай сходил еще и в нацгвардию, где меня записали в резерв. Тогда эти мои поползновения жена не одобрила. Мол, бросаешь нас на произвол судьбы. Но сейчас, после Иловайских событий и фактического вторжения российской армии была другая, гораздо более серьезная ситуация. Кроме чисто материальных проблем я чувствовал и понимал: что в опасности оккупации оказалась вся Украина (в подтверждение этому страна стремительно объединялась, со всех сторон звучало «Украина единая»); что кому-то из семьи надо идти защищать Родину; что если не пойду я, пойдет мой сын, у которого растем свой маленький сын и мной любимый внук. На следующий день я, полный решимости, на волне патриотических, отцовских и целого ряда других чувств повторил попытку попасть в армию и пошел в военкомат. Удивительно, но все решилось позитивно и довольно быстро. Еще шла третья волна мобилизации и возрастной ценз призывников был поднят до 60 лет. Как раз формировалась новая Кировоградская бригада и были вакансии офицеров по работе с личным составом. Мои документы преподавателя и психолога оказались очень кстати. Я сразу заявил о себе как о практикующем психологе, способном работать с бойцами в экстремальных ситуациях. На тот момент потребность в такого рода специалистах была более чем очевидной. 

В эти дни, на счастье, жены не было дома. Ей удалось достать льготную путевку в санаторий. У меня было две недели в запасе, чтобы окончательно решить все проблемы ухода в армию. Через пару-тройку дней я уже был полноценным офицером ВСУ. Мосты к отступлению были сожжены. Начиналась какая-то новая, пока для меня не знакомая, другая жизнь. А то ДТП и его субъекты остались в старой, уходящей. Они так и не появились до сих пор. А зачем? Дело было сделано. Такие вот превратности судьбы и его величества случая.

Начало или исходные правила для психолога на войне

С первых дней пребывания в воюющей армии я уяснил для себя несколько правил

Первое — «все начинается с нуля». Забудь все свои заслуги, регалии и должности прошлой жизни. Можно оставить, разве что, лишь жизненный и профессиональный опыт. Начинается совсем другая, новая жизнь, в которой ты пока «никто» и зовут тебя «никак». Надо сызнова доказывать, что ты именно тот, за кого себя выдаешь, зарабатывать реальный авторитет.

Второе — «я психолог». На то время в армии официально вместо института замполитов был введен институт офицеров по работе с личным составом, большинство из которых имели ВУС (военно-учетную специалность) — «офицер-психолог». Тем не менее, что должен делать психолог в воюющей армии, никто толком не знал. Поэтому, по привычке, работали как замполиты. Я с порога заявил о себе как о практикующем психологе, который сам знает, что надо делать. В последствии оказалось, что адекватный военный психолог — это, по сути, антизамполит. Этим, фактически, лишил себя права на ошибку. Я понимал, что после первого же «косяка» мне об этом напомнят и заставят выполнять функции замполита

В дальнейшем, выжить в профессии психолога на войне оказалось чуть ли не наиболее трудно решаемой проблемой. Легче было просто находиться на передовой, выполняя функции линейного бойца, проводить фиктивные «расследования», писать «дебильные» ответы на такие же «дебильные» телеграммы и т.п

Третье — забыть о своем предпенсионном возрасте. Ты, прежде всего боец, имеющий боевое оружие, которое при необходимости надо уметь применить. Я не мог себе позволить как-то отставать от более молодых в физической подготовке. И как раз с этим все оказалось в порядке. Очень помог отработанный за многие годы «здоровый образ жизни». На фоне многих других, значительно более молодых военнослужащих, которые были склонны часто заглядывать в бутылку, это было весьма заметно

Четвертое — для тебя все одинаковы. Это было одно из наиболее трудных правил. С одной стороны, в армии существует жесткая субординация подчинения младшего старшему (по должности и званию). Это определяет отношения между военнослужащими. Но на войне это не работало. Там все, в том числе и отношения между бойцами и офицерами, определяла реальная боевая ситуация. А эта война, по своей сути, оказалась психологической. Сильнее и эффективней был не тот, у кого больше и лучше оружие, старше должность или звание, а тот, кто лучше ориентировался в боевой обстановке и был сильнее духом, т.е. психологически

Поэтому, с другой стороны, доминирующим были психологические особенности и реально сложившиеся отношения, диктуемые проблемой выживания и выполнения боевой задачи. Еще один момент. С позиций адекватной психологической практики,  как для врача, главным является лечение болезни, для психолога — работа с психологической проблемой. Так, пьяница он и есть пьяница, командир батальона или простой боец. Так и в психологии. Человеком с неадекватной психикой может быть кто угодно, от бойца до командира бригады. Поэтому, я для себя решил со всеми строить отношения только в профессиональном контексте, т.е. наличия/отсутствия психологической проблематики, но не воинской субординации. Благо дело, я был практически самым старшим в бригаде по возрасту.  Старше меня на три дня был только Дядя Вова из Одессы. Но с ним мы сразу поняли друг друга и нашли общий язык. Это давало мне моральное право худо-бедно реализовывать это правило.

Большинство из сказанного я окончательно понял уже потом, в зоне боевых. А в ППД все это больше принималось интуитивно, на свой страх и риск. По мере службы и работы в боевых условиях этот список постоянно пополнялся.

Комбриг и Первыйзам

Наш Кобриг был по всем статьям САМЫЙ. Самый большой по росту (до двух метров) и весу (за сто килограммов). Самый громкий. Когда он гремел на кого-то своим голосом или, не дай бог, на провинившегося, то душа уходила в пятки и о каком-то противоречии или неподчинении не могло быть и речи. По словам майора, который забирал нас с призывного пункта в бригаду, у Комбрига были самые большие кулаки, примерно как человеческая голова (я лично не измерял, но около того). Он больше всех мог выпить и при этом спокойно и грамотно руководить процессом (командовать бригадой). Поспорить с ним во всем этом мог, разве что, только его Первыйзам.

Они были как единое целое, как две стороны одной медали, хорошо дополняя друг друга. Но, в то же время, и как два быка в одном стойле, которые постоянно соперничают друг с другом. Удивительно, но такое «соединение несоединимого» шло на пользу делу и бригаде. Может потому, что они не пересекались в своей специализации. Комбриг больше занимался организацией и хозяйством. Первыйзам был незаменим в войне (обороне и ведении боевых действий). Сам он был артиллеристом.

На период всей Дебальцевской кампании и сразу после нее именно артиллерия делала погоду. В наиболее напряженные дни за сутки уходило до тысячи «огурцов». Мы даже по этому поводу шутили. Тогда в Горловке, которую мы контролировали по всему периметру, находилось тоже около тысячи личного состава российско-террористических войск. И если бы каждый «огурец» попал в цель, то война в Горловке закончилась. Тогда мы постоянно были в напряжении. Всем выдали двойной БК (боекомплект). Вся техника имела двойную заправку с запасом хода. Были отменены все отпуска. Кроме личного состава в Горловку нагнали еще несколько сотен единиц боевой техники, в том числе и тяжелой с крупными калибрами.

Мы со дня на день ожидали наступления, о котором без умолку рассказывала российская пропаганда. Причем, речь шла просто о «наступлении», без четкого уточнения, кого именно и куда.  Похоже, что наши противники по своей простоте это понимали буквально и поэтому старались нас «опередить». Мы идти «в наступление» не собирались, поскольку линия разделения со стороны Горловки была хорошо укреплена эшелонированной обороной с бетонными укрытиями. Да и зачем освобождать убежденных «ватников», которые будут тебе стрелять в спину (на то время в своем большинстве население этого города было именно таким). Поэтому, мы укрепляли свою оборону, поглубже врываясь в землю, готовые «защищать». Таким образом, происходило своеобразное психологическое противостояние — кто кого перестоит и у кого крепче нервы. Проигрывал тот, у кого первого сдавали нервы и он «шел в наступление», нарываясь на мощную оборону и неся большие потери. Долгое время в разных районах периметра линии разделения противник выдвигался в боевые порядки с техникой и личным составом. Наблюдение и разведка у нас работали хорошо, четко передавая соответствующие координаты. Тогда мы, благодаря волонтерам и своим «кулибиным», уже имели хорошо отработанную компьютерную систему обнаружения цели и наведения. Это были в основном промзоны, где обычно скапливалась техника противника. Если цели располагались в жилых кварталах (а такое бывало частенько, особенно в оперативном порядке), для нас это было однозначным «табу».

