Библиотека » История пропаганды » Сталинизм и детская литература

© А.В. Фатеев

Сталинизм и детская литература в политике номенклатуры СССР (1930-1950-е гг.)

««« К оглавлению

Глава I. Дух времени

«Я считаю, что мировой дух скомандовал времени вперед. Этой команде противятся, но целое движется неодолимо и неприметно для глаза как сомкнутая бронированная фаланга, как солнце — несмотря ни на что». (Г.В.Ф. Гегель)[68].

«Мы движемся, как тень, с запада на восток. Мы возвращаемся с востока на запад, как солнце….Никогда больше не будем мы Азией. Никогда, никогда, никогда!». (В. Катаев. Время, вперед!)[69]

«Человек — это просто кусок протоплазмы, которому предстоит быть сформированным». (Д.Б. Уотсон)[70].

Время, вперед!

Реформы конца 20-х — 30 годов ХХ века положили начало переходу к зрелому индустриальному обществу в СССР. Вместе с переворотом в экономическом базисе в период индустриализации и коллективизации началась трансформация надстройки общества — политических и социальных организаций, идеологии.

ЦК ВКП (б) взял курс на построение социализма в отдельно взятой стране[71]. Итоги первой пятилетки укрепляли уверенность в превосходстве динамично развивающейся экономики СССР над западной. В капиталистических странах бушевал мировой экономический кризис, сменившийся депрессией. Возрастало доверие зарубежных экономистов и политиков к советскому опыту — планомерному развитию экономики и социальной сферы под руководством государства. На объединенном Пленуме ЦК и ЦКК ВКП (б) в январе 1933 года Сталин цитировал высказывания западных лидеров в крупных изданиях — «Тан», «Файненшел Таймс», «Нешн» — об успехах пятилетки[72]. Противоположные точки зрения: о срыве планов пятилетки, провале коллективизации, голоде в СССР, были преподнесены как мнения людей, «для которых факты не имеют значения»[73].

Оптимизм Сталина разделяли во время личных бесед некоторые представители западной элиты. Писатель-фантаст Герберт Уэллс после поездки по США был настроен радикально: «Мне кажется, что в Соединенных Штатах речь идет о глубокой реорганизации, о создании планового, то есть социалистического, хозяйства… система, покоящаяся на частной наживе, рушится»[74]. Одним из элементов «социализма» Рузвельта Уэллс считал рост количества регулирующих учреждений[75]. Сталин, констатировав тяжелое положение капиталистического общества, вместе с тем не торопился с выводами: старый мир не рухнет сам собой, надо быть готовым к революционным действиям. К тому, что отрицал реформист Уэллс[76].

Кризис, мнение об успехах СССР, а также экспансия Германии и Японии подтолкнули США и другие страны к диалогу с «Советами». В новых условиях представители западного истеблишмента не были склонны акцентировать внимание на теневых сторонах режима, например, массовых репрессиях по отношению к крестьянству. После двусмысленного замечания Сталина об уменьшении количества противников коллективизации личный представитель президента США полковник Робинс в мае 1933 года — в разгар голода в ряде регионов СССР и кризиса сельского хозяйства Америки — понимающе продолжил: «Всякое продвижение вперед требует известных издержек, и это мы принимаем во внимание и включаем в наши расчеты»[77]. В 1933 году США восстановили дипломатические отношения с СССР, а в сентябре 1934 году СССР вступил в Лигу Наций.

Знаменательно, что и Робинс, и Уэллс в разговоре со Сталиным обращались к вопросу о развитии образования и литературы. Робинс ставил вопрос широко: «Насколько развито народное образование в области искусства и литературы, то, что называется творческим гением, изобретательством»; «как развиваются дети, как развивается молодежь»[78]. Сталин отметил, что молодежь в СССР «хорошая, жизнерадостная», что государство не жалеет средств на заботу о ней: молодежи «открыты все дороги и она может у нас свободно совершенствоваться». В СССР не бьют детей, подчеркнул Сталин, редко наказывают. Подобные заявления, отражавшие установки, но не практику, были существенны для капиталистического мира, особенно Великобритании, где все еще сохранялась система наказания в виде порки. Сталин согласился с Робинсом, что, освобожденная от «террора экономических условий», молодежь сможет проявить творческую энергию[79]; что образование играет огромную роль в изменениях современности. Но вождь подчеркнул и другую его сторону: это «оружие» классового господства[80]. Представление о совершенстве советского образования было распространенным среди западной публики в 40-50-е годы[81].

Технократические и бихевиористские взгляды Уэллса вели его далеко. «Не мешало бы выдумать пятилетку по реконструкции человеческого мозга, — заявил почитатель советского опыта, — которому явно не хватает многих частиц, необходимых для совершенного социального порядка». Подобное мнение было по душе Иосифу Виссарионовичу, который назвал писателей «инженерами человеческих душ». Вопрос Сталина: «Не собираетесь ли побывать на съезде Союза советских писателей?»[82], недвусмысленно намекал на возможность претворения подобного рода западных и советских теорий в практику так называемого социалистического строительства.

Социальная инженерия в индустриальном обществе

Термин «социальная инженерия» с 40-х годов ХХ века обозначал научно и технически обоснованное регулирующее действие в сфере социальных отношений[83]. Литература была одним из средств инженерии. Содержание многих произведений строилось на основе теорий социологов, философов. Идеи, что говорится, «витали в воздухе». Писатели овладевали ими самостоятельно или во время специальной учебы. Последнее было характерно для советских писателей. Через теории либеральных ученых общество осознавало себя как «организованное общество», «мир социального поведения», «нормативный порядок». Появление новых понятий и научных направлений было связано с развитием социологических и психологических теорий, которые отражали изменения во всех сферах индустриальных обществ и государств. Теоретического осмысления со стороны ученых требовали процессы развития государственных аппаратов, армий. Во время войн, революций и кризисов, которые потрясли капиталистический мир в первой трети ХХ столетия, обострилась нужда правительств в новых методиках управления гражданами. Рост численности населения, его социальная дифференциация, повышение роли востребованных экономикой образования и культуры, конкуренция с другими державами стимулировали развитие социальной инженерии и в мирное время. Менеджеры нуждались во внедрении заменителей демократии в управление корпорациями, искали новые стимулы для организации сложного высокопроизводительного труда. Разоряемые монополиями индивидуалисты-предприниматели превращались в служащих корпораций и государства, для функционирования которых разрабатывались новые нормы[84].

Выход на политическую арену широких масс трудящихся, еще не обладавших высоким уровнем культуры и настроенных весьма непочтительно к правительствам и капитализму, поразил испанского философа Х. Ортега-и-Гассета. В 1929 году он назвал этот процесс «восстанием масс». «Человек масс» — мещанин, посредственность, «человек самодовольный», считал Гассет, появился в результате достижений XIX века: либеральной демократии, экспериментальной науки и индустриализации. Цивилизация избаловала массы. «За готовыми благами цивилизации, — писал Гассет, — они не видят чудесных изобретений, созданных человеческим гением ценою упорных усилий и воображают, что вправе требовать все эти блага, естественно им принадлежащие в силу их прирожденных прав»[85]. Философ-идеалист ошибался: «массы» не просто видели «блага», но и создавали их, убеждаясь на своем опыте, что в капиталистическом мире богатство используется против бедных, которым предоставляется право много трудиться, спиваться, погибать во время войн. Программа писателя напоминала предложения авторов сборника «Вехи»: требование упорного труда, духовного аскетизма для возвращения к «цивилизации»; уважения к существующему порядку вещей, который после кризисов уже уходил в прошлое. Классовая позиция не позволила философу ответить на вопросы: можно ли называть «совершенной» цивилизацию, которая породила огромное количество «примитивов»?; почему «массы» не имели права обладать провозглашенными в конституциях либеральных государств ценностями? Предчувствуя недоуменные вопросы читателей, писатель просил не смешивать «психограмму» человека масс с проблемой: «каковы недостатки современной европейской культуры?»[86]. В следующей работе он обещал изложить «доктрину человеческого существования», которая объяснит все. Однако мировой кризис поставил перед поклонниками философа иную проблему — как выжить в лучшем, по мнению Гассета, из миров.

Философ поставил, но не решил важную проблему. Действительно, низкий уровень культуры масс угрожал индустриальному обществу. Однако и Гассет, и иные философы праволиберального направления не ставили вопрос о создании предпосылок для роста культуры всего народа. Если смотреть на вопрос шире, они отвергали важнейшую предпосылку демократизации общества. Одним из инструментов создания ценностно-ориентационного единства граждан в потрясенном кризисами мире стала «массовая культура», с помощью которой правительства и медиа-концерны манипулировали массами, воспроизводя ненавистный Гассету тип личности.

В отличие от испанского философа основоположник западной индустриальной социологии американец Элтон Мэйо хорошо представлял недостатки капитализма. В результате предельного разделения и интенсификации труда по системе Тейлора у рабочих наблюдалось явление «промышленной тоски»: состояние замкнутости, апатии, раздражительности, потери интереса к работе. Монотонная деятельность вызывала «длительные периоды мечтаний наяву»[87]. Мэйо искал альтернативу эгоизму, конкуренции, обесчеловеченному труду, которые породили отчуждение и потерю смысла жизни у миллионов людей[88]. Не витая в философских облаках, социолог подошел к вопросу как позитивист и прагматик: в 1927-1939 годах при поддержке компании «Вестерн электрик» организовал эксперимент. Шесть девушек-работниц на сборке реле превратились в коллектив, которому были предоставлены широкие возможности. За два года производительность труда в малой группе возросла на 40 %, резко улучшились человеческие отношения. «В результате они почувствовали себя участниками и были счастливы, зная, что работают без принуждения сверху и без ограничения снизу», — констатировал Мэйо[89]. Причиной недостатков буржуазной «цивилизации» Мэйо считал прогресс техники. Для устранения социальных конфликтов он предлагал развивать у работников умение налаживать сотрудничество с другими людьми. Ответственность за налаживание «человеческих отношений» в коллективе и изменение отношения человека к труду он возлагал на производственных мастеров и малые производственные группы. Однако теория так и не прояснила вопрос: с кем и где будут налаживать человеческие отношения миллионы людей, которых будет освобождать от работы развитие техники.

