© Леон Шерток
Гипноз.
Теории гипноза
2. Теории гипноза
Трудно дать определение гипнотизму или гипнозу. Оба термина имеют очень близкое значение. Термин «гипнотизм» был введен Брэдом в 1843 г. и через несколько лет появился во Франции.
В Littre (1863) читаем: «Гипнотизм: физиологический термин. Магнетическое состояние, которое достигается путем разглядывания блестящего предмета на очень близком расстоянии». Трудно определить точную дату появления слова «гипноз». В большом универсальном словаре Ларусса оно впервые встречается в издании 1865-1890 гг. (том IX, вышедший в свет в 1873 г.) со следующим определением: «Сон, вызванный главным образом продолжительным разглядыванием блестящих предметов». Мы будем употреблять оба термина в одинаковом значении, однако укажем, что некоторые авторы отмечают разницу между ними, обозначая термином «гипноз» состояние, а термином «гипнотизм» — совокупность технических приемов, позволяющих вызвать это состояние.
Недавно испанские авторы2 предложили заменить термины «гипноз» и «гипнотизм» терминами «софроз» и «софротерапия». Они хотели таким образом устранить магическое звучание слова «гипноз». Эта затея представляется нам совершенно необоснованной. Предложенные термины не отражают каких-либо теоретических изменений в отличие от того случая, когда Брэд заменил термин «животный магнетизм» термином «гипнотизм». Но давайте спросим себя, не создает ли в некоторых случаях ореол таинства, присущий слову «гипноз», мотивационный фактор, облегчающий развитие психотерапевтических взаимоотношений. В дальнейшем это слово может утратить свой магический характер. Впрочем, возможно, что некоторые врачи не склонны ставить в зависимость от этого условия налаживание контакта с пациентом. Возможно также, что этот отказ послужил бессознательным мотивом предложения изменить терминологию. Как заметил известный психосоциолог Otto Klinberg, вполне вероятно, что если бы эта замена произошла, а техника осталась той же, то кончилось бы тем, что новое слово приобрело бы значение прежнего термина.
Итак, мы предпочитаем сохранить слово «гипноз». В современной литературе Porot (1952) дает ему следующее определение: «Гипнозом называют искусственно вызванный неполный сон особого вида». Более полным является определение, предложенное Британской медицинской ассоциацией (1955). Оно гласит, что гипноз — это «кратковременное состояние изменяющегося внимания у субъекта, состояние, которое может быть вызвано другим человеком и в котором могут спонтанно возникать различные феномены в ответ на вербальные или другие стимулы. Эти феномены содержат в себе изменения сознания и памяти, повышение восприимчивости к внушению и появление у субъекта реакций и идей, которые ему не свойственны в его обычном состоянии духа. Кроме того, такие феномены, как потеря чувствительности, паралич, мышечная ригидность и вазомоторные изменения, могут быть вызваны и устранены в гипнотическом состоянии»
Мы не будем приводить другие примеры. Ни одно из предложенных определений не является вполне удовлетворительным. Каждое из них отражает представление автора о природе феномена, как мы увидим ниже. Кроме того, область гипноза очерчена недостаточно четко, и нет объективных критериев гипнотического состояния. Мы не знаем, что свойственно собственно данному состоянию и что зависит от внушения — прямого или косвенного. Иначе говоря, имеет ли гипнотическое состояние нечто специфическое или только элементы, введенные гипнотизером?
Одни авторы, представляющие крайнюю точку зрения, считают, что все зависит от внушения, другие предполагают существование специфического гипнотического состояния, имеющего почти органическую основу, ввиду чего сравнивают гипнотическое состояние с состояниями постэнцефалитическими. Павловская школа говорит о гипнотическом состоянии как о состоянии частичного сна. Schultz также предполагает существование чистого гипноза (Heilschlaf). Kretschmer рассматривает и гипноз en soi (в себе). Для него гипноз даже разложим в своих конституциональных, нейропсихологических и психофизиологических механизмах.
Чтобы подчеркнуть сложность проблемы, напомним еще, что гипнотический транс — это состояние лабильное и динамическое, изменяющееся в зависимости от психотерапевтической ситуации. Schilder еще в 1926 г. обратил внимание на то, что глубина транса в классическом смысле термина не всегда соответствует глубокому погружению личности пациента в гипнотические взаимоотношения: один пациент в состоянии сомнамбулизма может быть менее втянут в гипнотические связи, чем другой во время легкого транса.
Уже старые авторы подметили, что терапевтический эффект гипноза не всегда зависит от глубины транса. Кроме того, транс может иметь различную направленность — то более выраженную психологическую, то более физиологическую. В зависимости от своей индивидуальности пациент мобилизует или физиологические, или психологические структуры.