 В такие моменты Первыйзам был на коне. Он начинал дерижировать артиллерийской симфонией. Сначала пару-тройку «огурцов» уходили на пристрелку, а потом вступал основной оркестр и начиналось…  Вокруг «бухало» и «гупало», пока не поступала информация, что боевая техника противника полетела как спичечные коробки и уже никто никуда не выдвигается и не наступает. Когда поступали другие координаты, артсимфония возобновлялась. Так продолжалось до начала мая 2015 года. Потом, то ли надоело «наступать», то ли закончился личный состав и техника, то ли еще что-то... Но все прекратилось. Противник перешел к тактике «локальных операций», больше напоминавших простое срывание бессильной злобы, чем какую-то продуманную стратегию. А российские подразделения таким образом тренировали свою боевую выучку в реальных условиях. Правда, не всегда успешно.  Напряжение спало и наконец-то у нас были сняты запреты на отпуска.

Тогда за дело брался «зеленый змий». Горе было незадачливому бойцу-пьянице, попавшемуся Комбригу на воспитание. Сначала такому давали возможность протрезветь на улице ночью, пристегнутым к бетонной плите (независимо от времени года). Иногда, наутро мне приходилось общаться с такими горемыками. Сидит перед тобой такой бедолага — замерзший, весь в ссадинах, только что начавший трезветь, в состоянии жестокого бодуна… С некоторыми из них я общался ранее и предлагал — «хочешь выпить, иди к психологу». В эти моменты такое напоминание было очень кстати. Единственное, что я мог сделать, это подготовить его к следующему этапу воспитания. Он проходил уже перед строем в нашем коровнике, где обычно проводились построения. Проводил его лично Комбриг.

Только что протрезвевший, еле держащийся на ногах такой бедолага представал перед громадным Комбригом. Тот своим громогласным голосом проводил заключитльный этап воспитательного процесса. С каждым его словом, как ударом молота, несчастный ежился, становясь все меньше и меньше. Казалось, он был готов вообще провалиться сквозь бетонный пол нашего коровника. Тем не менее, наши бойцы оказывались крепкими орешками. Большинство из них даже после такой процедуры все повторяли сначала. У немногих хватало духа побороть «зеленого змия». Поэтому, на войне эта проблема зачастую перевешивала боевые действия, особенно в периоды «перемирия».

Наш кубрик-бункер располагался рядом со штабом и мне довольно часто приходилось сталкиваться с Комбригом, что называется, носом к носу. Обычно это происходило утром, во время водных процедур после зарядки. Он, как и я, старался вести здоровый образ жизни. Но поговорить по душам так и не получилось. Хотя по возрасту я был все же старше его на целых полгода и общие темы у нас были — например, та же проблема пьянства. Хватило только на короткое — «Как дела?». На что я всегда отвечал — «Нормально». Это было похоже на дружескую поддержку одного «деда» другим. Я довольно часто общался с простыми бойцами в палатках и блиндажах, поэтому хорошо знал их отношение к этой проблеме. Они прекрасно видели и знали, кто сколько пьет. Тем не менее, Комбрига все они уважали и считали Батей. Прежде всего за то, что он всегда шел навстречу в решении личных семейных вопросов, которые там всегда доминировали. 

Комбриг был одним из немногих, кто общался только на украинском языке, хотя и был одесситом (по моим непроверенным данным). В отличие от последователей, каждое построение он заканчивал громогласным «Слава Україні!» Это хорошо поддерживало наш патриотический дух. Он имел моральное право посылать людей на смерть. Он умел это делать решительно и безальтернативно. Война есть война. Я иногда наблюдал эти процедуры в штабе. Похоже, что и те, в отношении кого это делалось, тоже принимали такие приказы/просьбы как должное.

Сейчас, спустя больше года, когда эмоции улеглись, могу сказать, что это были бы настоящие боевые командиры новой украинской армии, которая тогда рождалась, рождалась в боях. Но …  и Комбриг и Первыйзам, умевшие воевать и защищать Родину, посылая людей на смерть и уничтожая врага,  не захотели служить дальше, хотя им и предлагали. Первый просто по тихому уехал на дембель. Второй все же перед этим «хлопнул дверью», послав на хе… одного из очередных вновьприбывших «по ротации», еще совсем «свеженьких» в отношении «повоевать», но уже  ретивых в отношении «покомандовать» вышестоящих начальников.

То, что стало появляться как «новая украинская армия», оказалось «старым совком» в худшем варианте.

Моя адаптация

Первые пару месяцев после дембеля я толком не понимал, где нахожусь. Дело было под Новый год и приказ задержался на две недели. Все это время я находился дома во взвешенном состоянии. Вот умеют в нашей армии испортить праздник души с названием «дембель»! Когда приказ пришел, весь дембельский кайф был испорчен и выветрился всякими нехорошими, даже дурацкими, мыслями и переживаниями (такое бывает в подобных ситуациях неопределенности). А вдруг что-то пошло не так и меня объявят как СЗЧ (самовільне залишення частини). Тогда будут похоронены все, так хорошо разворачивающиеся жизненные перспективы.

Спустя месяц начались первые «круглые столы» и другие мероприятия по плану докторантуры. Там надо было говорить о психологии войны. Будучи в состоянии «уже не там, но еще не здесь» у меня это получалось довольно жестко и критично. Как на войне, где не было полутонов.

Вообще, попав в Киев, я поначалу просто ходил по улицам и наслаждался этим другим, каким-то новым и еще не понятным для меня миром. В нем вроде не было войны. Может поэтому он казался каким-то ненастоящим и фантастическим. Тогда еще настоящими были разбитые и обстреливаемые донбасские дороги, круглосуточный рабочий день, статистика «двухсотых», «трехсотых», «четырехсотых» и «пятисотых», которую я вел последние месяцы. А тут… столичный город. Ходи где хочешь. Свобода! Время от времени в реалии жизни возвращала старая-«добрая» бюрократическая действительность  с обеденными перерывами и регламентированным рабочим днем, выходными и праздниками, невозможностью решить бытовые проблемы без волокиты и коррупции и пр. Иногда даже возникало чувство, что война никуда не делась, она только видоизменилась. Она стала более скрытой, завуалированной и изощренной. Ведь по сути, ничего вокруг не изменилось, хотя, вместе с тем, все поменялось. На удивление, все эти перепоны на первых парах удавалось преодолевать довольно легко, почти всегда с первого раза. То ли действительно работал статус «участника боевых действий», то ли окружающие сильно ощущали во мне еще актуальное «состояние войны» и просто не хотели связываться с «е…анутым атошником», то ли еще что-то, чего я до сих пор не понимаю.

Все это время не покидало чувство счастья от «сбытия мечт». Оно почему-то особенно проявлялось, когда подходил к окну на нашей кафедре, из которого был виден шпиль центрального павильона ВДНХ. Май: тепло, светло, спокойно, уютно, за окном снуют студенты, озадаченные приближающейся сессией…, течет спокойная и размеренная жизнь. А главное, отсутствие ощущения опасности, что оттуда, со шпиля, вдруг прилетит «подарок» от снайпера.

Невольно вспоминался май прошлого, 2015 года. Тогда нечто подобное я испытывал, находясь перед открытой дверью в капличке, которая на тот момент была приспособлена для работы и психолога и капеллана. Тоже было тепло, светло и даже уютно. Но не было спокойного течения жизни. Шли активные обстрелы наших передовых позиций. То справа, то слева, то спереди то и дело трахало и бухало. Так, по характерным «приходам» я различал минометы или тяжелую арту противника. Благо дело, мы стояли в тылу и то, что к нам не долетало, придавало спокойствия и даже счастья.

Вот просто стоять возле двери каплички или окна на кафедре и кайфовать, что «не прилетит». О чем еще мечтать! Как мало надо человеку для счастья!

Кроме обычных докторантских мероприятий очень хорошо вписывались в это состояние регулярные посещения театров, пешие и велосипедные прогулки по лесу и окрестностям. Да, как только потеплело, я купил горный велосипед. Теперь мог свободно посещать и осматривать самые отдаленные и труднодоступные (в смысле удобства добираться) закоулки и интересные места этой части Киева. Я побывал в Феофании, выставке-музее Планетария, этномузее Пирогово, объездил все парки, озера, монастыри в округе… В таком процессе голова наполнялась новыми мыслями, вытесняющими или видоизменяющими старые, военные. Душа наполнялась свободой, готовностью работать и развиваться. Тело, получившее возможность полноценного функционирования с утренней зарядкой, единственно приемлемыми для меня жесткими массажами и регулярной физиотерапией, входило в привычную рабочую форму.