Если в 30-е годы теория «человеческих отношений» с трудом пробивала себе дорогу, то во время войны получила признание бизнеса. На то были веские причины: Мэйо возглавил группу Комиссии по военному производству при правительстве США, внедрявшей методики общественных наук в производство для сокращения текучести кадров и повышения производительности труда[90]. Вскоре нашлись и критики. Л. Баритц и Д.Бремел небезосновательно заявили: «Рабочие должны были выполнять рутинные действия роботов, заложенные еще Ф.Тейлором, но делать это в счастливом состоянии духа, считая неудовлетворение знаком плохой психологической приспособленности, а не свидетельством того, что на работе и впрямь что-то не так»[91]. С середины 50-х годов концепция Мэйо стала классикой, к чему были серьезные предпосылки: в период НТР был востребован новый тип работника, в структуре деятельности которого преобладал умственный труд, ценилось умение видеть технологический процесс в целом и оперативно реагировать на изменения; вопрос о производственных отношениях стал частью психологической войны супердержав.

Еще одним ученым, который разрабатывал и внедрял в общественное сознание и производство нормы для обуздания «бушующих масс», был Т.Парсонс. В 1930-е годы он разработал «теорию действия». Концепция предусматривала создание образцов поведения, которые удовлетворяли бы ожиданиям (эспектациям) других индивидов. Только «нормативность ориентации», по мнению автора, могла способствовать достижению успеха в обществе. Индивиды должны были приобрести возможность понимать друг друга и действовать согласованно (коммуницировать). Отныне персонал крупных компаний должен был ориентироваться на требования, которые предъявляет ему «окружение». Парсонс доказывал, что индивид стремится не к денежной выгоде, а к достижению высокой оценки своей деятельности в глазах людей. Если люди и думают о деньгах, то только как о символе престижа и успеха. Подобные установки должны были преодолеть узкий практицизм, сиюминутное желание оценить все действия в денежном эквиваленте, не характерные для творческой и управленческой работы, рассчитанной на перспективу. В «теории действия» общество предстает продуктом сознательных установок его членов, результатом взаимодействия только человеческих воль. Из этого волюнтаризма следует логический вывод Парсонса: для трансформации действительности необходимо изменить человеческое сознание, «преобразовать поведение людей путем преобразования их представлений» о мире[92].

Теория Парсонса отражала мотивацию персонала по удовлетворению частного, денежного интереса в рамках крупных корпораций и государственного аппарата и имела выходы на концепцию Мэйо. Если учесть, что нормы, предопределенные формой собственности, характером и целью производства, формулируют собственники и менеджеры в соответствии со своими интересами, то становится понятно, почему концепция Парсонса стала частью идеологии высшего менеджмента[93] и государственных чиновников. Они были готовы поддержать литературу, основанную на подобных принципах, в рамках пропаганды, которая рассматривалась как средство изменения человеческого сознания.

В СССР индустриальной социологией и психологией занимался Центральный институт труда под руководством А. К. Гастева. В середине 20-х годов ученый выдвинул идею «новой культурной установки», синонима научной организации труда (НОТ). Формирование НОТ у молодежи, считал он, единственный способ преодолеть отставание страны, «где в 50 верстах от Москвы уже ходят в лаптях»[94] и не было «никаких машинных предпосылок, которые автоматически воспитывали бы в этом направлении». Программа культурной установки включала развитие наблюдательности, умение грамотно, четко и ясно выражать свои мысли в разной форме, тренировку воли и тела, приучение к соблюдению режима и организованности, приобретение политехнических знаний, а также развитие хозяйственной инициативы вплоть до «изворотливости»[95]. Для формирования у работников вкуса к НОТ Гастев еще до Мэйо предлагал создавать на предприятиях «небольшие сплоченные дисциплинированные бригады, которые занялись бы собственной обработкой», а для развития наблюдательности советовал развивать бойскаутизм. Создать новые стимулы для качественного труда, считал Гастев, можно было за счет «заражения» рабочих жаждой повышения квалификации и карьерного роста от простого рабочего до директора. Несколько ранее Парсонса он утверждал, что денежное вознаграждение должно отойти на второй план, быть всего лишь следствием развитого стремления к профессиональному самосовершенствованию. Подобная система изменит и управление предприятиями: «В то же время в заводе создается новая административная демократия, которая не только управляет, а направляет, инструктирует. Эта новая индустриальная демократия является огромным бродилом, которое заставляет всех не останавливаться на достигнутых успехах»[96]. Фактически Гастев сформулировал государственный заказ на качества личности, которые должна была формировать школа и государственная пропаганда у работника индустриального типа.

Принципы теории человеческих отношений, развиваемые Гастевым, использовались в промышленности СССР. В 1929 году возникли «ударные бригады», с 1935 года распространялось «стахановское движение», в годы войны — «фронтовые бригады» на производстве, а в конце 50-х «бригады коммунистического труда». Однако эксплуататорские производственные отношения приводили к дискредитации починов социалистически настроенных рабочих, к ситуации, когда, по мнению инженеров, из-за стахановского движения «рано-де или поздно, а попадешь в тюрьму»[97].

Еще одна гносеологическая предпосылка социальной инженерии в СССР — наука рефлексология. В 20-е годы ее развивал В.М. Бехтерев, директор Института по изучению мозга и психической деятельности, создатель Педологического института (1907 г.), Института социального воспитания. В частности, в труде “Коллективная рефлексология” (1919, 1921 г.) социопсихолог подчеркивал решающую роль внушения и подражания — заражения — в формировании нужных государству идей в общественном сознании. Рефлексологические методы активно внедрялись в школах, на заводах и фабриках. Сторонники направления были убеждены, что объясняют поведение человека со строго материалистических позиций. Однако их метод оборачивался механистическим пониманием личности[98].

Рефлексология была разновидностью бихевиоризма, классические идеи которого были развиты Д.Б.Уотсоном еще в 1913 — 1925 гг. Согласно Уотсону, манипулируя внешними раздражителями, можно «изготовить» человека с любыми константами поведения. Отрицалось значение не только прирожденных свойств, но и убеждений личности, ее установок и отношений. «Стимул — реакция» — так прозвучал девиз бихевиоризма. Идеи Уотсона: «человек — это просто кусок протоплазмы, которому предстоит быть сформированным», о бихевиоризме как новом орудии для контроля за индивидом со стороны общества, импонировали чиновникам и крупным собственникам[99]. Исследования бихевиористов поддержал фонд Форда[100]. Монополии были готовы следовать призыву Уотсона: сформировать общество, базирующееся на «научно» управляемом поведении[101]. Но среди психологов нашлись люди, которые выступили против идеи тотальной детерминации поведения человека воздействием среды и воспитателей. В. Мак-Дугалл обратил внимание, что в таком случае у личности не остается свободы выбора и воли[102], что противоречило практике и постулатам либерализма.

Быстрыми темпами развивалась социальная психология. Ее предмет — изучение «человеческих отношений», анализ общественного мнения и выявление установок людей. Новые исследования поставили под сомнение фрейдизм. Практика изучения людей говорила о зависимости их душевных травм не от сексуальных проблем в детстве, а от угрозы благополучию в условиях фашизма и кризиса[103]. В неофрейдизме Э.Фромма все большее значение придается социальным факторам развития человеческой личности.

В еще большей степени переход к социальному детерминизму в объяснении развития личности виден в советской психологии. М.Я. Басов, Л.С. Выготский, П.П. Блонский, С.Л Рубинштейн, А. Н. Леонтьев отрицают принцип простой адаптации организма к среде. Важнейшей категорией психологии становится «деятельность»[104]. Потребности государства и общества стимулировали изучение вопросов педагогической психологии: формирование коллектива, влияние общественной среды на личность, эффективности обучения. Советскому грузинскому психологу Д.Н. Узнадзе удалось создать материалистическую альтернативу фрейдовскому иррациональному «бессознательному», которое, якобы, предопределяет деятельность индивида. Ученый разработал общепсихологическую теорию целостной установки субъекта, которая формируется всей предыдущей жизнью личности, опосредует связи личности с окружающей средой при помощи ценностей, создающих готовность совершить действие, которое ведет к удовлетворению потребностей[105].

Выдающийся психолог Л.С. Выготский, директор Экспериментально-дефектологического института Наркомпроса, разрабатывал проблему знаковой детерминации познавательной активности личности. В «Психологии искусства» (1925 г.) он подверг критике теорию «заражения» Бехтерева. Чувство, рождающееся в одном, не заражает всех, отмечал Выготский. «Переплавка чувств вне нас совершается силой социального чувства, которое объективировано, вынесено вне нас, материализовано и закреплено во внешних предметах искусства, которые сделались орудиями общества», — заявил он. Искусство действует путем «деформаций нашей установки», не проявляя себя мгновенно. Оно способствует организации поведения личности на будущее, создает требование, которое заставляет человека развиваться. В изменении человеческой природы в духе социализма искусство еще скажет «самое веское и решающее слово»[106], уверенно заявил Выготский.

Наконец, 20-30-е годы в СССР невозможно представить без беспрецедентного педагогического эксперимента А. С. Макаренко под патронажем НКВД по созданию бодрого, веселого, работоспособного, социалистически настроенного детского коллектива, который давал своим членам «путевку в жизнь». Опыт выдающегося педагога дал прекрасные результаты, изучался в педагогических ВУЗах, вдохновляя романтически настроенных молодых людей на бескорыстное, если судить по зарплате учителей, служение обществу на педагогической ниве, на «человеческое» отношение к детям.

***

В 1920-30-е годы во всем мире под влиянием политических и экономических кризисов, новых потребностей, порожденных индустриальной эпохой, происходила трансформация представлений об обществе. Социальные науки в СССР развивались в рамках мировых процессов, на отдельных направлениях опережая зарубежные исследования. У чиновников многих стран возник соблазн использовать научные разработки для формирования человеческих потребностей, интересов и ценностей с детства, тем самым предопределить ход развития общества на десятки лет вперед в нужном им направлении. Это напрямую относится к «теории действия» Парсонса, теории установки Узнадзе, проблеме знаковой детерминации познавательной активности личности Выготского, теории культурной установки Гастева, рефлексологии Бехтерева. Номенклатура воспринимала идеологическую обработку населения как панацею, которая будет способствовать решению любых политических и хозяйственных задач. Ее субъективным, грубо-коммунистическим представлениям о развитии мира в наибольшей мере соответствовала концепция «заражения». Детская литература была удобным средством внедрения нужных номенклатуре идей в общественное сознание.