Можно вообразить (и это явно рискованная гипотеза), что когда-нибудь такая перспектива будет использована для освещения столь трудной проблемы выбора, который делает субъект, выражая себя посредством психоневроза или психосоматического заболевания. Возможно, те, кто в межличностных отношениях реагирует больше в физиологическом плане, ориентируются на психосоматическое заболевание, а те, кто реагирует скорее в плане психологическом, ориентируются на психоневроз?
Кроме того, нельзя определить, загипнотизирован субъект или нет. Некоторые пациенты думают, что они загипнотизированы, когда они не были загипнотизированы; другие считают, что они не загипнотизированы, в то время как они находились в состоянии гипноза. Существует также симуляция — сознательная, подсознательная, или бессознательная. Кроме того, у некоторых пациентов лечебный эффект достигается потому, что они действительно находились в трансе, тогда как другие получают аналогичную пользу именно оттого, что не дали себя загипнотизировать. В последнем случае больной избавляется от симптомов заболевания через отказ от лечения. Такое поведение можно квалифицировать как «бегство в здоровье».
В качестве примера приведем следующее наблюдение: мужчина 60 лет приехал на консультацию (из-за границы) по поводу реактивной депрессии. После смерти жены он находился в состоянии уныния и апатии, сопровождавшихся полной анорексией. Больной был убежден, что его можно вылечить только гипнозом. По приезде в Париж, еще до прихода к нам, он ознакомился с предыдущим изданием настоящей книги. Прочтя ее, он понял, что гипнотерапия — это не болеутоляющее лекарство, как он себе представлял. В то же время он почувствовал, что его печаль стала рассеиваться, и в этот вечер впервые за несколько месяцев хорошо поел. Придя к нам на следующий день, он сказал, что больше не нуждается в гипнотическом сеансе. Простой психотерапевтической беседы было достаточно, чтобы убедить его в выздоровлении.
Даже бесплодная попытка гипнотизации приводит в движение психодинамические механизмы и может мобилизовать благоприятную защиту.
Мы лечили мужчину 55 лет с бредовой ипохондрией на депрессивно-тревожном фоне. Несколько несвоевременных хирургических вмешательств ухудшили состояние больного, все внимание которого было сконцентрировано на своей анальной области. Он дошел до того, что просил сделать ему искусственный задний проход. Все виды терапии, включая электролечение и лечение сном, не имели эффекта; больной для борьбы с упорными запорами употреблял огромные дозы слабительного, им было поглощено значительное количество наркотиков и алкоголя, чтобы устранить приступы тревоги, и это создало токсическую путаницу. Оставалась надежда лишь на гипнотическую психотерапию. Конечно, в данном случае не было показаний для гипнотерапии, но по настоятельным просьбам лечащего врача и самого больного мы сделали несколько попыток гипнотизирования в экспериментальном порядке. Как и следовало ожидать, больной, слишком занятый самосозерцанием, оказался невосприимчивым к гипнозу, но его сопротивление психотерапевтическому контакту вызвало защитные реакции, что было вознаграждено некоторой ремиссией. В течение 15 дней он мог заниматься своими делами. Он прервал лечение, заключив с сожалением и триумфом, что его не смогли «магнетизировать».
Не существует теорий, дающих исчерпывающее объяснение гипноза. Все теории гипноза неполные, каждая дает объяснение на определенном уровне. Таким образом, можно говорить о трех основных тенденциях: 1) теории павловской школы; 2) теории экспериментальной психологии; 3) психоаналитические теории. Мы проанализируем тенденции, кратко остановимся на отношениях гипноза и сна и обсудим гипноз животных.
3. Теория гипноза Павлова
Павловская школа создавала свою теорию гипноза, исходя из опытов на животных. Бирман в 1925 г. сумел экспериментально создать «сторожевой центр» у собаки с условным рефлексом, связанным со звуком трубы, сигнализирующим о пище. Заснув, собака просыпалась для принятия пищи только при звуке трубы, оставаясь нечувствительной ко всем другим, даже более интенсивным звукам. Кора головного мозга собаки в этих условиях заторможена, но «сторожевые пункты» в некоторых областях мозга находятся в состоянии бодрствования. Таким путем шла павловская школа, создавая свою теорию, рассматривающую гипноз как частичный сон, теорию, предугаданную в прошлом веке Liebault, Beaunis (1887), Brown-Sequart (1882). Гипноз — это промежуточное состояние между бодрствованием и сном, частичный сон, частичное торможение1 как в топографическом смысле, так и в смысле глубины. В коре головного мозга остаются «сторожевые центры», делающие возможными контакты между гипнотизируемым и гипнотизером.