В целом это был уже другой, какой-то новый, еще непонятный мир, перед которым стоящая за спиной война с ее опытом заметно прибавила мне уверенности в себе. Она как бы отделяла меня от жизненной грязи старого мира и обязывала создавать новый, свой собственный, чистый мир. До войны такое было просто невозможно. Это было чувство легкости и даже счастья, которое появляется после хорощо сделанного дела. Финальным аккордом стал вдруг появившийся тренинг в проекте «Побратимы», проводившийся по принципу «равный-равному». Наконец-то удалось хоть немного «вылить» накопившееся за войну то, что там было «залито» в процессе моей психологической работы да и просто существования.

Все это продолжалось месяцев восемь, до момента появления ощущения наполненности чем-то очень важным и ценным, что пора начинать «выливать» — написать, озвучить. Стало появляться чувство необходимости выполнения большой продуктивной работы, собственно того, для чего и пришел в докторантуру.

Сбытие мечт или снова случай

Что такое «сбытие мечт?»

Заканчивался август 2015 года, заканчивался срок моей службы в воюющей армии по мобилизации. Но я не знал, что меня ждет дальше. Будущее было туманно и, что называется, беспросветно. Возвращаться на старое рабочее место доцента кафедры психологии с нулевой перспективой и почти такой же зарплатой было бессмысленно. Там мосты были подожжены еще при уходе на войну. 

Вместе с тем, было интуитивное предчувствие, что заканчивается какой-то очень важный период, когда наша армия сумела возродиться фактически из ничего, научиться воевать и успешно остановила агрессора, сотворив невозможное. Ведь не могло такого быть, чтобы накопленный бесценный практический опыт работы военного психолога и результаты не менее ценных исследований не нашли своего дальнейшего достойного применения. Было предчувствие, что что-то должно произойти и все прояснится. Ведь не зря меня жизнь сюда забросила, позволила в необходимой степени увидеть и ощутить войну и сберегла способность к здравому смыслу. Благо дело, особенно заморачиваться над всем этим было некогда. Несмотря на очередное «перемирие», август был жарким во всех отношениях. Кроме высокой темературы воздуха, интенсивность обстрелов и количество «двухсотых» и «трехсотых» достигали уровня периода активных боевых действий.

Шла очередная волна мобилизации и активизировался набор контрактников. Я заключил контракт «до закінчення особливого періоду», при этом хорошо понимая два рациональных обстоятельства. Во первых, с чисто научных соображений, надо было завершить исследование психологии воюющей армии, защищающей свою территорию, досмотрев это «кино» с названием «Типа война» до конца. Во-вторых, я ничем не рисковал относительно перспектив застрять в армии надолго, так как через полгода у меня наступал пенсионный возраст, что автоматически влекло за собой увольнение «за віком». Да и просто, хотелось проверить здоровье и много ли еще пороха в пороховницах. Пройти обязательную для контракта медкомиссию. При необходимости подлечиться. Короче, я просто надеялся и ждал очередного «его величества случая».  И таки дождался.

В начале сентября мы  перебазировались в Дзержинск, фактически на передовую. Вроде стало потише и обстрелы этого района  практически прекратились. Вместе с группой «квартирантов» в крытом ГАЗ-66 мы возвращались на старую базу после осмотра нового места расположения наших подразделений. Телефонный звонок застал меня врасплох. Я толком ничего не понял в шуме и скрежете разбитого на военных дорогах «шишарика». Узнал лишь голос заведующей кафедры Киевского национального университета имени Тараса Шевченко. С ней мы общались пару месяцев назад в Киеве, когда я забирал очередную команду пополнения из «Десны». Тогда, неожиданно для меня, разговор получился интересный и содержательный. Думаю, причиной стало то, что мне удалось выжить в качестве военного психолога на войне, накопив ценный исследовательский и практический материал. Но, в тогдашней суматохе ротации, перехода на контракт, активизации боевых действий и еще много чего я не придал этому особого значения. Уж очень далека была тогда для меня перспектива попасть в университет номер один Украины, да еще и продолжать, а вернее завершать, труды предыдущих двадцати лет с учетом еще хранящих запах войны (в буквальном смысле) последних наработок.

По приезде на место я перезвонил. Оказалось, что на горизонте замаячила очная докторантура. О таком еще годом раньше можно было только мечтать. Но, на этом пути было много формальностей типа предпенсионного возраста, ограничений нахождения в действующей армии, ряда чисто бюрократических заковык и еще чего-то. Но… попытка не пытка. Все это удалось преодолеть. Особенно запомнился финальный штрих. Пройдя все необходимые переговоры и собрав нужные документы, остался последний, наиболее важный этап — окончательное решение Ученого совета. Для этого надо было срочно выслать по интернету последний, очень важный документ. Как на зло, в тот момент я находился в Харьковском военном госпитале, известном своими тюремными порядками. Там не оказалось ни интернета, ни факса и вообще ничего подходящего для оперативной пересылки документа. Удивительно, но у нас в боевых условиях, в блиндажах, все это было и о подобных проблемах мы не задумывались. А тут, можете себе представить, во втором по значимости городе в Украине возникла такая смешная проблема. И смех и грех. Точно не помню, но, когда я уже потерял надежду, таки нашелся добрый человек и очень просто отправил все необходимые документы со своего личного гаджета.

В Киеве на последнем решающем заседании Ученого совета все же возник вопрос возраста. «Если на войну, то возраст подходящий, а если в докторантуру, то нет…?!» — этот аргумент оказался решающим. Так, прямо с войны я попал в докторанты. Начиналась очередная новая жизнь. «Вот ты папа снова стал студентом» — шутил по этому поводу мой сын. На тот момент он тоже оказался в Киеве, получив работу, к которой долго стремился.

Правила, которые пришлось нарушить на войне

На войне многие из традиционных правил психологической практики, прописанных в соответствующих кодексах, считавшиеся незыблемыми, летят к…   Это я понял с первого дня пребывания в воюющей армии, скомплектованной в своем большинстве из мобилизованных, уже взрослых, ранее служивших, зрелых и видавших жизнь мужиков.

Вопрос стоял просто — если хочешь эффективно работать как полноценный психолог (выполнять соответствующие задачи морально-психологического обеспечения) в реально сложившейся ситуации войны забудь все, чему ты научился ранее и начни с чистого листа. Оставить можно только жизненный и профессионалный опыт. Благо дело, такового у меня было предостаточно, что и придавало уверенности в себе и в том, что все получится.

Итак, вот те основные правила, которые мне пришлось нарушить.

Недирективность.

Вы когда-нибудь видели недирективность в армии? Интересно, какая-бы это была армия?! Приказ и его выполнение — на этом все стоит и работает.

Я вижу, что у бойца психологическая проблема. Но к психологу он сам не пойдет. За редким исключением. Или проблема взяла за горло или боец с психологом в доверительных отношениях. Обычно, такого бойца первым замечает его непосредственный командир. Прежде всего потому, что это мешает службе, за что командир отвечает лично. Ему не нужен «странный», «ненадежный» или «обезбашенный» (слишком смелый), просто «дурачек» или даже «придурок» и т.д. Чтобы не брать на себя всю ответственность, командир посылает его к психологу, обычно предварительно это обговорив. После такого предложения-приказа боец обычно обращается к психологу, поскольку в противном случае его просто будут, что называется, «кончать» (термин замполита). После общения психолог предлагает рекомендации, согласованные с бойцом, которые доводятся до командиру. Как правило, после этого боец старается их (рекомендации) соблюдать, дабы не усугублять свое положение.

Так что все происходит, фактически, по приказу. Нет приказа, нет психологической работы. Есть приказ, все начинает вертеться. Другое дело, как психологу в такой ситуации удается грамотно и полноценно провести необходимую психологическую работу. Это особенно касается психологического консультирования. Это уже дело опыта, авторитета и еще чего-то невидимого и иррационального.

Невмешательство («не просят, не лезь»).

Но не всегда командир хочет замечать и, тем более, вникать в проблемы бойцов и привлекать психолога. На войне бойцы обычно долгое время, по нескольку месяцев и больше находятся в замкнутом пространстве, существуя как в бункере. Например, где-нибудь на опорнике. Возникает т.н. «бункерный эффект». Бывает, что бойцы рядом находящихся опорников не подозревают о существовании друг друга. Особенно, если они из разных воинских соединений или родов войск. Иногда, даже живя рядом по нескольку месяцев в одном блиндаже, они не знают имени друг друга, поскольку общаются только по позывным.

В таких условиях психологические проблемы имеют благодатную почву и проблемный боец сильно влияет на остальных. В таких случаях психолог сам периодически заезжает на опорники, находит такого бойца (обычно по подсказке других) и старается работать, часто «скрыто», что похоже на манипуляцию. Я это делал периодически, пока была возможность и не было выездов по специальным заданиям. Обычно, заезжал с вечера, минимум на сутки, чтобы еще и прожить, прочувствовать и понять особенности сложившегося «психологического поля». А таковое на каждом опорнике было свое, уникальное. Только в таком случае работа имела шанс на успех. Кроме плановой диагностики, удавалось отработать человек 5-6. В зависимости от величины и особенностей опорника.