Сталинизм, советское общество и мир

Формирование социальной детской литературы в 30-50-е годы ХХ века было предопределено развитием индустриального общества, характером государства, его идеологии — сталинизма. С точки зрения автора, сталинизм — мелкобуржуазный коммунизм индустриального времени[107], идеология номенклатуры политарного[108] государства, возникшего после войн и революций во враждебном окружении в слаборазвитом капиталистическом обществе с преобладанием людей с психологией мелких собственников в период массового разочарования в либеральной идеологии, инструмент для духовной мобилизации общества на модернизацию и самозащиту. Лидеры ВКП (б) не понимали противоречия целей и средств своей политики. Сталинисты не воспринимали работу на государственном предприятии как эксплуатацию, среди них господствовала вера в построение на этой основе социалистического общества. Особенность сталинизма — государственный статус, происхождение в результате примитивизации социалистических идей в конце 1920-х годов, спекуляция на идеях классиков марксизма. Эта «политическая теология» (К. Маркс) не имела ничего общего с диалектическим методом познания и революционной практикой марксизма, была приспособлена для оправдания насилия по отношению к обществу. Сталинизм наиболее ярко выражен в период аграрно-индустриальной стадии развития: «раскрестьянивание» и пролетаризация мелких буржуа — крестьян, ремесленников в период индустриализации[109] создавали социальную основу для его развития. После модернизации воспроизводству идеологии способствовал специфический социально-экономический уклад: капиталом стала огосударствленная экономика. Опираясь на такой мощный фундамент, И. В. Сталин и его группа с помощью созданной идеологии осуществляли классовую диктатуру еще незрелой номенклатуры, рекрутируемой из народа. СССР не вырвался из рамок капиталистической формации, но его строй субъективно воспринимался исторически ограниченными трудящимися и буржуазией мира как «социализм».

Идеологическими предтечами сталинизма были мелкобуржуазный социализм, критически-утопический социализм и коммунизм, «казарменный коммунизм», распространенные в ХIХ и ХХ веке в Западной Европе и России, не раз раскритикованные марксистами[110]. Идеологи всех течений критиковали капитализм за его противоречия, но предлагали фантастические средства для трансформации. Они преувеличивали роль политических учреждений в жизни общества, стремились уничтожить эксплуатацию путем реформ в сфере обращения и распределения, предлагали уравнивание состояний как панацею для установления социальной справедливости в условиях закономерной социальной дифференциации. Их экономический и политический «романтизм» приводил к волюнтаризму. Российские народники, например, «выбрасывали за борт всякий исторический реализм, сопоставляя действительность капитализма с вымыслом докапиталистических порядков»[111]. Подобную манеру рассуждений В.И. Ленин сравнивал с «узко интеллигентным самомнением или, пожалуй, бюрократическим мышлением». Для данного стиля политического мышления характерно социальное прожектерство; недоверие к самостоятельным тенденциям отдельных общественных классов, творящих историю сообразно их интересам, отношение к ним как к материалу истории; игнорирование вопроса об условиях, которые могут развивать сознательную деятельность творцов истории — народных масс, количество которых будет возрастать по мере ускорения исторического процесса; стремление задержать или игнорировать противоречия действительности в угоду утопиям вместо сознательного разрешения их. Догматизм приводил к отрицанию гуманистических ценностей предшественников, к эклектизму[112].

Во время и после Октябрьского политического переворота, совершенного социалистическими силами в рамках буржуазно-демократической и национально-освободительной революции, значительная часть мелкой буржуазии пошла за рабочим классом и РСДРП (б) — РКП (б). Вектор иллюзий людей с психологией мелких буржуа изменил направление: действительность капитализма они стали сопоставлять с вымыслом о лучшем будущем. В коммунистических грезах сконцентрировались не реализованные потребности десятков миллионов людей в отсталой стране, которые они мечтали удовлетворить при помощи государства. Свою роль сыграли Декрет о земле 1917 года; патриотическая борьба против интервентов и белогвардейцев; при всех перегибах политики «военного коммунизма» она оказалась в тех условиях более эффективной, чем экономическая линия белогвардейских правительств[113]. Ленин не случайно назвал А.И. Деникина «слепым щенком» — за непонимание сущности современного общества и классовой борьбы[114]. Политическая беспомощность генерала, а еще раньше царя Николая II и его правительств, была следствием классового воспитания и поведения, основанного на нежелании считаться с потребностями десятков миллионов людей, попрании их интересов. В то время, когда крестьяне России уже пользовались предоставленной им большевиками и левыми эсерами землей, деникинское правительство все еще решало вопрос о возможности отчуждения у помещиков части земли, а вернувшиеся в свои имения помещики реставрировали старые порядки[115]. Трудящиеся разочаровались и в либерализме, с которым связывали классовую политику Временного правительства.

В ходе ожесточенной классовой борьбы с внешними и внутренними врагами представители и выходцы из мелкой буржуазии приобрели черты, резко контрастирующие с социально-психологическим обликом буржуазии; возрастала их враждебность власти крупного капитала[116], олицетворяющим его государствам. Облик российских и зарубежных революционно настроенных мелких буржуа запечатлели поэты и политические деятели[117]. Писатели 20-х годов проявили внимание к образу «нового человека». Для него были характерны стихийность, цельность, страстность, непосредственность, прямолинейность, инстинктивная тяга к справедливости, жадность к жизни, наивность, невежество, любознательность, непочтительное отношение к дореволюционным ценностям, коллективизм, неприязнь к интеллигенции[118]. На этой основе в период гражданской войны сформировался массовый тип руководителя из числа рабочих и крестьян, который обладал «психологией прямого действия»: уверенностью в безграничных возможностях «революционных мер» при решении любых проблем[119].

Маркс наблюдал подобных людей в середине XIX века в революционной Европе. Их «грубый и неосмысленный» коммунизм, писал он, «есть только форма проявления гнусности частной собственности, желающей утвердить себя в качестве положительной общности». Неразвитость идеологов грубого коммунизма выражается в непонимании «человеческой природы потребности», отрицании значимости личности человека, возвеличивании физического труда в противовес миру «культуры и цивилизации», следовании идеалу всеобщего опрощения. Уверовав в «уничтожение человеческого самоотчуждения» на основе «общности труда и равенства заработной платы, выплачиваемой …общиной как всеобщим капиталистом», грубые коммунисты объективно оставались в рамках частнособственнических отношений[120].

Недалеко от масс ушли и вожди, которые пришли на смену Ленину. Л.Д. Троцкий заметил о качествах Сталина: «Главное из них: несоответствие честолюбивой воли и ресурсов ума и таланта»[121]. Его наблюдение подтверждается деятельностью Генерального секретаря: волюнтаристским перекраиванием планов первой пятилетки, некомпетентным вмешательством в формирование военной стратегии, применением насилия в огромных масштабах при решении экономических проблем в мирное время. Отрицательные черты самого Троцкого зафиксировал Ленин в «Письме к съезду».

НЭП — социалистическая, в интересах большинства населения, политика партии в условиях разрушенной страны, населенной людьми с мелкобуржуазной психологией, — был положительно встречен крестьянством и принес свои плоды. Характер политики определяли несколько тысяч революционеров со стажем и поредевший в боях гражданской войны слой социалистически развитых рабочих, а также Ленин во главе РКП (б). Об его исключительной роли писали современники и историки[122]. Ленин чувствовал слабость субъективного фактора революции после войны, но рассчитывал, что в исторически короткие сроки политика «культурничества» подготовит материальные и духовные предпосылки для перехода к новому строю[123]. Это была историческая альтернатива России.

Однако отсталость страны, мелкобуржуазность ее населения, управленческое бескультурье, давление капиталистических государств создавали предпосылки для изменения характера политики, повод для культа личности. После смерти Ленина и раскола в ВКП (б) субъективный фактор революции изменил содержание: приобрел мелкобуржуазно-коммунистический характер, чрезмерную «левизну». Социалистическая политика на практике и ленинизм в идеологии закончились. В сетованиях крестьян периода раскулачивания: «Лучше Ленин, чем ленинизм. Лучшие коммунисты убиты и умерли. Остались сволочи»[124], была определенная доля истины. С поправкой, что под «ленинизмом» в 1929 году смоленский крестьянин подразумевал политику группы Сталина, а под «сволочами» навербованных из маргинализированных слоев населения чиновников. «Вот эти-то раскрестьяненные крестьяне, оторванные от прошлого, лишенные настоящего, оказавшиеся в зоне своеобразного «внекультурья», только и могли воодушевиться проектом чистого, тотального социализма, идеей великого разрыва и порыва», — отмечает И.М. Клямкин. Другой предпосылкой возникновения «казарменного коммунизма», продолжал он, было развитие машинного производства, «способного поглощать деклассируемую рабочую силу и вместе с тем стать опорой для деятельности политических организаций, аналогичных сталинской партии, которые в свою очередь нуждаются именно в раскрестьяненных, т.е. выброшенных из своего жизненного уклада новобранцах»[125].

Таким образом, социальную основу сталинизма — мелкобуржуазного коммунизма индустриального времени составляли представители сформированной в годы «военного коммунизма» и в начале 30-х годов бюрократии и молодой рабочий класс, вышедший в течение полутора десятков лет из крестьянства. Их представители искренне верили в возможность быстрого построения общества с совершенной социальной организацией и мощными производительными силами по планам, начертанным вождем, а потому были удобным объектом для манипулирования со стороны номенклатуры.

Множественность типов мелкобуржуазных коммунистов определялась конкретными социально-экономическими и политическими условиями, их местом в государственной иерархии. Интересную зарисовку представителя этого типа в период гражданской войны дал психолог С.Л. Рубинштейн: «Я не помню, сколько он простоял в карауле. Я предлагал ему пойти поесть. Он категорически отказывался. «Буржуазия не обманет пролетариат. Это золото коммунизма», — отвечал он, едва выговаривая слово «буржуазия». Думаю, что только такие глобальные идеи — простые до…только и были доступны его сознанию. Особенно если они сочетались с видом чужого богатства»[126]. Об эволюции дореволюционной мелкобуржуазно настроенной интеллигенции в сталинистов писал В.В. Вишневский в 1940 году. «Мы были когда-то русскими шовинистами, субъективистами, мы были интеллигентами, патриотами (добровольцы 1914 года), либералами, собственниками в душе, — отмечает писатель. — Мы были религиозны, в нас сидела мораль старого мира… Мы увидели на войне — в 1914 — грязь и мерзость…Мы были затем революционерами, партизанами, громили весь мир, в нас бурлила кровь. Мы были идеалистами-коммунистами: мы отрицали все «порядочное», не брились, ходили почти босые, увешанные оружием, болели, несли на себе гноящиеся раны, полагали, что мы мессии, пророки и весь мир завтра пойдет за нами. Медленно постигали мы новое учение… Мы превращались затем незаметно для себя в новый государственный актив, в новый кадр»[127]. Вишневский гордился принадлежностью к номенклатуре «социалистического» государства и защищал его. В «Ответе лжецу» он писал: «Мы борцы за коммунизм. Мы люди, которые сумели освободить от власти эксплоататоров сотни миллионов людей и создать высший тип демократии»[128]. Историческая и классовая ограниченность мешали Вишневскому понять классовую сущность производственных отношений, государства, идеологии в СССР. Давление со стороны капиталистических государств: «Уродливый, нервный мир (перебрасывающий заразу и к нам)[129]», позволяло номенклатуре объяснять необходимость чрезвычайных мер реальной внешнеполитической опасностью.