Гипнотическое состояние включает три фазы: уравнительную, парадоксальную и ультрапарадоксальную. В первой фазе все условные раздражители, как сильные, так и слабые, действуют одинаково. В парадоксальной фазе сильный раздражитель вызывает или слабую реакцию, или не вызывает никакой, а слабый раздражитель вызывает сильную реакцию. В ультрапарадоксальной фазе реакция может быть достигнута с помощью негативного стимула, т. е. посредством стимула, на который клетки головного мозга не реагируют в состоянии бодрствования. Таким образом объясняются гипнотические феномены, получаемые в парадоксальной фазе, названной Павловым «фазой внушения».
К. И. Платонов (1955), интерпретируя высказывание Павлова, объясняет, что «фазовые состояния» скоротечны, мимолетны в физиологических состояниях, но в патологических состояниях они могут длиться неделями и месяцами. Таким образом, гипноидные фазы, с одной стороны, могут рассматриваться как физиологический субстракт неврозов или психозов, но, с другой стороны, они представляют собой «нормальную форму физиологической борьбы против болезненного агента».
1Один из советских авторов, Слободняк, в своей работе пишет: «Объясняя гипноз (и сон) торможением, мы до сих пор не знаем даже природы этого торможения, этого «проклятого», по выражению Павлова, феномена» [Слободняк А. П , 1962].
Перенесение этих теорий на человека представляет трудности вследствие вмешательства речи, названной сторонниками павловского учения второй сигнальной системой. Слово рассматривается как сигнал, стимул столь же материальный, как любой физический стимул. Но тем не менее Павлов подчеркивает, что эти два рода стимулов нельзя отождествлять ни с количественной, ни с качественной точки зрения, учитывая пережитое человеком прошлое. Именно здесь возникают затруднения, так как павловская школа не принимает во внимание бессознательных наслоений в аффективной жизни субъекта. Кроме того, межличностные отношения строятся не только на речевой основе.
На знаменитой сессии двух академий (АН и АМН) в 1950 г., посвященной официальному признанию главенства павловской физиологии в медицине, многочисленные ораторы (Б. Н. Бирман, Б. А. Гиляровский, Е. А. Попов, К. И. Платонов, И. В. Стрельчук, А. Г. Иванов-Смоленский) рекомендовали изучение и использование гипноза как психотерапию, основанную на физиологии.
С 1956 г. психология вступила на путь реабилитации1 и начала постепенно освобождаться от засилия физиологии2. Некоторые авторы подчеркивают, что павловская теория не объясняет полностью гипноза. Чехословацкий исследователь павловского направления Horvai писал:
«Павловская теория гипноза не догма. Павлов недостаточно обработал свои идеи... некоторые из них только гипотетичны» [Horvai, 1959, р. 37]. Все эти идеи должны служить точкой отправления для новых исследований.
Вопросы применения павловской теории в гипнотической психотерапии освещают С. И. Консторум (1959), М. С. Лебединский (1959), К. И. Платонов (1959), В. Е. Рожнов (1954), А. М. Свя-дощ (1959), Volgyesi (1938, 1959), Horvai (1959). Работа Svorad и Hoskovec содержит необходимый библиографический материал о клиническом и экспериментальном изучении гипноза в Советском Союзе и социалистических странах Европы.
1Она была отмечена появлением в журнале «Коммунист» (1956, № 4, с. 87-93) редакционной статьи, озаглавленной «Крепить связь психологической науки с практикой».
2Авторитетное собрание исследователей, посвященное философским вопросам в психологии, было созвано по инициативе Академии наук, Академии медицинских наук и Академии педагогических наук в Москве 8-12 мая 1962 г. Оно заняло позицию против некоторых догматических интерпретаций решений 1950 г. и официально реабилитировало психологию, подняв ее на уровень автономной науки.
4. Теории экспериментальной психологии
В этой главе мы рассмотрим концепции Hull, White Sarbin, Weitzenhoffer и др.
Первый из названных авторов, Hull, изучал гипноз в аспекте концепций Бернгейма. Известно, что Бернгейм, обескураженный острой дискуссией со школой Сальпетриера и не соглашаясь с Льебо, в конце концов заявил в полемическом запале: «Гипнотизма не существует, есть только внушаемость». Психолог-бихевиорист Hull (1933) тщательно изучал пределы внушаемости. По его мнению, внушаемость удерживает словесные (символические) процессы субъекта в состоянии пассивности и позволяет реализоваться словесным побуждениям (символическая стимуляция), которые передаются экспериментатором. Эта точка зрения близка к тому, что Бернгейм называл «законом идеодинамики», согласно которому в определенных условиях идея может непосредственно претворяться в движение. Отсюда Бернгейм заключил, что внушаемость — это способность поддаваться влиянию «идеи, воспринятой мозгом», и реализовать ее [Bemheim, 1917, р. 52].