Экологичность («не заморачиваться» над проблемой бойца).

Чтобы понять психологию бойца, с ним надо было жить одной жизнью, есть из одного котла, спать на одинаковых «постелях» (спальниках), дышать одним воздухом войны, пропитанным невидимой донбасской пылью, одинаково, находясь под обстрелами, нюхать запах и слушать «приходы» мин и снарядов разных калибров. Иначе он вас не воспримет и вам не поверит. А главное, перед ним надо уметь открывать свою душу и впускать его чувства и переживания, чтобы затем уже ему помочь их понять и осмыслить. А для этого необходимо, чтобы ваша душа была хоть немного взрослее, мудрее, сильнее. 

Позитивность и неагрессивность.

В обычной жизни в отношениях с клиентом необходимо стараться быть позитивным. Всячески его успокаивать, снижая агрессивность, злость, ненависть.

На войне все наоборот. Бойцу необходимо помочь пробудить в себе «зверя», который затем обеспечит ему не только эффективное ведение боевых действий, но и просто выживание. Для этого «зверю» необходимо было дать учуять «запах крови» и «живого мяса». Благо дело, подобного «материала», в том числе и видео, сама война, а также российская ТВ и интернет-пропаганда предоставляла в избытке.

Лучше, чтобы это делал профессиональный психолог еще до первого реального боя (обычно боевого столкновения или обстрела). В противном случае (а это чаще всего и происходило) такой неожиданно разбуженный «зверь» может сразу травмировать или даже уничтожить психику неподготовленной личности бойца. В результате имеем трусость, дезертирство, пьянство, посттравматические расстройства и т.п.

Но после первого же боя необходимо помочь бойцу такого «зверя» загонять в «стойло» и одевать на него «узду». Причем, делать это так, чтобы боец в последствии мог этого «зверя» грамотно взращивать, развивать, дрессировать, воспитывать. А главное, окультуривать для использования в дальнейшей мирной жизни «во благо».  

Табу на душу и все, что с ней связано.

На этой («донбасской») войне только на таком, душевном и духовном уровне, можно было реально работать с бойцами. Не случайно именно боевые капелланы оказались значительно эффективнее военных и иных психологов, опиравшихся на традиционные, как правило «импортные», методики.

Что-либо иное, «психологическое», «психофизиологическое» и пр. не воспринималось или имел место обратный, негативный эффект. Не случайно, донбасские ветераны при одном упоминании о психологе, как правило, теряют всякий интерес и просто уходят от общения.

Наиболее эффективно работало чувство патриотизма. Можно сказать, что это было базальное состояние патриотизма, неподдельное и рефлксируемое. Оно опиралось на личные переживания за свою семью, детей, родителей, близких…

Пулеметчик

Шли последние, наиболее трагические дни Дебальцевских событий. Украинские войска осуществляли «плановый отход». Это происходило уже в период очередного «перемирия». А российские «добровольцы» вместе с донбасской террористической группировкой занимались своим обычным делом в период того же «перемирия» — били в спину отходящим из всего что было, включая танки, САУ, гаубицы, «грады» и т.д.

В этот день я в очередной раз был помощником оперативного дежурного по бригаде. Мы стояли в Констахе, недалеко от Артемовска, где скапливалась основная масса отходящих войск. Артемовск уже был переполнен и часть из них направлялась в Констаху, в том числе и на территорию дислокации нашей бригады. Было утро. Перед завтраком штабная суета вдруг затихла, моя смена заканчивалась и я предвкушал скорый отдых после суматошного суточного наряда.

Вдруг, в районе КПП при въезде на территорию бригады послышалась какая-то стрельба. В том районе на въезде/выезде из Констахи стоял блок-пост нацгвардии. И там часто была слышна подобная стрельба. «Нацыки» от скуки развлекались, палили по собакам или просто так, чтобы почувствовать себя на войне. Удивительно, но здесь, всего в полутора десятках километров от реальной войны, у бойцов была совсем другая психология. Понимая, что сюда ничего не прилетит и нет непосредственной опасности для жизни, они явно скучали и стремились хоть как-то оправдать свое нахождение в зоне боевых. Наверное, чтобы было хоть что-то потом рассказывать о войне.

Вскоре стрельба затихла и я успокоился. Но вдруг, минут через пять-семь, возникла какая-то суета возле штаба. Кто-то громко и матерно ругался. Это меня тоже не очень удивило. Похоже, шел вполне обычный воспитательный процесс. Но вскоре суета переместилась в штабное помещение и я увидел группу военных. Они были не наши.  По характерному внешнему виду они только что прибыли с марша — уставшие, грязные, обвешанные оружием и боеприпасами. Самый крупный из них, по всему видно командир, громко ругал двух бойцов. Из его текста можно было понять только одно — «какого хе..а вы стреляли». Один из них, автомат которого был у рядом стоящего их непосредственного командира, был помоложе. Второй, постарше, был перепоясан наполовину пустой пулеметной лентой 7,62, еще заряженной в его пулемет, который он крепко держал. На них было одновременно смешно и страшно смотреть. Было впечатление, что они еще толком не понимали, куда попали и что происходит. Поэтому, очевидно не зная, что ответить, просто молчали. Да и что было отвечать. Еще несколько часов назад они были в пи…дорезе и никто не знал, выйдут ли живыми.

Прекрасно это понимая, командир в завершение воспитательного процесса, видимо для порядка, привычно съездил молодому своим, величиной с пивную кружку, кулаком по физиономии. На это молодой особенно не отреагировал, лишь немного пошатнувшись. Вроде так и надо. После финального «пошел на х…р», уже из уст непосредственного командира, он быстро удалился. Очередь дошла до второго, постарше, с пулеметом. Судя по всему, здесь ситуация была посерьезней. С ним командир обращался гораздо бережней.        

Возраст пулеметчика точно определить было невозможно. Было видно, что недавно пережитое его существенно подкорректировало. Заросшее густой, давно нечесаной бородой лицо, только заметной сединой выдавало, что ему было уже далеко за сорок. «Зачем ты стрелял по КПП» — стараясь говорить как можно спокойней, несколько раз и с разными вариациями спрашивал его командир. «Да я думал…, мне показалось…, я же ведь только по верху, над головами…» — что-то старался объяснить пулеметчик. «Над головами то над головами, но почти пол ленты высадил…» — уточнял командир. «Короче, ты говорил, что тебе нужен психолог…». После этих слов он мягко взял пулеметчика под локоть и мимо меня подвел к столу комбрига, который стоял на небольшом подиуме. Сказав ему, чтобы тот отдохнул и подождал его здесь, он вышел из штаба, не обращая на меня внимания. Мы остались одни. Я, совсем недавно будучи на расслабоне, спокойно собиравшийся отдыхать после суточного дежурства. И пулеметчик, с заряженным пулеметом в руках, который только что обстрелял наш КПП. И не понятно, что еще может прийти ему в голову, какие враги ему могут почудиться?  Так, в полном молчании прошло несколько минут. Командир не возвращался и я понял, что надо работать. Клиент, что называется, на лицо.

К тому моменту пулеметчик уже заметно успокоился, присел на подиум и мирно склонил голову, расположив свой пулемет между ног, не выпуская из рук. Я тихо подошел, присел, чтобы наши лица были напротив, еще немного подождал и, почувствовав внутренний контакт, спокойно сказал. «Я психолог, меня зовут Анатольевич. Ты же говорил, что тебе нужен психолог?». Пулеметчик поднял голову и, наведя на меня резкость, вдруг тоже, стараясь быть как можно спокойней, ответил, что все уже нормально. Я спросил, как он себя чувствует, понимает ли, где он и что с ним происходит. Уже вполне адекватным и вразумительным тоном он ответил, — «Да…». После короткой паузы добавил, что все понимает и… стрелять не собирается. Еще какое-то время мы так сидели молча друг напротив друга. Я старался отрефлексировать ситуацию и понять состояние моего визави. Он просто смотрел на меня и молчал, очевидно, все больше приходя в себя. Когда мое внутреннее волнение улеглось, я уточнил, где они расположились, как его зовут и пообещал вечером зайти к нему в палатку для более полного разговора.

К тому времени я заметил интересный эффект влияния присутствия психолога на взволнованного бойца. Как только тот понимал, что ему придется непосредственно общаться с психологом, сразу старался вести себя как можно спокойней и адекватней. Сам факт присутствия уравновешенного и адекватного психолога уже сам по себе стабилизировал ситуацию.