Е.Л. Шварц тонко чувствовал мелкобуржуазность творческой интеллигенции среднего звена — проводников сталинской политики в массы. «Он…раздражает меня бессознательной лживостью, — характеризовал писатель кинорежиссера Л.З. Трауберга. — К жизни отношение у него чисто употребительское. Буржуазен до недр. Дела свои обделывал прекрасно. Но послушайте его на художественном совете или когда вразумляет он публику перед показом иностранных картин. Мировоззрение его ничего общего не имеет с поведением в миру. Уж слишком непохожи. Но Трауберг не замечает этого. Он искренне верит в то, что несет; а как же иначе обделал бы он свои дела. Он аполитичен до отказа — ему безразлично, какую политику проводить на сегодня. Пусть укажут. Сделает»[130]. Черты личности такого рода были настолько распространены, что М.Я. Гефтер, характеризуя послевоенный сталинизм, не мог не отметить: «Карьера становилась жизненной программой начинающих. Все проникалось и лицемерием, и худшим из самообманов»[131].

О.Ф. Берггольц нарисовала портрет типичного мелкого управленца. «Да, это государственный деятель, но деятель именно того типа…, — писала она в дневнике в 1949 году. — Ее называют «хозяйкой села»… Т.к. все в основном держится на страхе, — а она проводник этого страха, его материализация, ей подчиняются. Она ограниченна и узка, и совершенно малограмотна. Усвоенные ее ограниченным, малограмотным умом догмы низшей политграмоты — т.с. база «идейная» ее деятельности. Она употребляет разные термины и слова без точного понимания их значения. Но это бы полбеды. Как все чиновники, держащиеся за эту систему и смутно понимающие, что она — основа их личного благополучия, — она бессердечна, черства, суха к людям. Об этом говорили решительно все… И вот со всем этим сочетается в этой женщине — темное, языческое суеверие…Она говорила ему об этом с той же непоколебимой самоуверенностью, как в райкоме о чем либо. «Надо поворожить, спросить у одной женщины»»[132].

Деятельность управленцев и идеологов такого типа — даже интеллектуалов с высшим образованием — подтверждает мысль Маркса о том, что в мысли они «не в состоянии преступить тех границ, которых не преступает жизнь мелких буржуа»[133]. Теория психологической установки Узнадзе хорошо объясняет этот феномен: предопределенные предшествующим образом жизни и воспитанием ценности длительное время определяют поведение личности и после смены рода деятельности, сосуществуя и взаимодействуя с ценностями, порожденными новыми обстоятельствами.

Формирование сталинизма завершилось вместе с публикацией «Краткого курса ВКП (б)» в 1938 году. Репрессии 30-х годов приглушили революционное сознание народа, создали предпосылки для еще более эффективного манипулирования сознанием граждан. Руководство страны выбрало вариант безальтернативных выборов[134]: уничтожило намек даже на буржуазную демократию, заменив ее мифом о «социалистической демократии». Обрыв социалистической политики, видимый М. Н. Рютину[135] уже в июне 1932 года, до ХХ съезда КПСС не был осмыслен зарубежными коммунистами: СССР продолжал служить надеждой для трудящихся, раздражая этим буржуазные слои западных стран[136]. Теоретическая неразвитость и конкуренция с Западом порождала у руководства и граждан мелкобуржуазную идею об особой миссии своей страны в историческом процессе[137], в частности, веру в возможность свергнуть мир капитализма предлагаемыми ими способами и построить коммунизм в исторически сжатые сроки. В это верили и молодой Вишневский в 1919 году, и составители проекта программы ВКП (б)[138] в 1947-1948 гг.

Необходимость сохранения главного производственного отношения капитализма — получение прибавочной стоимости путем эксплуатации наемного труда[139] — вынуждало советских руководителей, как и всех владельцев капитала, поддерживать консервативную идеологию. Идеалы равенства, справедливости, коллективизма, заявления о построении «социализма» и курсе на коммунизм, понятия «скромность» и «патриотизм» в их интерпретации чиновниками способствовали «затягиванию поясов», некритическому восприятию идеологии, формированию упрощенных потребностей, сосредоточению бюджетных средств для решения макроэкономических, оборонных задач. Вслед за чиновничеством преподаватели и ученые, изучавшие новейшую историю СССР, заявляли о приверженности теории формаций, но не следовали ей на практике: не исследовали сущность производственных отношений — системообразующего элемента, отправной точки для анализа общественной системы[140]. Они не могли констатировать изъятие прибавочной стоимости государством, тесно переплетенное с докапиталистическими отношениями — рабством в форме ГУЛАГа и вторичным закрепощением крестьянства. С 1952 года обществоведы распространяли сталинскую демагогию о необходимости «откинуть» при анализе советской экономики понятий «необходимый» и «прибавочный» труд. «Но более чем странно, — писал Сталин, — пользоваться теперь этими понятиями, когда рабочий класс не только не лишен власти и средств производства, а, наоборот, держит в своих руках власть и владеет средствами производства»[141]. На иллюзию о социалистическом строе в СССР работали введенные впервые в мире бесплатные медицина и образование, ставшие для трудящихся западных стран потрясением и идеалом. Сегодня, с учетом мирового опыта, мы можем констатировать их буржуазно-демократический характер. Социалистический характер они будут иметь только после преодоления отчуждения трудящихся от собственности и власти и достижения высокого уровня культуры всем народом. Только таким образом можно избавить эти отрасли от остаточного финансирования, увеличить доступность и устранить скрытую плату — взятки и поборы.

Номенклатура была инструментом, с помощью которого Сталин подавлял классовое самосознание рабочих, крестьян. Привилегии и функции служащих, проводивших политику эксплуатации населения и подавления недовольных, быстро отчуждали их от трудящихся. Предупреждая возможность оформления чиновников в класс, диктатор терроризировал их, вынуждал работать на пределе сил, выполнять любые приказы, пребывать в страхе по поводу возможного лишения статуса. Презрительное отношение Сталина к бюрократии подпитывалось его грубокоммунистическими взглядами.

Функционирование советского строя приводило к возникновению у части граждан таких черт психологического облика, как двойственность, двуличность, тяготение к удачливому меньшинству, враждебное отношение к «неудачникам», т.е. большинству, стремление любыми способами не допустить конкуренцию[142] в профессиональной деятельности, оправдание насилия по отношению к инакомыслящим, невежество и догматизм, идеологический и нравственный релятивизм, авторитаризм, индивидуализм и лжеколлективизм, зависть и стяжательство. В дореволюционные времена их воспроизводство предопределялось срединным, двойственным положением мелкой буржуазии между пролетариатом и буржуазией, ее статусом «тружеников-собственников», которые любым способом желают «выбиться в люди», и оторванностью от цивилизованного мира. В советское время «лавочники» были ликвидированы, но добиться благ можно было только ревностно служа вышестоящему начальству, и выходцы из народа, став чиновниками, быстро усваивали необходимый набор качеств, если не хотели потерять привилегии. Подрастающая молодежь ориентировалась на их благосостояние и образ жизни. Индустриализация, казалось бы, способствовала преодолению косности, узости мировоззрения, слабой подвижности населения, эволюции крестьян и ремесленников в рабочих — уничтожала предпосылки мелкобуржуазности в социальной жизни. Однако они частично возрождались благодаря действиям власти. Бюрократия была заинтересована в том, чтобы при помощи патриотических и социалистических иллюзий скрыть эксплуатацию и насилие. Столкновение в сознании гражданина наблюдаемых им на практике антисоциалистических методов и социалистических лозунгов пропаганды, за открытое недоверие к которым следовало суровое наказание, приводило к возрождению все того же набора черт личности. В номенклатурной среде, в свою очередь, это способствовало возрождению упомянутых выше социального прожектерства и недоверия к самостоятельным тенденциям общественных классов. Всесторонний анализ реалий общества чиновники подменяли социальным морализированием, классовый протест интерпретировали как возмущение по поводу состояния нравов. Преодолеть «безнравственность» они предлагали за счет самосовершенствования граждан и незначительной модернизации надстроечных институтов[143], прежде всего в сфере образования и культуры. С этой целью власть поощряла деятельность аттестованных ею преподавателей, сатириков, писателей. Обострение противоречий приводило к росту религиозности, особенно заметному в 1940-е годы, и с 1943 года власть задействовала возможности Русской православной церкви (РПЦ), иллюзорно-компенсаторную, регулятивную и интегрирующую функции религии для удержания верующих граждан в повиновении. Объектом воздействия в первую очередь стала молодежь. Детская литература превратилась в инструмент советских пропагандистов, методы которой мало чем отличались от методов[144] противников.

Сложившиеся в СССР производственные отношения не могли обеспечить в должной мере развитие экономики в эпоху НТР, коренного изменения социальной структуры. Изменения в идеологии: в неосталинизме уже не было тезиса о возрастании классовой борьбы по мере построения социализма, были включены положения о мирном сосуществовании государств с различным общественным строем и о «развитом социализме», не могли кардинально изменить положение дел. Идеология неосталинизма теряла авторитет среди все более образованных и информированных граждан по мере сокращения национального дохода СССР, роста дефицита и теневой экономики. В середине 60-х годов бюрократия осознала свой корпоративный интерес. Происходило ее обуржуазивание: бюрократизм — одна из форм буржуазности. Уже в середине 50-х годов этот процесс отразили в произведениях и речах представители интеллигенции. К. Г. Паустовский, например, заявил на собрании ССП о части номенклатурных работников: «Это новое племя хищников и собственников, не имеющих ничего общего ни с революцией, ни с нашим строем, ни с социализмом. Это циники и мракобесы… Это маклаки и душители талантов»[145]. Вскоре западные идеологи с удивлением обнаружили, что генетически связанная со сталинской брежневская элита оказалась похожа на элиту западных стран[146].