Начиная с White (1941), произошли значительные перемены, обусловленные тем, что исследователи стали учитывать фактор мотивации. White определял гипнотическое поведение как экспрессивное, направленное к определенной цели, которая по существу состоит в пассивном поведении, подчинении указаниям, постоянно даваемым экспериментатором, в соответствии с тем, как гипнотизируемый субъект их себе представляет.
Sarbin (1950) подчеркивает важность элемента игры (role-taking) в поведении гипнотизируемого. Игра является обычной формой его социально-психологического поведения, которая может реализоваться в гипнотическом состоянии.
Огпе (1959, 1962) воскресил идеи White и Sarbin, значительно обогатив их. Он был поражен тем фактом, что поведение гипнотизируемых зависит от господствующих в данное время представлений о гипнозе. В доказательство он приводит два примера диаметрально противоположного поведения; во время сеансов Месмера у пациентов, не получавших словесного внушения, возникали приступы конвульсий, тогда как при использовании метода Соиё (автор считает этот метод более совершенным) гипнотизируемые не проявляли никаких внешних признаков транса. Огпе задает себе вопрос: имеет ли гипноз специфическую сущность или это полностью социально-культурный продукт? Чтобы выявить влияние предварительного знания (prior konwiedge), автор производил следующие эксперименты (см. ниже).
На лекциях о гипнозе он говорил студентам, что одним из характерных признаков гипнотического состояния является каталепсия поднятой руки1 (что не соответствует действительности; каталепсия, как правило, проявляется в обеих руках одновременно, однако такое объяснение казалось правдоподобным). Студенты, присутствовавшие на сеансе гипноза, видели, что пациенты, согласно полученной ими ранее установке, демонстрировали каталепсию поднятой руки. Загипнотизированные после этого студенты также обнаруживали каталепсию одной руки.
1Каталепсию здесь надо понимать так, что, если экспериментатор поднимает руку гипнотизируемого, она остается в том же положении.
В данном случае пациент получал от гипнотизера точные, хотя и не прямые, указания о том, как себя вести. Но вопрос о зависимости поведения гипнотизируемого от экспериментатора иногда очень труден, поскольку гипнотизер может даже безотчетно, бессознательно внушить именно то, что он ожидает получить у пациента. Под названием «Специфические требования экспериментальной ситуации» Огпе описывает совокупность указаний, передающих намерения или желания гипнотизера (в том числе скрытые, невысказанные указания экспериментатора и указания, связанные с процессом самого эксперимента).
Однако специфические требования экспериментальной ситуации влияют не только на пациента, но и на экспериментатора. Гипноз во многих отношениях можно рассматривать как «folie a deux» (сумасшествие вдвоем), каждый из вовлеченных в гипнотические отношения играет ту роль, которую другой от него ожидает. Пациент ведет себя так, как будто он не может сопротивляться внушениям гипнотизера, а тот играет роль всемогущей особы. Например, если пациент испытывает внушенные галлюцинации, то гипнотизер ведет себя так, будто эти галлюцинации отражают реальные явления1.
Это взаимное влияние гипнотизера и гипнотизируемого ярко проявилось в случае, когда экспериментатор был предубежден против пациента, полагая, что он является симулянтом. На самом же деле пациент был способен впасть в глубокий транс. Гипнотический сеанс потерпел неудачу, так как пациент проявил враждебность к гипнотизеру, который, делая обычное внушение, не сумел вполне убедительно сыграть свою роль.
Brotteaux (1936,1938) подчеркивал значение бессознательной связи между гипнотизером и пациентом. Он цитировал работу одного из хирургов, который использовал скопохлоралозу как вспомогательное средство при анестезии. Brotteaux, как известно, считал, что этот препарат прежде всего способствует повышению внушаемости. Хирург не разделял его мнения, так как «теоретически не признавал использования гипноза и внушения». «Подмена воли, — говорил он (хирург), — это самая большая ошибка, которую может совершить человек по отношению к себе подобным». Brotteaux указывал: «Гипнотизеры обычно выбирают тех пациентов, которые для них желательны. Liegeois и Liebault имели очень послушных пациентов. Brouardel и Babinski не могли заставить загипнотизированных выполнить внушение, которое, как они считали, должно было вызвать возмущение их морального сознания. В сущности, пациенты всегда выполняют те основные внушения, которые соответствуют предвзятым идеям гипнотизера... Во времена Шарко считалось, что у истериков нервные припадки должны иметь вид красочных зрелищ. Но Babinski не признает подлинности этих кризов... Конечно, ему не придется их наблюдать: сам того не подозревая, он внушит своим больным не проявлять больше этих признаков болезни» [Brotteaux, 1938, р. 115-116].