Вскоре вошел командир. Удостоверившись, что все в порядке с его бойцом, попросил отдать пулемет. Тот спокойно отдал свой ПКМ и ленты. Они с миром ушли.

После обеда я все же зашел в указанную Пулеметчиком палатку, но… Там я вдруг увидел, что добрая половина из всех присутствующих очень похожи на моего Пулеметчика — такие же заросшие и седобородые взрослые мужики. Я попытался выяснить, кто из них мой утренний «клиент». Но в ответ один из них мне протянул наполненный до половины пластиковый стаканчик водки и настоятельно предложил для начала выпить за погибших. Тут я увидел, что они практически все уже под порядочным «шафе» и осмысленно говорить просто не с кем. Тем не менее, я там все-таки задержался, поскольку бойцам надо было хоть куда-нибудь сбросить напряжение, которое они уже начали гасить спиртным. Я для них был «человеком из штаба», причастным к их бедам. Поэтому, мне сразу пришлось не только выпить за погибших, но и выслушать, что они думают о нашем командовании. Все претензии сводились к тому, что их предали и под шумок «перемирия» бросили на уничтожение. Когда они заметно выдохлись, я спросил — «Ну и что теперь делать, сидеть и бухать, превращаясь в алкашей?» Такой оборот кого-то возмутил, но кто-то задумался. Заметив у некоторых из них явно недоброжелательные взгляды, я не стал дальше развивать эту тему.

В знак окончания разговора пожелал подумать о сказанном и о жизни вообще. Какими они собираются возвращаться домой — кончеными алкашами или нормальными мужиками. Попрощался и ушел, не дожидаясь ответа.  

Еще о двух мирах

В конце весны 2015 года, пробыв на войне месяцев восемь, я начал серьезно задумываться, зачем мне все это надо. После Дебальцевских событий боевая ситуация сала стабилизироваться. Психологическое напряжение из-за опасности большого наступления противника заметно спало. Появилась возможность поразмышлять над подобными вопросами.

Я пытаюсь понять, для чего меня жизнь отправила на ту войну. Многих бойцов, с кем мне приходилось говорить, этот вопрос тоже волновал. Тем более, что на горизонте замаячил дембель. Они уже многое повидали на войне и изменились. Наверное поэтому очень смутно видели себя на гражданке. Мало у кого оправдались предварительные ожидания перед приходом в армию. Было сильное разочарование у патриотов, которые думали, что идут защищать Родину. А оказалось, что они пришли служить в новую армию, которая только начала создаваться, где свои законы, которые тоже еще до конца не понятны. От этого появились разочарование и пьянство.

Мои размышления по поводу путей прихода человека в воюющую армию тогда приводили к следующим, довольно интересным выводам.

Первый путь — полностью осознается и понимается. Потому что «призвали». Как доброволец. Из внешне нарочито демонстрируемых «патриотических» соображений. Здесь все это лежит на повехности, поэтому очевидно, предметно, понятно.

Второй путь — как некое «влечение», когда на войну как-бы приводит сама жизнь. То, что подталкивает откуда-то изнутри, заставляя волноваться и переживать. Толком не осознается и не понимается. Иногда это трактуется как случай; «по дурости»; то, что безальтернативно «тянет» и чему не в силах противиться; безо всяких явних, прямых причин и т.д.

 Третий путь — когда человек приходит по каким-то высшим мотивам, от него не зависящим. Например, что особенно касается боевых капелланов-волонтеров, работающих на передовой. Когда «приводит Бог». Они абсолютно уверенны, что их привел Бог и Он их защищает от смерти. А если и что случится, то это тоже по Его воле. Это тоже происходит осознанно и понимается как чья-то высшая воля.

Как пришел на войну я сам.

Скорее всего, у меня в жизни сложилась ситуация, что другого пути просто не было. А та ДТП, когда я якобы на велосипеде сбил автомобиль, стала подсказкой к принятию решения пойти в армию добровольцем. В военкомате вдруг стало получаться то, что полгода назад было невозможным. Дальше все тоже пошло как по заказу. В течение пары дней я уже был в армии, в отделении по работе с личным составом бригады, которая тогда формировалась.

Интересна внешняя реакция родных, друзей и знакомых— удивление, недоумение, возмущение, но уважение к принятому решению. В конечном итоге, принятие и признание через пару-тройку месяцев. Не последнюю роль сыграла первая нормальная зарплата и плюс «атошные». Можно сказать, что я на войну попал скорее по второму пути с элементами первого и третьего. Вполне осознанно.

Если в общем, то меня на войну привела сама жизнь.

Далее вопрос — зачем? То, что это мне и моей семье практически обеспечило выживание, это понятно, но это не главное. А что же главное? Напрашивается апробация своих гипотез по поводу научных изысканий в сфере жизненной психологии и обоснования авторского подхода.

Главным, определяющим жизнь личности и ее первопричиной — является личностная реализация «дела жизни». На войне это особенно четко актуализируется, поскольку человек вплотную подходит к пониманию возможности смерти.

Я заметил интересный факт— чем ближе к передовой, тем фактор реализации «дела жизни» больше актуализируется. Тем меньше проявляется страх и больше чувство патриотизма, личного достоинства, долга.

Это значит, что эффективность реализации «дела жизни» личности определяется остротой критической ситуации. Думаю, что одна из основных моих задач здесь — все это исследовать и получить соответствующий опыт.

Свое же пребывание в зоне боевых действий я рефлексирую и обнародую в своих «Заметках...», которых уже накопилось больше тридцати. Можно уже думать об издании отдельной книжки, как только перевалит через полсотни. Тем более, что некоторые из них становятся популярными. Даже публикуются в моем блоге на ТСН, в еженедельнике «Украина Центр», в «Мелитопольских ведомостях».

Кроме этого, стараюсь проводить и чисто психотехнические процедуры: тестирование, анкетирование, беседы и консультации. В отдельных случаях это реально работает, устанавливается жизненное равновесие. Чувства, что чего-то не доделываю, нет. Но думаю, что возможна еще и групповая работа. Начинать можно как психологические беседы по ранее определенной тематике (см. план...), а потом как пойдет. Вдруг спонтанно появляется какая-то проблема или актуальная тема…

Через полтора года в ноябре 2016, уже после дембеля, будучи в Киеве на одной из научных конференций вдруг заметил скрытый научный конфликт, заложенный в самом названии конференции. В современном мире его решение определяет продуктивность не только в науке и социуме, но и в жизни. Он состоял в столкновении двух миров, символизируемых «социализацией» (старый «добрый» криминально-коррупционный мир) и «ресоциализацией» (еще непонятный, поэтому очень интригующий, новый мир, наполняемый новыми людьми — «майдановцами», волонтерами, ветеранами-АТОшниками). Для сведущих, данные понятия для пущей интриги специально не раскрываю.

Это противоречие миров обозначилось в самом начале, при открытии конференции. Так получилось, что это сделал представитель старого мира. Очевидно, это определило ее дальнейшее внешнее содержание и звучание. Новый мир в лице элегантного мужчины возраста мудрости с прекрасным букетом красных роз, предназначенных для Хозяйки конференции, к сожалению многих присутствующих, почему-то опоздал. Вот так бывает. То ли долго искал подходящие цветы. То ли просто не дождалась. То ли… так решила сама жизнь. Но старый мир оказался более надежным, расчетливым, проворным — и открыл, и без цветов.  

Может поэтому так и не прозвучал тезис о «могильнике методик», на основании которых создается такой же «могильник диссертаций». Пленарные доклады оказались без особой интриги. Разве что, немного оживили (по крайней мере меня) «неправдивость», «ревность», «превентивные механизмы»…

У меня были заявлены выступление и мастер-класс по жизненному смоопределению. На выступление времени не хватило, было много гостей, желающих выступить. А вот мастер-класс…

Мой мастер-класс с ветеранами АТОшниками готовился заранее совместно с Советом ветеранов и до последнего момента не было ясности. Придут ли они. А если и придут, то как отреагируют. Но было понятно, что именно они, как и я, являемся представителями нового мира. Чем больше я его (мир) понимаю и осмысляю, тем больше появляется вопросов. Я надеялся, что общение с ними могло бы пролить свет на многие непонятности его содержания.  Они, как и я, воспользовались своим льготным правом. Вместе с тем, они, как и я, успели почувствовать, что не все так просто, что коррупционно-бюрократическая машина продолжает работать. Ее представителям плевать на их заслуги, да и их самих. Они для этой машины лишь очередной инструмент очередной «халявы» для пополнения своих закромов. Ведь им не отдавали их детей или внуков в целлофановых пакетах. Иногда не сразу, и не целиком, лишь после длительной ДНК-экспертизы. Потому что они не понимают, что этим ребятам просто повезло, что они не оказались на месте тех…, в целлофановых пакетах.