Сталинизм был одной из форм «цивилизационного» подхода к изучению общества. Западной формой «подхода» была концепция «тоталитарного синдрома». К «цивилизационному» видению мира вела логика борьбы между блоками в период холодной войны, классовые интересы номенклатуры и западного истеблишмента.

Концепции несли в себе черты, определившиеся еще в учениях Н. Я. Данилевского и О. Шпенглера. Независимо от формы, будь то представление о совокупности равноценных цивилизаций или о цивилизующей весь мир державе, основанной на непоколебимой системе ценностей, его философской основой является идеализм и вульгарный материализм. Цивилизациологи ищут «сверхидею», ценности, скрепляющие общество, но не рассматривают их «земное» происхождение и конкретно-историческое содержание, масштаб распространения, игнорируют противостоящие им ценности. Источником развития признается деятельность творческого меньшинства, которое способно дать «ответ» на «вызов» времени, а причиной потрясений — «кризис ценностей». Представители подхода отбрасывают принципы системности и историзма.

На Западе понятие «тоталитаризм» было использовано для разоблачения «сталинизма». В связи с распространением в исторической науке в России концепции «тоталитарного синдрома» имеет смысл рассмотреть вопрос о возможности или невозможности использования ее для анализа советского общества и предмета монографии.

Новый ярлык стал еще одной формой «образа врага»[147], обозначал антилиберальные течения, системы, что отразил Ф.Боркенау в 1939 году в работе «Тоталитарный враг»[148]. Истеблишмент англо-саксонских стран считал тоталитаризм либо порождением иных цивилизаций, либо следствием действий всемогущих (дьяволоподобных) личностей, которые увели свои общества с либерального пути. В «цивилизациях» врагов проявили себя ненавистные крупному капиталу тенденции, прежде всего государственное регулирование дезорганизованной войнами и революциями экономики. В 1952 году политологический форум в США определил «тоталитаризм» как «закрытую и неподвижную социокультурную и политическую структуру, в которой всякое действие — от воспитания детей до производства и распределения товаров — направляется и контролируется из единого центра»[149].

Х. Арендт, К. Фридрих и З. Бжезинский в 1950-х годах[150] модернизировали термин для глобальной дискредитации вражеской «цивилизации» и сплочения либеральных держав на антисоветской основе. В 1956 году двое последних разработали концепцию «тоталитарного синдрома» из шести признаков, которые, по их мнению, описывали состояние СССР и стран Восточной Европы. В него входили: наличие единой идеологии; единственной партии, возглавляемой вождем; террористической полиции; монополии на средства массовой коммуникации; монополии на вооружения; централизованно планируемой экономики. Констатация признаков сопровождалась признаниями, которые подрывали концепцию: «Однако в настоящее время мы не в состоянии сколько-нибудь убедительно объяснить возникновение тоталитарных диктатур»; Маркс, Энгельс, Гегель осудили бы тоталитарные государства[151]. Концепция тоталитаризма обслуживала интересы праволиберальных сил западного мира в борьбе с государственными структурами их же стран за ту степень экономической свободы, которую общество после кризиса 1930-х годов уже не могло предоставить корпорациям. В духе теории заговора правые силы переносили источник «тоталитарной заразы» в государства-соперники и обвиняли в «предательстве» своих внутриполитических оппонентов. Это было тем более значимо, что во второй половине ХХ века исследователи обратили внимание на черты сходства «коммунистических» и либеральных государств. Со времен Ф. Рузвельта стало нормой государственное программирование экономических процессов. Для укрощения социалистических врагов проводились «зачистки» левых организаций, а маккартизм до полусмерти напугал левых либералов в США и Западной Европе. Проводя в отношении ряда колониальных и зависимых народов политику геноцида для ограбления их стран, западные лидеры лицемерно рыдали по поводу загубленных жизней в ГУЛАГе. Тот факт, что средства массовой информации на Западе принадлежали разным лицам, не исключал насаждения ими исключительно либеральной идеологии: их руководители — крупные собственники — были консерваторами[152], которые не проявляли рвение в освещении достижений социалистических сил из любви к принципу плюрализма. Понятие «тоталитаризм» отражало и опасения левых либералов по поводу нарастания государственно-монополистических тенденций в самом западном мире.

В развернувшейся на Западе в период «разрядки» 1970-х годов дискуссии о концепции тоталитаризма исследователи подчеркивали ее гносеологическую ограниченность применительно к СССР. Ч.Джонсон, У.Уэлш, Г.Гласснер отмечали, что «тоталитарная модель» исключает идею развития советского общества и делает невозможным исследование его различных сфер. Дж. Хаф указал на противоречие в построениях кремленологов: система изображается как окостеневшая, в чем заинтересована элита, но эта же элита пытается преобразовать общество и переделать человека. Т. Джонс подчеркнул эклектичность концепции. А. Инкельс обратил внимание на невозможность объяснить с ее помощью «источники общественной поддержки существующей в СССР власти». А.Куин справедливо констатировал, что целиком контролируемых или неконтролируемых общественных систем не бывает, а социолог Т. Боттомор заявил о невозможности целиком сформировать личность, которая требуется для полного господства тоталитарного режима[153].

Для спасения концепции Арендт предложила применять термин только к обществу сталинского времени и фашистской Германии[154]. Идеолог делала акцент на силу пропаганды и террор, факторы, которые мешали ей признать СССР — как в период правления Л.И. Брежнева — авторитарным государством с однопартийной системой. Арендт не считалась с тем обстоятельством, что террор 1930-х годов был показателем не всепроникающего (тоталитарного) могущества, а слабости государства и неуверенности руководителей. Здесь уместна аналогия с событиями Французской революции. «Вина за господство террора в 1793 г., — писал Ф. Энгельс, — падает почти исключительно на перепуганных, выставляющих себя патриотами буржуа, на мелких мещан, напускавших в штаны от страха, и на шайку прохвостов, обделывавших свои делишки при терроре»[155]. «Прохвостами» были, например, секретари комитетов партии, которые опасались, что в случае перехода к альтернативным выборам на основе конституции 1936 года они не будут избраны в органы власти[156]. Нежелание Арендт считаться с фактами было продиктовано стремлением скрыть то обстоятельство, что фашизм порожден капиталистическим обществом и «мюнхенской» политикой держав. Ситуация требовала обращать внимание на якобы имеющееся сущностное сходство «тоталитарных» фашистской Германии и СССР, на их противоположность либеральной «цивилизации». Неудачен и тезис о силе пропаганды: американская пропаганда превосходила советскую, особенно после ХХ съезда КПСС, но либералы не зачисляли США в тоталитарные государства.

Бунтующая молодежь 1960-х годов напоминала власти о сходстве советской и капиталистической систем, и именно поэтому истеблишмент не торопился списывать «тоталитаризм» со счетов. Имитируя научность, Л. Шапиро в 1972 году упомянул мнения оппонентов, но только для того, чтобы проигнорировать их, не вступая в научный спор[157]. Новый импульс концепция получила во время консервативной волны начала 1980-х годов: М. Кертис увеличил количество признаков «тоталитарного синдрома»[158].

Производственные отношения, политический режим и идеология, сложившиеся в СССР, были ответом отсталого общества и государства на враждебность капиталистических государств в период модернизации. Политарное государство, основанное на капиталистическом базисе, в 30-50-е годы ХХ века стало конкурентом западных государств в период их кризиса, перехода от капитализма свободной конкуренции к капитализму с программированной экономикой, «государством благоденствия». Никто из политиков того времени не мог однозначно предсказать итог соревнования. Кризис породил на Западе огромное количество людей, которые сочувствовали СССР. Конкуренция систем способствовала определенной гуманизации капиталистического общества и краху системы колониализма. Советское общество выстояло и развилось в ограниченных пределах в тяжелейших обстоятельствах ХХ века, что можно считать исторической победой. Падение СССР — переход от авторитарного государства с однопартийной системой и монопольно-государственной экономикой[159] к современному типу капиталистического общества и государства в России — стало результатом внутренней эволюции и «отрицания отрицания» созданной в 1930-е годы системы. Значительную роль в изменении сущности политики и вектора эволюции общества еще на рубеже 20-х-30-х годов сыграла мелкобуржуазно-коммунистическая политика руководителей, — следствие общей отсталости страны — которые не смогли последовательно проводить социалистическую политику. Образно выражаясь, современный российский либерализм вырос из сталинской «шинели». Советское общество не достигло наивысшей по сравнению с Западом производительности труда, не создало более высокий тип общественной организации труда — не создало условий для победы социалистического строя[160]. Преодоление отсталости раннекапиталистическими методами привело к несистемности реформ, их огромной цене, хроническому отставанию от мирового уровня. Руководители государства использовали раннекоммунистические иллюзии, сконцентрированные в сталинизме, для мобилизации народа на модернизацию. В 1990-е годы произошло «тиражирование» главного производственного отношения в СССР — эксплуатация человека государством дополнилась эксплуатацией человека человеком. После окончания холодной войны это привело к демократической революции, внутриформационному скачку. Ее плодами воспользовались номенклатура и легализовавшаяся в период перестройки буржуазия.

Подводя итоги можно сказать, что идея Зб. Бжезинского: «тоталитарные режимы» «постоянно претерпевают изменения, но нет оснований полагать, что они исчезнут в результате внутренней эволюции»[161], оказалась вымыслом по причине использования субъективного метода для дискредитации общества противника при помощи надуманных понятий. По этой же причине фантасмагорией был и провозглашенный сталинистами «социализм» — иллюзия, основанная на исторически и классово ограниченном понимании номенклатурой социалистического учения, которая была использована для эксплуатации трудящихся. Историческая практика в августе 1991 года еще раз подтвердила, что «дурная бесконечность» (Гегель) количественных накоплений существует только в фантазиях метафизиков, но не на практике, где количество переходит в качество, в новое состояние общества, подтверждая формационную теорию.

Перечисленные аргументы и факты позволяют заявить, что понятие «тоталитаризм» неприменимо к истории СССР и к теме монографии. Термин же «сталинизм» в предложенной интерпретации может стать инструментом познания исторической действительности 1930-1950-х годов, в том числе роли детской литературы в социальной инженерии государства.