1Конечно, этот пример не является случаем «folie a deux» в обычном его понимании, поскольку отсутствует бредовое убеждение; не только у гипнотизера, но и у гипнотизируемого «я» все время сохраняет контроль реальности, которая в любой момент может быть восстановлена. Принять выражение Огпе буквально — значит обрадовать нынешних противников, которые с удовольствием цитируют остроумный выпад Dupre: «кто более безумен — гипнотизер или гипнотизируемый?».
По мнению Огпе, трудно определить, что характеризует гипнотическое состояние само по себе, поскольку невозможно найти наивных пациентов, полностью избавленных от влияния своей социально-культурной среды. Если бы удалось освободить основной процесс от множества социально-культурных наслоений, тогда, по автору, проявилась бы в чистом виде сущность гипноза.
Не только в гипнозе, но и в психотерапии в целом социально-культурные факторы играют, по мнению Огпе, самую значительную роль. Процесс психотерапии зависит от того, какое представление о ней в данное время имеют пациент и терапевт. Идеи, распространенные в обществе в тот период, когда проводится курс психотерапии, в большой мере определяют ее успех. Степень доверия социальной среды к этому виду лечения также в какой-то мере влияет на его эффективность. Таким образом, для того чтобы вскрыть сущность всякого психотерапевтического процесса, необходимо отделить его от всех этих социально-культурных факторов.
Безусловно, важно подчеркнуть влияние социально-культурных факторов на поведение гипнотизируемых. Однако они не кажутся нам столь решающими, какими представляются Огпе. Они взаимодействуют с психобиологическими факторами. Различные «паттерны» могут сосуществовать. К тому же не совсем верно то, что в конце XVIII в. у всех гипнотизированных возникали конвульсивные кризы. Даже среди окружавших пресловутый металлический чан Месмера не у всех постоянно наблюдался приступ конвульсий: некоторые из пациентов прогуливались и разговаривали между собой. Имеются многочисленные тому свидетельства. Приведем некоторые из них. Mahon (1752-1801), судебно-медицинский эксперт и историк медицины, присутствовавший на сеансах Месмера, писал в 1784 г: «Я видел людей в таком состоянии, какое описывают у лунатиков, с открытыми, но неподвижными глазами, не произносивших ни слова, но знаками показывавших, что они хотели; казалось, они слышали то, что им говорили относительно их поведения.., уверяя потом, что ничего не помнят из того, что было» (постмагнетическая амнезия) [Mahon, 1784, р. 3-4].
Швейцарский теолог Шарль Мулинье (1757-1824) также сообщает, что в окружении Месмера одна юная служанка 13 лет, будучи подвергнутой магнетизации, вела себя, как настоящий лунатик (Moulinie, 1784).
Ряд описаний поведения больных в состоянии сомнамбулизма приведен в знаменитом докладе Bailly (1784): «Больные ищут контакта, спешат навстречу друг другу, улыбаются, ласково разговаривают и стремятся взаимно облегчить приступы конвульсий».
Анонимный автор, который присутствовал на опытах Месмера, заявляет (датировано 3 сентября 1784 г.), что он видел, как в состоянии сомнамбулизма пациенты указывали локализацию заболевания у других участников группового сеанса (известно, что способность диагностировать в то время считалась особенностью лунатиков).
В докладе знаменитого ботаника Jussieu (1784) описывается, в частности, один случай, когда «молодой человек спокойно проходил по залу, часто прикасаясь к больным... Придя в нормальное состояние, он разговаривал, не припоминая ничего из происшедшего, и больше не мог магнетизировать. Я ничего не понял из того, что многократно повторялось на моих глазах».
Gauthier (1842) сообщает в своей «Истории лунатизма» о 25-летней девушке, у которой в магнетическом состоянии, вызванном ассистентом Месмера доктором Обри, часто наблюдались явления сомнамбулизма. Однажды, когда она находилась в таком состоянии в отсутствие этого доктора, никто не смог разбудить ее окончательно, и она дошла до дома доктора Обри, ибо только он мог ее «размагнетизировать».
Примерно к тому же времени относится известный случай с пастухом, загипнотизированным Puysegur. В гипнотическом состоянии у него практически не наблюдалось никаких выраженных двигательных реакций. В таких условиях трудно говорить о том, что загипнотизированный играл роль (role-taking).