Все это и многое другое было написано на лицах этих ребят и звучало нотками недоверия и, наверное, какого-то презрения. Было впечатление, что они, привыкшие к четкости и однозначности на войне, оказались бессильными перед этой непоняткой. За что воевали? За кого погибали, часто лютой смертью? За этих, кто и сейчас им мешает нормально жить и строить свой, новый мир? Я смотрел на них и видел перед собой «стену». Стену из: «все, что было там, лучше забыть», «нам не дали то, что обещали, лучше бы вообще не обещали», «там мы защищали Родину и уничтожали врагов, а сейчас за это нас преследуют», «мы никому не верим» и т.п. И эту «стену» надо было проламывать. Именно так, — проламывать. Как на войне. Это стало содержанием вводной рефлексивной беседы, предусмотренной мастер-классом.  

Чтобы сразу снять обычный в таких случаях вопрос, «кто где был?», я начал именно с этого. Оказалось, что практически все они прошли серьезные боевые ситуации, наиболее горячие точки и имели серьезный боевой опыт. Так что было с чем работать и что отрабатывать. На войне мне не раз приходилось говорить с бойцами сразу после подобных ситуаций. Видеть их лица. Лица людей, только что вышедших из боя и чудом избежавших гибели. К этому они уже были готовы, были в состоянии «дальше смерти». Кроме общей жесткости, суровости, какого-то глубинного спокойствия, в них опытным глазом можно было увидеть счастье. Счастье только от того, что остались живы. Тогда, глядя в эти лица, у меня весь ранее накопленный опыт психологической работы улетучивался, как неуместный. Единственный вопрос, который они нормально воспринимали, касался именно того проблеска счастья и того, как теперь с этим жить дальше.

— Ты такое прошел. Может быть после всего этого ты стал лучше?

И дальше начинался интересный и содержательный разговор… Но тогда не было проблемы недоверия. Не было той «стены». Я был рядом с ними и, фактически, одним из них. Хотя бы потому, что уже понял, что именно на войне можно найти свое счастье и ответ на вопрос «как жить дальше». Они это чувствовали и тоже старались понимать.

Здесь же, умелыми и эффективными усилиями представителей старого мира такая стена была воздвигнута и крепчала. И перед ней эти ребята, так успешно защищавшие Родину, оказались пока что бессильны. Здесь я очередной раз понял, что воевать легче, чем затем все это понимать и осмыслять. Искать ответы на вопросы:

— Что там было и какой во всем этом смысл?

— Зачем мне все это надо?

— Что мне с этим делать и как жить дальше?

Я для себя ответы на эти вопросы уже начал находить. Это оказалось очень не просто. Гораздо сложнее, чем ранее мог себе представить. Поэтому мог и должен был помогать в этом другим. Собственно потому и стоял перед этими ребятами. Смотрел в их лица, пытаясь найти нужные слова и аргументы. И я уже не видел между собой и ними стены, которую видели они.

Хорошо и позитивно разбавили ситуацию прозвучавшие слова председателя Общества ветеранов, который включился в нашу беседу по своей программе. Он сделал акцент на том, что в них он видит силу, способную строить новое общество. Вот так мы вдвоем, два взрослых, уже оставивших за спиной большую половину жизни, смотрели на этих ребят и думали… Я видел перед собой представителей нового мира и думал о том, как им помочь это понять.

Возникал логичный вопрос

— Кому все это надо?

Мне, кто этим давно занимается и этим живет? Или им, которые без ответов на эти вопросы обрекают себя и свою только начинающуюся самостоятельную жизнь на «разброд и шатание», «обиды и обвинения всех и вся», непонимание себя и других и т.д.?

А ведь разбуженный на войне «зверь» не дремлет. Он притаился и ждет, чтобы их уничтожить как личности, сожрать с потрохами. Может поэтому такого «зверя» так заботливо лелеют и взращивают представители старого мира. Создавая искусственные перепоны, они всячески стимулируют у этих ребят накопление злости, обиды, недоверия, подозрительности, ненависти и пр. Но, тем самым, они предоставляют им возможность учиться преодолевать эти перепоны. И это должны понять сами ветераны. Кому-то это удалось сразу, но большинство решило подумать.

В итоге, естественным путем образовалась небольшая, компактная, но качественно целостная группа из наиболее понимающих и готовых искать ответы на эти вопросы. Кроме ветеранов ВСУ там оказались представители добробатов, курсантов и студентов-психологов выпускных курсов. Буквально прорвались две девушки, молодые студентки-психологи. Поначалу я не хотел их пускать на тренинг, где только начало все получаться. Слишком молодые. А потом вспомнил такую же молоденькую девушку на войне. Она, не имея специального образования, хорошо выполняла функции психолога просто своим присутствием среди бойцов.

И пошла интересная работа. О подробностях говорить не буду. И не только по причине конфиденциальности, а и просто, чтобы не сглазить. Скажу только одно — я видел представителей другого, нового мира.  

Когда я сам довольно четко отрефлексировал свою принадлежность к этому другому, новому миру. Спасибо коллегам за «Мировое кафе». Так назывался мастер-класс, который я посетил на этой конференции.

Там мы обсуждали три вечные темы, вечные вопросы, вечные проблемы — Что есть Любовь? Что есть Красота? Что есть Свобода? Каково!

В группе за нашим столом образовался классический «инь-янь». Три женщины и три мужчны разных возрастов, социального статуса, образования. Не удивительно, что именно нам досталась Любовь. За другими столами с Красотой и Свободой оказались только женщины.

В ходе обсуждений я вдруг заметил какую-то свою неприязнь к начавшемуся типично научному, аналитическому описанию этих вечных ценностей как понятий. Для меня все они переживались как единые и неделимые. Я почувствовал, что в них (или они во мне) существую. И любое дробление или препарирование их унижает и обедняет. Ставало даже обидно, что при мне происходит такое. Что меня самого препарируют, даже не спрашивая… Как серпом по ... . Такая процедура повторялась каждый раз снова, как-только мы менялись столами и пересаживались к Красоте и Свободе. На втором круге я стал понимать, что для меня они значат.

Любовь — это жизнь. Нет любви, нет жизни.

Красота — это то, что я делаю/должен делать, чем я занимаюсь в жизни. Если Это не красиво, какой в нем смысл и кому оно надо.

Свобода — это «Аэропорт». То состояние, в котором находились наши «киборги», добровольные защитники ДАПа, освободившиеся от страха смерти.

Как можно жить без Любви!? — Это же просто существование.

Как можно что-то творить без Красоты!? — Это же просто уродство.

Как все это может быть без Свободы!? — Без Свободы ни Любовь как жизнь, ни Красота как творение невозможны.

Недавно, на тренинге «Побратимов», я вдруг понял, что на войне научился совладать со страхом смерти. Например, когда мне приходилось ходить на «нейтралку» для бесед с местными жителями, чтобы понять их психологию, среди которых могли быть и «ополченцы». Обычно, это были сепарские шахты с персоналом с той стороны, продуктовые магазины, рынки, просто на улице. В том же Углегорске (сейчас там сепаратисты). Ходил без оружия, но с гранатой в кармане. На всякий случай, например, угрозы (страха) плена. Но потом вдруг решил, что подрывать себя не буду. Лучше буду изучать психологию плена. И страх прошел. Вернее, он резко уменьшился. В дальнейшем, как только он снова начинал появляться, я опять «шел на страх». В итоге от страха остался только некий фон, необходимый для поддержания рабочего тонуса.

В завершение мастер-класса участникам было предложено поделиться впечатлениями. Сначала меня прямо подмывало рассказать о своем очередном тесте «открытия» в себе нового мира. Но потом, после привычных научных трактовок других участников, решил этого не делать. Побоялся, что в этом привычном, научном звучании старого мира мое откровение просто не поймут. А если и кто-то поймет, то промолчит.

Поэтому, решил все написать.

День Свободы и Достоинства или «революция не закончена»

Особых празднований в течение этого дня, 21 ноября 2016 года, я не заметил. Вечером решил прогуляться по Крещатику. Вышел на метро Площадь Льва Толстого, недалеко от начала Крещатика. Сразу обратила на себя внимание большая концентрация полиции, нацгвардии и еще кого-то в камуфляже, точная принадлежность которых явно не идентифицировалась. Более красноречивыми оказались выражения их лиц. Интуитивно отметил у полиции и нацгвардии не тронутые военной суровостью и демонстрирующие хорошую откормленность. У неопознанных в камуфляже лица выглядели заметно старше, суровее, явно прошедшие через горнило войны. Скорее всего, это были добробатовцы или другие ветераны «атошники. 