 Детская литература — средство просветителей и пропагандистов

В 1920-е годы руководство партии неоднократно возвращалось к вопросу о развитии детской литературы. В специальном постановлении «О мероприятиях по улучшению юношеской и детской печати» от 23 июля 1928 года ЦК ВКП (б) сформулировал претензии к писателям: они обходили социальные темы; пытались компенсировать глубину изображения проблем агиткой; ориентировались на «детей более обеспеченных слоев населения». «Сухость изложения» и отсутствие «живой фабулы», считали партийные работники, делали подобные книги неприемлемыми для детей.

В период НЭПа разговоры о развитии социальных тем в детской литературе не были подкреплены финансовыми, организационными, пропагандистскими мерами. Рассеянные по многочисленным группировкам, озабоченные своим материальным положением и литературными спорами писатели не могли откликнуться на призывы партийного руководства. Престиж детского писателя был низок.

Индустриализация изменила ситуацию. Во второй пятилетке был выдвинут лозунг «Кадры решают все!» Школа должна была формировать качества человека индустриального общества, о которых писал Гастев. В июле 1930 года в СССР было введено всеобщее обязательное начальное обучение. 5 сентября 1931 года принято поворотное для образования постановление ЦК ВКП (б) «О начальной и средней школе». Период экспериментов закончился. Руководство страны возвращало процесс обучения на апробированный в мире и царской России путь классно-урочных занятий, систематического овладения школьниками основами наук. Школа должна была стать доступной всем детям. Государство гарантировало бесплатность образования на первых ступенях и доступную плату в старших классах. Бесплатное образование и медицина на долгие годы станут одним из привлекательных для западных граждан принципов советского опыта. Реорганизация охватывала все новые сферы образования. В 1933 году была преобразована система подготовки резервов для промышленности. В 1936 году СНК СССР и ЦК ВКП (б) приняли специальное постановление о руководстве высшей школой.

Изменения в процессе обучения, воспитания и социализации логически влекли за собой создание в СССР практически с нуля индустрии детской книги, кино, театра, формирование инфраструктуры: строительство кинотеатров, библиотек, театров. Художественная литература для детей превращалась в важнейшее средство социализации и политической пропаганды. Новая сфера требовала сценариев и книг, которые должны были отвечать духу времени, реализовать социально-политический заказ государства. Непрестижность детской литературы и статуса детского писателя в начале 30-х годов стала тормозить развитие пропаганды. В декабре 1931 года ЦК ВКП (б) поставил перед издательством «Молодая гвардия» задачу: воспитывать юношество и детей в духе ленинизма и интернационализма, показывать социалистическую переделку страны. Редакторы должны были устранить недостатки детской литературы: игнорирование специфических запросов детей, сухость и не увлекательность изложения, откровенную халтуру. Детская книга должна была быть «большевистски бодрой, зовущей на борьбу и победу»[162].

В апреле 1932 года партийное руководство приняло решение «О работе пионерской организации». Под руководством ЦК ВЛКСМ комсомольская и пионерская организации были обязаны помогать администрации школ и учителям поддерживать дисциплину и порядок, воспитывать преданных государству граждан. Практически сразу возник замысел создать еще одно издательство, которое должно было работать на удовлетворение запросов исключительно детей и подростков, а «Молодой гвардии» поручить заниматься юношеской книгой. 9 сентября 1933 года в постановлении ЦК ВКП (б) «Об издательстве детской литературы» отмечалось, что недостатки детской литературы не устранены. Детиздат должен был объединить силы писателей, художников и педагогов для создания, распространения и использования детской книги. Первую публикацию всех произведений было рекомендовано делать в детском журнале[163].

Накануне создания детского издательства Максим Горький 14 июля 1933 года обратился через «Правду» и «Пионерскую правду» к пионерам: «Нужно знать: что вы читаете? Какие книги нравятся вам? Какие книжки вы желали бы прочитать?». Горький обещал отчитаться перед детьми о полученной почте и выявленной картине читательских интересов. 18 мая 1934 года писатель выполнил обещание, вновь выступил в «Правде». От детей было получено свыше 2 тысяч писем. «Теперь Детиздат знает, что нужно ему делать, и, наверное, вы скоро получите интересные книги, — заверял Горький. — О ваших требованиях будет сделан доклад на съезде писателей».

Знаменитый писатель имел серьезные мотивы для развития «большой литературы для маленьких». Сказывался личный опыт, тяжелое детство «в людях». В статье «О М.М. Пришвине» (1926 год) Горький подчеркивал, что «социальное бытие» дает мало оснований быть «хорошим», «доброе, человеческое не поощряется». Горький пришел к выводу, что в современном обществе только личное желание человека быть лучше позволяет ему быть таковым[164]. Книги порождали подобную потребность, способствовали нравственному росту Пешкова-ребенка, а также утоляли бесконечную жажду знаний — занятие, не поощряемое его работодателями.

В начале ХХ века Горький достиг мировой славы, обеспечил личное благосостояние, стал руководителем издательства «Знание», затем «Парус». В издательствах составляли рекомендательные списки детской литературы. Но только в период «реконструкции» Горький получает возможность создать издательство для детей. С 1930 по 1934 год он пишет статьи и доклады, в которых сформулирована программа действий детских писателей и издательства[165]. Статьи подводили итог разгоревшемуся еще в конце 1920-х годов спору о целях и задачах новой литературы. В сущности, это была полемика о целях воспитания в социалистическом духе в период перехода СССР к индустриальному обществу.

Горький понимал «социальное воспитание» как важнейшую задачу государства, дело, которое требует «таланта и широкого знания жизни»[166]. Его педагогические идеи носят гуманистический, атеистический, просветительский, социалистически-утопический характер. «Человек мал, но не ничтожен, — говорил писатель молодому коллеге М.Ильину. — Человек — высшая форма материи, мыслящая материя, которая не только познает, но и преображает мир»[167]. Горький настойчиво проводил мысль, что дети должны быть «вооружены именно верою в человека и в великий смысл его творчества». Детская литература должна показывать своих героев «рыцарями духа, борцами за правду, революционерами и мучениками идеи», фантазерами, которые влюблены в мечту и осуществляют ее на практике[168]. Идеалом для Горького стал всесторонне развитый человек-творец, коллективист. Поэтому школа должна была воспитывать не просто технически подготовленных людей, но личности, которые, «кроме научных знаний», должны были обладать «развитым воображением, способностью интуиции»[169].

«В нашей стране воспитывать — значит революционизировать…», — отмечал Горький в статье «О темах». В будущем эти слова не раз будут цитировать партийные и комсомольские функционеры. Обрывая цитату, они оставляли себе возможность для бюрократических интерпретаций ее смысла. Но Горький не был чиновником-рутинером, его мысль революционна и устремлена в будущее: «…то есть освобождать мышление ребенка от предуказанных прошлым его дедов и отцов технических навыков мысли, от ее заблуждений, в основе коих заложен многовековой опыт консервативного быта, построенного на классовой борьбе и на стремлении единиц к самозащите, к утверждению индивидуализма и национализма как «вечных» форм и законов социального бытия»[170]. «Свобода мысли», подчеркивал Алексей Максимович, невозможна при капитализме, но должна быть обязательной для каждого при «социалистическом строе».

Для отбора тем Горький предлагает классовый принцип: литература должна отобразить все то, что способствует экономическому и политическому освобождению человека, его духовному раскрепощению, развитию талантов людей труда и их всемирному единству[171]. Буржуазия, небезосновательно утверждал писатель, утратила инициативу в развитии культуры, потому что «смысл процесса развития культуры никогда не понимала….как необходимость роста всей массы человечества». Ее культура превратилась в инструмент воспитания «покорных слуг капитализма, верующих в его незыблемость и законность», с помощью которой проповедуется национализм, расизм, религия, «бессмысленная страсть к наживе»[172]. Литература должна была воспитывать классовую ненависть к буржуазии, формироваться «на органическом отвращении к врагу, как существу низшего типа, а не на возбуждении страха пред силою его цинизма, его жестокости…»[173]. Она должна была охватить все области человеческих знаний и деятельности, формировать «мировоззрение коммунизма»[174]. При этом следовало избегать ложной дидактики и моралистических сентенций. «Природе ребенка свойственно стремление к яркому, необычному»[175], поэтому дети отвернутся от слащавых и сентиментальных книг. Чтобы быть понятым ребенком, писатель обязан говорить «забавно». Забавно можно излагать любые темы, например, о «мрачном преступлении Круппа и Тиссена» во время мировой войны. О пороках прошлого, которые должны быть показаны «в легкой сатирической форме как отвратительные и смешные уродства». О частной собственности. О строении Земли и путешествиях. О романтике индустриального строительства в СССР и о «чудесной силе работы мысли». О замечательных людях прошлого и современности — «бывалых». О телевидении, радио, транспорте. О смысле социальных явлений. И даже о роли лягушки в науке[176]. Писатель не имеет права показывать только то, что порождает в душе детей отрицательное отношение к человеку. «Правда необходима, — отмечал Горький, — но для ребенка не вся целиком, потому что в значительной части она убийственна для него»[177]. Преобразованию действительности должен был способствовать революционный романтизм детской литературы[178].

Горький потребовал «отменить бюрократическую систему рекомендательных ярлыков»[179], потому что только таким образом можно было вернуть в детскую литературу многих писателей. Однако у чиновников от литературы были и свои соображения. Мягко поправляя писателя, Крупская отмечала, что, например, фантастические повести могут писать только талантливые люди. «А то выйдет, — иронично добавляла она, — дошкольники ездили на Луну, где их поили необычайно вкусным пивом….Была у нас такая сказка»[180].