Американский автор Pattie, напоминая об открытии Jussieu постмагнетической амнезии, замечает: «Эта амнезия, до тех пор неизвестная, не могла в то время сыграть особую роль». (О постмагнетической амнезии сообщалось еще до Jussieu, как указывалось выше, но это не меняет сути проблемы.)
Следовательно, в эпоху Месмера бурные кризы возникали не всегда. Вместе с тем подобные кризы можно наблюдать и сегодня при гипнотизации явно истерических особ.
Вероятно, что первая пациентка Месмера страдала истерией. Такое поведение, должно быть, импонировало Месмеру по мотивам контртрансферентным и рациональным (криз являлся целительным эпилогом). Месмер был убежден в целебном действии кризов, и в дальнейшем его пациенты воспроизводили такое поведение путем подражания. Метр рассматривал сомнамбулизм как вторичный нежелательный эффект магнетического состояния, но мы думаем, что, напротив, конвульсивный криз означает преобладание истерического в этом состоянии. Итак, по-видимому, уже во времена Месмера в магнетических состояниях проявлялась вся гамма гипнотических феноменов. Тем не менее эта проблема весьма сложна, поскольку трудно отделить искренние проявления от симуляции (сознательной или бессознательной). Интересно отметить, что старые авторы уже принимали во внимание этот аспект проблемы. В «Секретном докладе», опубликованном вместе с официальным докладом членов Королевской комиссии, сказано: «Существует еще одно средство вызывать конвульсии, средство, об использовании которого члены комиссии не имеют прямых и неоспоримых доказательств, но о существовании которого могут подозревать. Это симулированный1 криз, который служит сигналом или определяющим фактором для возникновения множества других кризов посредством имитации» [Rapport, 1784, р. 515]. Charles de Villiers (1787) пишет во «Влюбленном Магнетизере» (стр. 133): «Я думаю, что воображение2 играет весьма существенную роль в магнетизме (и я не усматриваю в этом ничего дурного, поскольку вижу в нем лишь духовное начало). Вероятно, сомнамбулизм, возникший впервые, не был результатом воображения, но когда этот эффект стал известным, то больной, страдавший сомнабулизмом, мог легко повторно впадать в подобное состояние вследствие собственного душевного настроя, будучи хорошо осведомлен в том, что дерево или чан3 способны его вызвать. Я отнюдь не уверен в подлинности такого сомнамбулизма».
Мы склонны думать, что существует несколько разновидностей сомнамбулизма, среди которых истинный, «настоящий», сомнамбулизм представляет собой адаптивное психобиологическое состояние, а более поверхностный, «приобретенный», является результатом имитации. Ввиду этого не приходится удивляться утверждению Weitzenhoffer, что он за многие годы экспериментирования на сотнях субъектов встретил не более десятка подлинных сомнамбул. Мы не производили таких подсчетов. Наш опыт был поневоле более ограниченным, поскольку наш «экспериментальный материал» составляли главным образом больные, а не нормальные субъекты, как в Соединенных Штатах, где обычно для этой цели пользуются услугами студентов. Но мы знаем, что «удачные случаи» редки. Небезынтересно отметить, что наши «лучшие случаи» были представлены индивидуумами со спонтанным сомнамбулизмом или с феноменом раздвоения личности.
1Это слово выделено в тексте доклада.
2Если истолковывать слово «воображение» согласно современному пониманию, можно констатировать, что оно отражает два пласта нашей личности: оно имеет отношение или к глубоко эмоциональной жизни со всеми присущими ей психоаффективными сдвигами, или к интеллектуальному аспекту нашей личности, к ее культурной деятельности (обучение, подражание).
3Металлический блестящий чан — атрибут гипнотических сеансов в эпоху Месмера. — Примеч ред.
На основании опубликованных работ старых авторов можно предположить, что раньше сомнамбулизм встречался чаще. Но утверждать это трудно. Если данное предположение справедливо, то возникает вопрос: каким было соотношение «подлинного» и «поверхностного», имитационного сомнамбулизма? Если первая из этих двух категорий была более многочисленной, чем в настоящее время (и это вероятно), то надо признать, что тип («паттерн») экспрессивного поведения изменился. Это верно по отношению к истерии. У некоторых слаборазвитых народов мы еще встречаем формы поведения, которые не свойственны более развитым народам. Все это возвращает нас к вопросу о социально-культурных влияниях, значение которых особенно подчеркивал Огпе и исследование которых, несомненно, представляет большой интерес. Мы сделали оговорки лишь по поводу одного из слишком смелых его предположений относительно того, что «наивных» субъектов практически больше нет.