Около ЦУМа, где уже не было так привычного строительного забора, дорогу через весь Крщатик перегораживали нацгвардейцы, а милиция производила досмотр личных вещей. Молодой полицай внимательно проверил мою барсетку, даже посветил фонариком в середину. Справедливости ради, это он проделал вполне вежливо, предлагая открыть то или иное отделение. Хотя это не особенно повлияло на неприятное чувство человека, который пришел посмотреть на празднование «свободы» и «достоинства». При этом, его личное достоинство и свободу, которые он защищал на войне, ставили под сомнение те, кто к этим высоким ценностям не имеет прямого отношения.

Еще на подходе к Майдану Независимости услышал шум проходящего там митинга. Почти все ораторы ругали власть и предупреждали, что революция не закончена. В подтверждение под колонной подожгли шину. С едким черным дымом запылал демонстрационный предупредительный огонь. Окутывая колонну-памятник Украине, этот дым сразу стал распространяться вокруг, напоминая о недавно бушевавшем здесь Майдане, о боях с «беркутами», о погибшей Небесной сотне, о до сих пор продолжающейся на востоке Украины войне.

Я прошелся вокруг колонны сквозь этот дым, вспоминая, как в конце 2013 года впервые пришел на Евро-Майдан со своими опросниками. Как зашел в палатку-капличку и пообщался со священником с западной Украины. Как потом написал свою первую из этой серии статью о взрослении Майдана. Потом, с началом 2014 года, было еще много чего. Серия «обращений психолога» к майдановцам, к русскому (братскому российско-украинскому) народу, к субъектам «военного конфликта» в Крыму, к тем, кто переживает события, связанные с Майданом и российско-украинским «военным конфликтом». Пару больших статей о развитии Майдана. Наконец, уход на войну в качестве военного психолога. Потом, возвращение с войны прямо в науку, дабы более глубоко понять психологию «донбасской» войны. И вот я опять здесь, на Майдане. Прошло уже три года. Но снова горит шина и звучат призывы-напоминания, что революция не окончена. Но это уже совсем другая страна и другие люди, хотя далеко и не все. Появляется какой-то другой, новый мир.

Дальше традиционно прошелся по Аллее Небесной Сотни и ощутил в глубине души привычное волнение. Бросилось в глаза состояние пантеона с фотографиями погибших патриотов, обложенные боевой брусчаткой, их главным оружием. Все осталось, как было еще тогда, больше двух лет назад. Особого внимания власти не заметно. То ли время еще не пришло, то ли власти это стало не нужным. А может, просто боится трогать святое для народа, поскольку сама к этому прямого отношения не имеет и не понимает, что с этим делать. Было четкое понимание, что «дело еще не закончено».

На противоположной стороне Крещатика, рядом с еще ремонтирующимся Домом профсоюзов, бывшим штабом Майдана, заметил притаившееся спецподразделение полиции, около двух рот. Хорошо экипированные, в новенькой черной форме, здоровые крепкие мужики с откормленными лицами, не тронутыми войной. Почему-то сразу вспомнил нашу старую и разбитую технику на передовой, волонтерскую разношерстную форму на первых парах (затем, правда, подвезли новую, но которая плавилась даже от костра). Появилась догадка, что мы все, тогда там, на войне, были для власти и старого мира, что называется, — «разового пользования».

А действительно, — наверное, примерно так рассуждает власть, — зачем тратиться на тех, кого все равно похоронят. Или война — под градами, танками, гаубицами, минометами. Или же, в лучшем случае, — родственники где-нибудь на городском или сельском кладбище. Да еще и назовут это Аллеей героев. Пускай и за это скажут спасибо. А мы пока все лучшее вооружение и боеспособные подразделения накопим поближе к себе. Ведь своя рубашка ближе к телу.

Психология боевого штаба

В армии штаб — это мозг, откуда идут все распоряжения и указания, которые затем должны неукоснительно выполняться. В обычных условиях штаб работает согласно командам и распоряжениям командира. В ходе «донбасской» войны, особенно в «дебальцевский» период обострения боевых действий, большой опасности масштабного наступления противника и вторжения армии соседней страны и, как противовеса, «базального патриотизма» украинских бойцов, все было иначе. Это была совсем другая психология или даже философия работы боевого штаба.

В разные периоды (при обострении боевой обстановки, при «перемирии» или когда исчезла опасность масштабного наступления и вторжения армии противника) мне часто приходилось находиться в штабе в качестве помощника оперативного дежурного. Наблюдая за его работой и, как говорится, «житием-бытием», сразу отмечу, что таковое существенно отличалось в каждойм из этих периодов.

В «дебальцевский» период, обусловленный активными боевыми действиями, наш штаб жил и работал по каким-то не совсем понятным психологическим законам и правилам. У нас почти все были мобилизованные и добровольцы. Многие из них уже порядком послужили в армии, как правило, еще советской. Об украинской армии у них были в основном негативные воспоминания, связанные с ее развалом. Но и советские, то бишь «совковые», законы тоже уже не работали. Они считались больше «вражескими», поскольку были прерогативой российско-террористических войск, которым мы противостояли. У меня сложилось субъективное представление, что для нас тогда было как-то противоестественно строить свои отношения по «совковым» правилам.

Все было подчинено боевой ситуации, круто замешанной на состоянии «базального патриотизма» наших бойцов. А в тех условиях регулярного «слива» противнику оперативной информации о состоянии и перемещении наших войск, одним из наиболее эффективных наших альтернатив-противоядий было — опережать и умело маневрировать (хотелось написать хитрить). Т.е., реализовывать принятые решения раньше, чем они через доклады «на верх» дойдут до противника. Очевидно поэтому, вопреки всяким «правилам секретности», мы были открыты и все находились в одном большом помещении. Все видели и слышали друг друга, поэтому знали все происходящее. Указания, распоряжения и даже обсуждение некоторых предстоящих операций слышали все, в том числе и к ним причастные, поэтому принимались к выполнению практически сразу.

Иногда мне казалось, что штаб живет по каким-то своим правилам и законам, известным только ему, «штабу». И всем только надо эти правила и законы соблюдать. Нечто похожее происходило на Майдане и называлось «самоорганизацией». Наблюдая все это, мне иногда казалось, что вот сейчас рождается совсем новая, Украинская армия, более боеспособная и сильная, прежде всего духом, чем у нашего противника.

Я не большой знаток военного, тем паче, штабного дела, но у меня было впечатление, что тогда все те формальные, еще «совковые» армейские правила и традиции тоже летели к… Примерно как и правила традиционной психологической практики. Воевали больше по наитию и интуиции, чем согласно утвержденным планам и приказам «сверху». Тем более, что на то время таковых почти не поступало (или может быть я этого просто не замечал). Было впечатление, что «они» сами толком не знают, что происходит и что делать. Поэтому, просто перестраховывались и, очевидно, все сбрасывали на непонятную оперативную обстановку и необходимость принятия решений непосредственно в боевых подразделениях на передовой. Это была какая-то другая война, чем та, о которой я ранее читал в соответствующих книгах, в том числе и по психологии (за редким исключением). Эту войну надо было только видеть, но не слышать или читать о ней.

Даже в самые острые периоды боевых действий нам удавалось сохранять спокойствие. В нашем штабе практически не было шума, суеты и паники, что меня особенно впечатляло. Правда, иногда «энша» срывался и штаб наполнялся отборным российским матом. Но это скорее взбадривало и приводило в тонус, нежели выбивало из колеи. (Позже я разыскал в интернете хорошую статью о вреде российского мата и влиянии его на здоровье и даже потенцию матерящегося, прикрепив ее на видном месте. Вроде стало потише. Такой мой прием борьбы с матом позже даже заинтересовал одного проверяющео из МО).

Помню как-то раз, когда дело шло к весне и теплу, но обстановка была накалена и все ожидали масштабного наступления противника. Вдруг от одного из НП на периметре базового лагеря в штаб поступила информация, что в нашу сторону движутся две неизвестные «бехи» («боевая машина пехоты», оснащенная 80 мм. пушкой с личным составом до 10 человек под броней). Такой себе маленький танчик. А что могут сделать два таких танчика с хорошо вооруженной и оснащенной пехотой в тыловом лагере, живущем не боевой жизнью передовой, предугадать было не сложно. Было ясно, что их первой же целью будет именно штаб.