В работах Горького постоянно звучит тревожная мысль, что «дело социального воспитания детей не на первом плане», «рост нового человека особенно ярко заметен на детях, а они — совершенно вне круга внимания литературы»[181]. Образовавшуюся идейную нишу заполняют грубые фантазии чиновников. «Эту литературу изготовляли по рецептам прожектеров от педагогики[182]», — констатирует писатель в докладе «О детской литературе». Крупская была согласна с Горьким: «Наша детская литература до ужаса убога». Открещиваясь от «прожектеров от педагогики», Крупская — председатель Научно-педагогической секции Государственного ученого совета (ГУС) Наркомпроса, в составе которого была комиссия по детской литературе, заместитель наркома просвещения — обвиняла «чинуш» в перестраховке. А заодно и писателей, которых «больше всего интересуют требования издателей детских книг»[183]. В последнем замечании сквозило лукавство опытной чиновницы. «Издатели» в значительной части были государственными служащими, членами ВКП (б), а потому не могли игнорировать требования к детской книжке, которые выработал ГУС в декабре 1926 года. С требованиями государства не могли не считаться в период НЭПа и частные издатели. «Для нас неприемлема литература, проповедующая пассивность, примирение со злом, долготерпение, преклонение перед богатством, внешностью, силой. Неприемлема книга, пропитанная рабской или господской моралью», — комментировала Надежда Константиновна решения комиссии. Предварительная цензура была обязательна, по ее итогам предполагалось издавать специальный бюллетень. Не допускалась литература «сухая» и «грубо тенденциозная». Книга должна была «быть интересна для детей, увлекать их, будить их мысль, содействовать развитию у них общественных инстинктов, стремления к жизни в коллективе». Все эти задачи писатель должен был решать при помощи «ярких образов», чтобы сделать книгу «источником радости» и помощником для детей в осмыслении жизни[184].

Предложив столько критериев для анализа художественного произведения, комиссия поставила редакторов-цензоров перед трудной задачей. Кроме того, им приходилось считаться с личным мнением, пристрастиями руководителей, их двусмысленными дополнительными указаниями. В 1930 году после очередных указаний не выдержал сам Горький: выступил против заявления председателя Комиссии по детской книге ГУСа Наркомпроса РСФСР Е. А. Флериной — подчиненной Крупской. Флерина потребовала от писателей «говорить серьезно» с детьми, отрицала «тенденцию позабавить ребенка»[185]. В заявлениях насупившей брови чиновницы писатель увидел не просто игнорирование возрастных особенностей детей, но опасность «засушить» ребенка, отбить охоту читать. Речь шла о бюрократической тенденции в социальном воспитании, о взгляде на ребенка как на «воск и глину», «из которого можно лепить все, что угодно». В СССР подобные идеи в духе бихевиоризма культивировались благодаря трудам Бехтерева. По наблюдениям Горького, такой «взгляд» процветал в царской России и формировал три категории людей: «большинство детей вырастало безличными, безответственными и покорными действительности», другие становились циниками и карьеристами, третья группа «уходила в романтическую революцию народников»[186]. Писатель обращал внимание, что производители «истин» могут стремиться «к власти над умами» и, отвергая критику, превращать их в «вечный закон», «веру»[187].

Партийное же руководство страны считало, что уже обладает истиной, и в духе волюнтаризма ставило задачу воспитания воли. «Наша субъективная воля действует в полном соответствии с объективным ходом исторического развития, — писала В. Лядова в феврале 1934 года в «Правде». — Все наши трудности — только в нас самих, и их преодоление зависит только от нашей воли к напряженному труду…Внушить детям веру в историческую неизбежность конечной победы рабочего класса, показать, что близость этой победы зависит от нашей воли, от нашей сознательной энергии, воплотить все это в конкретные образы героев из детской среды, которые служили бы примером поведения для подрастающего поколения, — в этом почетная и трудная задача детской литературы»[188]. Если в высказывании отбросить идеологические моменты, то перед нами предстанет установка, вытекающая из теорий Парсонса и Бехтерева.

Для решения масштабных задач руководство страны проводило реорганизацию надстройки общества. На съезде писателей в августе 1934 года было положено начало традиции двух съездов 30-х — 50-х годов, которая подчеркивала особый статус детской литературы: содокладчик по ее вопросам выступал сразу после главного докладчика. С.Я. Маршак развивал идеи Горького. Его выступление сводилось к двум тезисам: «И вот пришла революция. Сразу оказалось, что герои большинства детских книжек больше нам в герои не годятся»; «Детская литература должна быть делом большого искусства», сочетать в себе «смелый реализм с еще более смелой романтикой»[189]. Анализ литературы подвел Маршака к выводу, что «заметного развития еще нет», но в литературе и педагогике идет обнадеживающий процесс переосмысления роли детского писателя. Одновременно назрела необходимость переиздать детские книги из мирового классического наследства. Маршака радовало, что основные ценности советского общества находят отклик у детей. Оставалось только создать подобающие книги «на детском языке»[190]. «Новый демократический читатель», который откликнулся на призыв Горького сообщить о своих потребностях, просил побольше юмористических рассказов и книг, в которых герои должны жить «долго-долго». Шестиклассник из села Дуденово сформулировал метод создания книг: «Товарищи, научитесь писать покороче, пояснее, попонятнее, посложнее»[191]. Копируя героев пятилеток с их лозунгом «Даешь!» («Даешь Магнитку!»), Маршак потребовал от писателей дать «новую повесть, новую сказку, новую песню».

Для успешной деятельности писатели должны были усвоить метод «социалистического реализма», предложенный партийным руководством. Содержание «духа социализма» уже на съезде определил А.А. Жданов: «СССР стал передовой индустриальной страной… В результате победы социалистического уклада осуществлены в нашей стране ликвидация паразитических классов, ликвидация безработицы, ликвидация пауперизма в деревне, ликвидация городских трущоб. Коренным образом изменилось сознание людей. «Знатными людьми» у нас стали строители социализма, рабочие и колхозники…. «Знатными людьми» буржуазной литературы…являются сейчас воры, сыщики, проститутки, хулиганы»[192].

Предложенный идеал не соответствовал действительности, особенно в той части, где говорилось о социально-экономических реалиях 1934 года, но многим партийцам казалось, что ближайшее будущее приведет к его осуществлению. Приближенные к власти писатели вслед за М. Горьким считали, что история перестала быть «фетишем», что «большевикам» — сталинистам — под силу «строить ее по плану»[193].

***

Руководители СССР небезосновательно считали детскую литературу мощным средством воспитания подрастающего поколения в индустриальную эпоху. Потому, прежде всего, что детская литература дидактична, пропагандирует определенный образ жизни и мыслей. Вследствие того, что детям и подросткам свойственно искать идеал для подражания, яркие художественные образы оставляют в их душах неизгладимый след. Учитывая, что молодежь в конце 1930-х годов составляла половину населения, детская литература могла стать средством для трансляции идеологии в массы. Детскую литературу с удовольствием читали и представители старшего возраста. Для малограмотных людей с четырехклассным образованием детская книга была и доступна, и интересна, потому что писатели по решению партийного руководства поднимали социальные вопросы. В 1930-е — 1950-е годы развитие детской литературы направляли три категории людей. Первую олицетворяет Горький. Он уникален, выступает в роли просветителя. Его революционные взгляды не могли полностью вписаться в тенденции социально-политического развития СССР, но оказали мощное влияние на некоторых молодых писателей. После отбрасывания социалистической политики в конце 20-х годов противоречие между стремлением писателей к свободному творчеству и бюрократическими требованиями государственного аппарата будет определять характер развития литературы. Крупская и ей подобные партийные деятели окажутся бессильны. Обстоятельства не позволят им проводить в жизнь принцип диалектического познания: «Учась вглядываться в жизнь, в то, что происходит, учась не выхватывать отдельных фактов из условий, в которых дело происходит, брать явления в их конкретной обстановке и развитии, писатель будет становиться коммунистом»[194]. Третьим субъектом литературы станет чиновник-издатель, с самого начала посаженный на цепь инструкций, желающий любой ценой удержаться на посту. По мере развития государственного аппарата серые исполнители от искусства заполнят руководящие должности в творческих организациях, будут определять духовную атмосферу общества.

[68] Гегель Г.В.Ф. Письмо Нитхаммеру // Работы разных лет. Т. 2. М., 1971. С. 357, 358.

[69] Катаев В. Время, вперед! М., 1932. С. 417-418.

[70] Цит. по: Лихи Т. История современной психологии. С. 393.

[71] Отчетный доклад XVII съезду партии. Сталин И.В. Сочинения. Т. 13. М., 1951. С. 348.

[72] Сталин И.В. Сочинения. Т. 13. М., 1951. С. 165-169.

[73] Сталин И.В. Указ. соч. С. 164, 165.

[74] Косолапов Ричард. Слово товарищу Сталину. М., 1995. С. 92, 97.

[75] Косолапов Ричард. Указ. соч. С. 92.

[76] Косолапов Ричард. Указ. соч. С. 101.

[77] Сталин И.В. Указ. соч. С. 268.

[78] Сталин И.В. Там же. С. 262.

[79] Сталин И.В. Там же. С. 269-270.

[80] Косолапов Ричард. Указ. соч. С. 103-104.

[81] Адорно Теодор и др. Исследование авторитарной личности. С. 238.

[82] Косолапов Ричард. Указ. соч. С. 106.

[83] Новиков Н.В. Мираж «организованного общества». М., 1974. С. 113.

[84] Лернер Макс. Развитие цивилизации в Америке. Образ жизни и мыслей в Соединенных Штатах сегодня. В 2-х тт. Том 1. М., 1992. С. 601 — 604.

[85] Ортега-и-Гассет Хосе. Восстание масс // Психология масс. Хрестоматия. Бахрах-М. 2001. С.197, 224, 226, 240, 253, 254.

[86] Ортега-и-Гассет Хосе. Восстание масс // Там же. С. 314.

[87] Эпштейн С. Индустриальная социология в США. М., 1972. С. 42.

[88] Эпштейн С. Указ. Соч. С. 19.

[89] Эпштейн С. Там же. С. 16.

[90] Лихи Т. История современной психологии. С. 403.

[91] Лихи Т. Указ. соч. С. 391.

[92] Новиков Н.В. Указ. соч. С. 69, 168.

[93] Новиков Н.В. Там же. С. 70-76.

[94] Гастев А. Как надо работать. С. 162.

[95] Гастев А. Там же. С. 137 — 149.

[96] Гастев А. Трудовые установки. М., 1924. С. 300-301.

[97] Исторический опыт и перестройка. Человеческий фактор в социально-экономическом развитии СССР. М., 1989. С. 82-84, 106-107, 111, 115, 144, 145.

[98] Ярошевский М.Г. История психологии. С.488.

[99] Лихи Т. Указ. соч. С. 271, 392-394.

[100] Лихи Т. Указ. соч. С. 408.

[101] Шульц Д.П., Шульц С.Э. История современной психологии. С. 298.

[102] Шульц Д.П., Шульц С.Э. Указ. соч. С. 305.

[103] Ярошевский М.Г. Указ. соч. С. 414.