Такое утверждение кажется нам слишком категоричным. Во Франции, где гипноз в настоящее время в немилости, как мы уже отмечали, нередко можно встретить пациентов, не имеющих никаких предварительных сведений об этом предмете. Однако реакция пациентов, ничего не знающих о психотерапии, которую к ним применяют, не отличается от реакции других пациентов. Поскольку трудно предположить, что эта реакция целиком определяется гипнотизером, то приходится думать о существовании специфического механизма, представленного в различных вариантах. Этот механизм в его элементарной форме выявляется в гипнозе животных. Он обусловливает адаптивное поведение, изменяющее взаимоотношения животного с окружающей средой и характеризующееся прекращением двигательной активности (см. далее «Гипноз животных»). У человека в первой стадии гипноза также тормозится активность двигательного аппарата — инструмента исследования окружающего мира. Нам возразят, что пациент в состоянии сомнамбулизма ходит. Это объясняется тем, что у человека вступают в игру психодинамические феномены; можно сказать, что гипнотизируемый ходит не по своей воле, а по воле гипнотизера.
Американский исследователь Barber (1961,1962) шел по пути, намеченному еще Бернгеймом. Он пытался доказать, как и глава школы Нанси, что все феномены, названные гипнотическими, а именно — изменение под гипнозом различных физиологических функций (сенсорных, кровообращения, желудочно-кишечных и др.), можно посредством внушения получить у предрасположенных субъектов и в состоянии бодрствования.
Это уподобление гипноза внушению выдвигает проблему, к которой мы вернемся позже. Ограничимся пока замечанием, что сторонники этой точки зрения продолжают использовать гипнотические приемы, чтобы добиться феноменов, для получения которых (по логике вещей) достаточно было бы внушения наяву. Такую непоследовательность проявил даже Бернгейм.
Работы Barber представляют несомненный интерес. Они показывают, что и в состоянии бодрствования для возникновения психофизиологических реакций имеет значение фактор взаимоотношений. Однако эти работы не облегчают понимания гипноза. Гипнотическое воздействие, включающее в себя воздействие сенсомоторное и эмоциональное, вызывает изменение сознания, связанное с особым интерсубъективным опытом, что рассматривается некоторыми учеными как регрессия. В большинстве случаев гипноза проявляется повышенная внушаемость, но некоторые психодинамические констелляции могут ее подавлять. Когда внушаемость проявляется в гипнозе, внушение может оказать гораздо более глубокое воздействие, чем внушение в состоянии бодрствования. Примером возможности гипноза может служить выполнение с его помощью такого серьезного хирургического вмешательства, как лапаротомия, что не было осуществлено в экспериментах Barber. Такого рода попытка стала предметом душераздирающего представления, предположенного французским телевидением (знаменитая передача в феврале 1963 г.): больной, получивший «установку», но не загипнотизированный, был подвергнут аппендэктомии, во время которой он проявлял все признаки чрезмерных страданий.
Weitzenhoffer(1953,1957,1963), будучи вначале под сильным влиянием Bernheim и Hull, считал, что возможность воздействия в гипнозе определяется внушаемостью. Но впоследствии он, по-видимому, изменил свою точку зрения, так как в одной из последних работ признал, что гипноз содержит в себе «нечто другое». Он добавляет, что сам Bernheim никогда не был так категоричен, как часто думают, и что он признавал существование некоего «гипнотического состояния», которое нельзя сводить только к внушению.
По мнению Weitzenhoffer, по существу нет противоречий между тем, что писал Бернгейм в 1887 г., когда он еще различал эти два состояния, и тем, что он писал в 1903 г., когда различия между ними начали стираться, и взгляды Бернгейма за данный период не претерпели значительных изменений.
Мы же думаем, что в его работе 1903 г. выявилось некоторое изменение точки зрения. Правда, при этом обнаружилась и определенная двойственность суждений, от которой Бернгейм никогда не мог освободиться. Она присутствует и в более поздних его работах, в которых он полностью отрицает существование собственно гипнотического состояния, независимого от внушаемости. Эта двойственность снова проявляется в последней формулировке его идей в 1917 г. (за 2 года до смерти). Он пишет по поводу феноменов, именуемых гипнотическими: «Все эти феномены не являются результатом особого состояния, называемого гипнотическим, поскольку их можно вызвать в состоянии бодрствования у субъектов, которых никогда не усыпляли и которые никогда не видели, как усыпляют других. У внушаемых индивидуумов посредством словесного внушения наяву также можно добиться обезболивания, галлюцинаций, действий по приказу и т. д., которые вызываются у них и в состоянии спровоцированного сна. Значит, вовсе не этот сон обусловливает внушаемость. Состояние сна и гипнотическое состояние, или состояние внушаемости, следовательно, не связаны друг с другом (подчеркнуто нами. — Л. Ч.). Иначе я могу сказать: гипнотизма нет, а есть только внушаемость» (подчеркнуто автором) [Bernheim, 1917, р. 46-47].