Приняв эту информацию, оперативный дежурный согласно инструкции дал команду по лагерю о боевой готовности. Все в штабе сразу же пришло в направленное движение. Полтора десятка его обитателей стали быстро и без суеты собирать и паковать свои документы и другие материалы, одевать броники и каски, проверять личное оружие. И, буквально через пару минут, штаб практически опустел. Все тихо разошлись по своим боевым местам, забрав необходимое имущество и материалы. Остались только мы с оперативным и еще Комбриг.

Я внимательно наблюдал за его спокойствием и интуитивно понимал, что здесь что-то не то. Пронаблюдав весь процесс до конца, выдержав еще небольшую паузу, Комбриг озвучил информацию, что те «бехи» — это два трактора, которые выехали в поле на весеннюю вспашку. А боец-наблюдатель на НП, то ли от волнения, то ли из-за плохой видимости, то ли по специальному распоряжению, принял их за «бехи» противника. В итоге получилась хорошая тренировка боеготовности штаба и прифронтового лагеря к нападению. Это было очень кстати, поскольку на то время поступало много сообщений о проникновении к нам в тыл диверсионно-разведывательных групп противника.

Примерно через час, когда все рассосалось и все поняли, что это тренировка, штаб так же без лишней суеты пришел в исходное рабочее состояние.

Штаб работал практически круглосуточно. В любое время дня и ночи можно было прийти и решить важный вопрос или заняться своим делом. Было интересно за этим наблюдать со стороны, особенно в ночное время. Кто-то командует артиллерией, пресекая очередную попытку выдвижения боевой техники и живой силы противника. Кто-то занимается связью, следя за ее исправностью и постоянно слушая эфир. Кто-то занимается бухгалтерией, потому что скоро день зарплаты. Кто-то корпит над документами, следя за их упорядоченностью. Кто-то шарится в интернете и фейсбуке, следя за последними новостями. Кто-то просто смотрит фильм или играет на компьютере в «танчики». Дремает оперативная группа на случай «чепе». Иногда заходит кто-то из командиров справиться, все ли в порядке. И никто никому не мешает! Идет нормальная работа боевого штаба. В таком режиме я напрочь забыл о существовании нормированного рабочего дня, выходных, праздников, обедов и прочих атрибутов гражданки.

С конца весны начала лета 2015 года резко снизилась опасность масштабного наступления и вместе с ней спало психологическое напряжение. Ушла на дембель наша, третья волна мобилизации и пришла новая, которая уже не прошла «Дебальцево» и не получила той боевой закалки. Изменился и штаб. При отсутствии активных боевых действий на смену боевой народной армии пришла «бумажная» бюрократическая, от которой за версту несло «совком», причем, не лучшего пошиба. Мои дежурства по штабу стали все реже, поскольку появилось много желающих заняться этой работой. Да и стало уже просто не интересно, поскольку пошла обычная армейская рутина. В интернете появились «фейсбучные» герои, смачно описывающие свои подвиги, часто с фото и видео оформлением. Они сразу «завоевали» популярность сети, вытесняя в сознании пользователя интернета реальные события и героев войны. Помню, как на одном из построений нас предупреждали о коварстве противника. Что за подобный «героический» пост одному из украинских бойцов пришлось хоронить всю семью.

А с «дебальцевского» периода осталось ощущение какой-то глобальной игры с названием «донбасская война». Но не детской, компьютерной, где можно сохраниться и получить несколько жизней. В этой «игре» убивали и гибли по настоящему, зачастую лютой смертью. Было впечатление, что это глобальная игра с самой жизнью, которая как-бы проверяет человека на «вшивость» — трусость, подлость, жлобство, а также моральность, правдивость, духовность. Многие эту проверку не прошли, но достаточно и тех, кто ее выдержал с честью. И это не первый, но и не последний этап этой глобальной игры…

Психологічний ювілей

Красива дата, красиві люди

Так ректор КНУ імені Тараса Шевченка почав своє вітання з 50-річним ювілеєм факультет психології. 

В актовій залі, де проходили святкові заходи, мені абсолютно випадково дістався 13-й ряд. Спочатку хотів пересісти, але потім вирішив не заважати долі робити свою справу. Зала зібралась майже повна. Я почав придивлятись і мої очі стали вихоплювати насамперед ювілярів — випускників різних років існування факультету, серед яких переважна більшість були жінки. Для себе відмітив, що у нашої психології жіноче обличчя й душа, зате чоловічий розум.

Вся увага чомусь спрямувалась на жінок, багато з яких, та майже всі присутні, вже досягли в житті доволі високого соціального статусу, який ззовні випирав професорськими виразами облич, інколи додаючи статусними окулярами чи строгими сукнями, час від часу з домішками елегантних елементів на кшталт вишукано-«небрежно» перемотаного шарфику. За всім цим зовнішнім офіціозом через усі шпарини в грайливих поглядах та бликах очей, тендітно-шляхетних природних рухах, ще не «відшліфованих» тілесною психотерапією, непомітних для пересічного ока буденщини, але чітко фіксованих чоловічим аналітичним розумом проривалась, визирала, підглядала і підморгувала жіночість.

Мабуть саме це вихопило й промите життєвою мудрістю око ректора з першого погляду у залу, узагальнивши його об’ємним словом —  «красиві». Чоловіча інтуїція не підвела.

Мимовільно згадався перший візит двох жінок психологінь-волонтерок до нас на війну перед самим початком дебальцівських подій. Тоді у одному з підрозділів нашої бригади сталася трагедія і потребувалась допомога психологів. Проте, їхня психологія не спрацювала, зате спрацювала їхня «жіночість». Тоді я несподівано для себе зрозумів, в чому реальна сила жінки-психолога на війні.

Несподівано зазвучав національний гімн, який пружним зондом занурився через розкриту думками і почуттями душу до самих її глибин. Я навіть не встиг стримати сльозу, що вмить наповнила очі. Мабуть після майданів і війни це вже стало життєвою деформацією. Мабуть й справді правильно, що український національний гімн визнано найкращим, а самі українці найпатріотичнішими у світі.

13-й ряд…

Після вітальних виступів усі вийшли на ганок червоного корпусу для колективного фото. Хоч я й випускник іншого київського університету і іншого за професійною спрямованістю факультету (авіаційного), чомусь захотілося потрапити в кадр. Але мене зненацька признали…?! Признали як Сашу, випускника 1979 року (неймовірно, але це було правдою). Це були дві жінки мого віку, які без всяких передмов і формальностей, абсолютно упевнено підлетіли до мене з вигуком

— Саша! Привіт! Ти нас не впізнаєш!

Зібравши в кулак і сконцентрувавши в одному патерні всі свої студентські походеньки й пригоди, зануривши все це в інтуїцію і чуйку, я вдивлявся в обличчя цих жінок і…, хоч убий, не міг нічогісінько пригадати, побачити…, а фантазувати і підлаштовуватись під ситуацію не хотілось. Було бажання додивитись це «кіно» до природного кінця. Включив зовнішній психоаналітичний нерухомо-мертвецький вираз обличчя, включив свою професійну витримку (таке бувало на війні, коли приходилось очі в очі зустрічатись зі «звіром», перед яким відступати не можна — відступив, значить він тебе переміг). Це ще більше активізувало жінок. Одна з них, з відбитком на обличчі страждальної життєвої ситуації, звернулась до ме…, до Саші з претензією щодо квартири, яку він їй продав. Мабуть після цього з нею почалися життєві непереливки. Вона буквально їла ме…, Сашу своїми очима змученого, зацькованого звіра, вже нездатного вкусити, а лише погарчати на останньому здоху. Я (Саша) продовжував глибокодумно сприймати й тримати паузу, даючи можливість «звіру» спустити дух. Внутрішня напруга зростала, наближаючись до вибуху, але добре відпрацьований той же внутрішній запобіжник чітко контролював ситуацію.

Нарешті жінки виговорились. «Нещасна» з почуттям здійсненної помсти (мені так здалося) та виглядом власної гідності з останніми словами прощальної докори відійшла. Друга жінка нарешті почала уважніше до мене придивлятись, очевидно засумнівавшись що я той самий Саша. Я тихо, щоб не злякати інтригу, поділився з нею своєю догадкою, що мабуть я інший, хоча й теж Саша. Для уточнення, коли попросив назвати прізвище того Саші, інтрига розвіялась, впавши останньою краплею на сходи ганку червоного корпусу. 

— Але як схожий! Прямо один в один!

На прощальному видиху сказала жінка, окинувши мене з ніг до голови вже дещо іншим, оціночним жіночим поглядом. Її слова вибачення за помилку прозвучали вже на ходу, разом з останнім контрольним поглядом.

З почуттям гештальту що завершався, я ще хвильку постояв щоб його відрефлексувати і пішов на свою секцію ювілейної конференції.

— От тобі й 13-й ряд…

Промайнула остання думка.