[104] Ярошевский М.Г. Там же. С. 548-549.

[105] Ярошевский М.Г. Там же. С. 516-517.

[106] Выготский Л.С. Психология искусства. С. 329.

[107] См. сноску выше.

[108] Политаризм — форма государственного устройства, при котором члены господствующего класса сообща владеют средствами производства. «Общеклассовая частная собственность всегда принимает форму государственной» // Семенов Ю. И. Философия истории от истоков до наших дней... С. 245, 282.

[109] Клямкин И.М. Марксизм и сталинизм // Указ. соч. С. 286, 287.

[110] Утопический социализм. М., 1982; Утопический социализм в России. М., 1985; Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 года // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42; Маркс К., Энгельс Ф. Манифест коммунистической партии // Там же. Т. 4; Ленин В. И. Полн. Собр. Соч. Т. 2. С. 216, 532, 539; Т. 3. С. 540.

[111] Ленин В.И. Полн. Собр. Соч. Т. 2. С. 532.

[112] Там же. Т. 2. С. 534, 539-540.

[113] Бордюгов Г.А., Козлов В.А. «Военный коммунизм»: ошибка или «проба почвы»? // История отечества: люди, идеи, решения. Очерки истории советского государства. М., 1991.

[114] Вопросы истории КПСС. 1990. № 2. С. 25.

[115] Деникин А.И. Поход на Москву. М., 1989. С.62, 63.

[116] Об этой закономерности смотрите: Социальная психология классов. С. 241.

[117] См.: Волошин М. «Красногвардеец»; Бессонов Б. Фашизм: идеология, политика. М., 1985. С. 177.

[118] См.: Берг Михаил. Литературократия. М., 2000. С. 33.

[119] Исторический опыт и перестройка. С.25-26.

[120] Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 года // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42. С. 114-116.

[121] Троцкий Л. Иосиф Сталин. Опыт характеристики // Осмыслить культ Сталина. М., 1989. С. 624-647.

[122] Суханов Н.Н. Записки о революции. В 3-х томах. Том 2. М., 1991. С. 22; Коэн С. Бухарин. Политическая биография. 1888-1938. М., 1988. С. 265; Рабинович А. Большевики приходят к власти. Революция 1917 года в Петрограде. М., 1989. С. 234; Карр Э. Книга 1. Большевистская революция 1917-1923. Том 1, 2. М., 1990. С. 96, 97. Троцкий Л. Д. К истории русской революции. М., 1990. С. 403.

[123] Ленин В.И. Полн. Собр. Соч. Т. 45. С. 60-61, 376-377, 390-391, 404-405.

[124] Документы свидетельствуют. Из истории деревни накануне и в ходе коллективизации 1927-1932 гг. М., 1989. С. 240.

[125] Клямкин И.М. Марксизм и сталинизм // Указ. соч. С. 286, 287.

[126] Рубинштейн С.Л. Бытие и сознание. Человек и мир. С. 398.

[127] Вишневский В.В. Записные книжки. 1940 год // Собр. Соч. в 5 томах. Т. 6 (доп.). С. 310-311. Запись сделана 16, 17 апреля 1940 года.

[128] Вишневский В.В. Ответ лжецу // Там же. Т.5. С. 472.

[129] Вишневский В.В. А.П. Довженко // Там же. Т. 6. С. 498-499.

[130] Шварц Евгений. Из дневников. 1956 // Обыкновенное чудо. СПб. 2003. С. 693.

[131] Гефтер М.Я. Сталин умер вчера…// Гефтер М.Я. Из тех и этих лет. М., 1991. С. 243.

[132] Берггольц Ольга. Из дневников // Знамя. 1991. № 3. С.168, 169.

[133] Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта. Цит. по: Ленин В.И. Полн. Собр. Соч. Т. 2. С. 216.

[134] См.: Жуков Юрий. Иной Сталин. М., 2003. С. 476, 477.

[135] Рютин М. Ко всем членам ВКП (б) // Осмыслить культ Сталина. С. 622.

[136] Адорно Теодор и др. Исследование авторитарной личности. С. 181, 238, 240.

[137] Маркс писал о подобном на примере немцев середины 19 века: «Великие нации — французы, североамериканцы, англичане — постоянно сравнивают себя друг с другом как практически, так и теоретически, как в конкуренции, так и в науке. Мелкие лавочники и мещане, вроде немцев, которым страшны сравнение и конкуренция, прячутся за щит несравнимости, изготовленной для них их фабрикантом философских ярлыков» // Маркс К. Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 442-443. Под «несравнимостью» он подразумевал «единственность» в смысле «самобытности». Ленин отметил наличие такой идеи у народников. См.: Ленин В.И. Полн. Собр. Соч. Т. 2. С. 533.

[138] Аксенов Ю. Сталинизм: послевоенные утопии и реалии//Трудные вопросы истории. М., 1991. С. 193, 195.

[139] См.: Маркс К. Капитал. Любое издание.

[140] См.: Маркс К. К критике политической экономии. Предисловие // Соч. Т. 13.

[141] Сталин И. Экономические проблемы социализма в СССР. С. 18.

[142] Об этих качествах мелких буржуа писал В.И. Ленин. См.: Ленин В.И. Полн. Собр. Соч. Т. 2. С.215-216.

[143] См. подобное: Общественное сознание и его формы. М., 1986. С. 184.

[144] О пропаганде в данный период: РГАСПИ. ф. 17. оп. 125. Д. 594. Л. 30—35; Д. 245; Фатеев А.В. Образ врага в советской пропаганде. С. 9, 220-236; Он же. Как создавался образ врага: у истоков холодной войны // История. Приложение к газете «Первое сентября». 1996. № 3.

[145] Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953-1957. Документы. М., 2001. С. 572; подобное на С. 557, 558.

[146] Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. М., 2004. С. 79.

[147] «Образ врага — идеологическое выражение общественного антагонизма, динамический символ враждебных государству и гражданину сил, инструмент политики правящей группы общества». См.: Фатеев А.В. Образ врага в советской пропаганде. С. 4.

[148] Тоталитаризм: что это такое? Ч. 2. М., 1993. С. 5, 7.

[149] Всемирная энциклопедия. Философия ХХ век. М., 2002. С. 781.

[150] См.: Игрицкий Ю.И. Концепция тоталитаризма: уроки многолетних дискуссий на Западе // История СССР. 1990. № 6. С. 177-179.

[151] Фридрих К., Бжезинский Зб. Тоталитарная диктатура и автократия. Реферат // Тоталитаризм: что это такое? Ч. 2. М., 1993. С. 86.

[152]См.: Шиллер Г. Манипуляторы сознанием. М., 1980. С. 169.

[153] См.: Игрицкий Ю.И. Концепция тоталитаризма… // Там же. С. 179-180, 185.

[154] Арендт Ханна. Истоки тоталитаризма. С. 21-24.

[155] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 33. С. 45.

[156] Жуков Ю. Иной Сталин. С. 423-432; 438, 439.

[157] Тоталитаризм: что это такое? Ч. 2. С. 112.

[158] Там же. С. 119, 120.

[159] Гордон Л.А., Клопов Э.В. Что это было? С. 249-263.

[160] Ленин В.И. Великий почин // Ленин В.И. Полн. Собр. Соч. Т. 39. С. 13, 17, 24; о крахе СССР: Смирнов В.С. Экономические причины краха социализма в СССР // Отечественная история. 2002. № 6. С. 100, 105.

[161] Тоталитаризм: что это такое? Ч. 2. С. 85.

[162] Партийное строительство. 1932. № 5.

[163] Справочник партработника. Выпуск VIII. 1934. С. 378.

[164] Горький М. О детской литературе, детском и юношеском чтении. М., 1989. С. 84.

[165] Он же. Там же. Статьи «Человек, уши которого заткнуты ватой», «О безответственных людях и о детской книге наших дней», 1930 год. «О детской литературе». Доклад 1932 года. Статьи «Литературу — детям», «О темах», 1933 год. Доклад на 1 Всесоюзном съезде писателей.

[166] Там же. С. 85. «О новом и старом». 1927 г.

[167] Там же. С.170.

[168] Там же. С. 77.

[169] Там же. С. 92-95.

[170] Там же. С. 109-118.

[171] Горький писал: «Этот принцип можно формулировать так: в человеческом обществе разгорается борьба за освобождение трудовой энергии рабочих масс из-под гнета собственности, из-под власти капиталистов, борьба за перевоплощение физической энергии людей в энергию разума…борьба за власть над силами природы, за здоровье и долголетие трудового человечества, за его всемирное единство и за свободное, разнообразное, безграничное развитие его способностей, талантов». Статья «О темах». Там же. С. 109-118.

[172] Первый Всесоюзный съезд советских писателей. С. 7.

[173] Горький М. О детской литературе, детском и юношеском чтении. С. 96.

[174] Там же. С. 103.

[175] Там же. С. 97.

[176] Там же. С. 97, 102, 104-108 и др. Статьи «О безответственных людях и о детской книге наших дней», «Литературу — детям», «О детской литературе».

[177] Там же . С. 77.

[178] Первый Всесоюзный съезд советских писателей. С. 10.

[179] Горький М. О детской литературе, детском и юношеском чтении. С. 103.

[180] Н.К.Крупская о детской литературе и детском чтении. С. 42.

[181] Горький М. О детской литературе, детском и юношеском чтении. С. 104. Статья «Литературу — детям». См. также: Первый Всесоюзный съезд советских писателей. С. 15.

[182] Горький М. О детской литературе, детском и юношеском чтении. С. 102-103. «О детской литературе». Доклад 1932 года.

[183] Н.К.Крупская о детской литературе и детском чтении. С. 41,42.

[184] Там же. С. 18, 19.

[185] Горький М. О детской литературе, детском и юношеском чтении… С. 92-95. Статья «Человек, уши которого заткнуты ватой», 1930 год.

[186] Там же. С. 97.

[187] Там же. С. 109. «О темах».

[188] Правда. 1934. 25 февраля.

[189] Первый Всесоюзный съезд советских писателей. 1934. С. 25, 29.

[190] Там же. С. 24, 25.

[191] Там же.

[192] Там же. С. 2, 4.

[193] Горький М. О детской литературе, детском и юношеском чтении. С. 110-111.

[194] Н.К. Крупская о детской литературе и детском чтении. С. 57.

««« Назад К началу Вперед »»»

© А. В. Фатеев, 2007 г.
© Публикуется с любезного разрешения автора