На возражение, сделанное ему по поводу того, что его утверждение внушено любовью к парадоксам и внушаемость есть не что иное, как гипнотизм наяву, Бернгейм ответил еще более категорично: «Точнее было бы сказать: гипнотизм — это внушаемость в состоянии сна». Здесь внутреннее противоречие становится явным, и оно усиливается, когда автор добавляет: «Необходимо ещё, как я уже говорил, чтобы сон был неполным». Но что такое «неполный сон?» Существует ли он? Если да, то это не что иное, как внушаемость. Впечатление противоречивости не исчезает, когда Бернгейм старается уточнить свои идеи. Он продолжает: «Сон не является необходимостью для возникновения феноменов внушаемости. Их можно было бы обнаружить непосредственно в состоянии бодрствования, минуя необязательное посредничество провоцированного сна; тогда и слово «гипнотизм» не появилось бы, а идея особого магнетического или гипнотического состояния, вызванного специальными действиями, не была бы связана с этими феноменами. Внушение родилось из древнего гипнотизма, как химия родилась из алхимии». Эти рассуждения Бернгейма, высказанные столь категорично, не представляются нам бесспорными. В самом деле, ведь существует состояние, определяемое Бернгеймом (и другими) как «неполный сон», «спровоцированный сон», которое является все же чем-то иным, отличным от чистой внушаемости. Именно это «нечто иное», этот неполный сон остается неуловимым, непостижимым, хотя существование его засвидетельствовано веками, а его изучение с конца XVIII в. вызвало столько страстей.
Определенная «слабинка» в теории Бернгейма, о которой мы только что говорили, позволяет выдвинуть предположение о том, что им бессознательно не была полностью принята абсолютная тождественность гипноза и внушаемости и что его позиции, все более и более категоричные по отношению к гипнозу, не всегда соответствовали глубокому убеждению. Нам кажется, что частично они обусловлены той борьбой, которую Бернгейму приходилось вести на двух фронтах: с одной стороны, атаки школы Сальпетриера, которая после смерти Шарко и краха соматической теории гипноза стала отрицать само существование гипноза, с другой — возражения морального порядка, выдвинутые против гипноза швейцарской школой (Дюбуа из Берна).
Борьба велась крайне жестко (что, впрочем, часто бывает в дискуссиях, касающихся психологических проблем), причем аргументы в спорах нередко носили далеко не научный характер. Все это послужило причиной колебаний Бернгейма и заставило его настаивать на том, что гипноза не существует.
Отрекаясь от гипноза, от отстаивал внушение, что вызывало враждебность его прежних сторонников (сформировавших в некотором роде третий фронт), которые протестовали против безусловного и простого отождествления гипноза и внушения. Бернгейм (1917) полагал, что «это значит отнять у гипнотизеров весь их престиж»; «они отвергнут меня и исключат из своей среды», — добавлял он с горечью.
Помимо влияния Бернгейма, некоторые исследователи, работавшие над теорией гипноза, испытывали также влияние Жане. Они исходили из понятия «диссоциации сознания», суть которой, напомним вкратце, заключается в том, что какие-то течения сознания могут «отделяться» и брать на себя «автоматическую» активность. Крайняя степень диссоциации сознания выражается раздвоением личности или появлением так называемых множественных личностей. Подобная диссоциация возникает в состоянии спонтанного сомнамбулизма или вне его. В литературе описано много примеров такой диссоциации, из которых наиболее известны сообщения о Мари Рейнольде (1811), о Фелиде (сообщение доктора Azam из Бордо в конце XIX в.), а также Элен Смит, описанной в книге Theodore Floumoy в начале XX в. Этот механизм объясняет провоцированный сомнамбулизм; прочие гипнотические феномены можно рассматривать как проявления неполной диссоциации.
Работы Жане оказали влияние на многих американских авторов, среди которых отметим McDougall (1926), Morton Prince (1925-1926), Sidis.
В механизме диссоциации психики важную роль играет бессознательное. Но, показав всю важность бессознательного, Жане не интерпретировал его динамически, не подчеркнул его императивность. Этот шаг был сделан Фрейдом, и мы увидим в следующей главе влияние его идей на развитие теории гипноза.
