© А.В. Фатеев

Сталинизм и детская литература в политике номенклатуры СССР (1930-1950-е гг.)

««« К оглавлению

Глава IV. Расцвет сталинизма и детской литературы в 1946-1953 гг.

«Чуешь, дочка. То-то и оно! Командование усе знает». (Кассиль Л. Свет Москвы).

«Дура безмозглая, не научилась еще жизни, надо лгать и говорить «не знаю»… Они хотят, чтобы и я, по их примеру, устраивалась «применительно к подлости». Нет, мне комсомольская честь дороже». (Дневник Нины Костериной).

Образование и воспитание

План восстановления хозяйства предопределил усиление воспитательного воздействия на молодежь. Во второй половине 1940-х годов были приняты постановления партии и комсомола об улучшении работы в школах ФЗО, в пионерской организации, о работе библиотек и книгоиздании. ВЛКСМ развивал движения мичуринцев, физкультурников, вожатых, краеведов[397]. Идеологические постановления ЦК ВКП (б) 1946 года требовали воспитывать молодежь «бодрой, жизнерадостной, преданной родине и верящей в победу нашего дела, не боящейся препятствий, способной преодолевать любые трудности»[398]. Главным исполнителем государственных решений в области воспитания было министерство просвещения РСФСР.

В послевоенное десятилетие министры ориентировали управленцев и учителей, детских писателей — министр направлял деятельность Детгиза — на преодоление второгодничества; повышение качества знаний и успеваемости учащихся; укрепление дисциплины в мужских школах; устранение учебных перегрузок; борьбу с беспризорностью и безнадзорностью. В 1949 году было введено всеобщее семилетнее обучение. Чиновники делали ставку на формирование «сознательной дисциплины» за счет умелого преподавания дисциплин, контроля над соблюдением «Правил для учащихся», при помощи сплочения детско-юношеских коллективов, осуществления связи семьи и школы[399]. В начале 50-х в СССР возникли планы политехнизации школы: помочь школьнику выбрать рабочую профессию должны были лекции по экономике, экскурсии на предприятия, встречи с производственниками, занятия в технических кружках.

Условия не способствовали решению задач. Слабым звеном образования были кадры. В 1950-1952 гг. Г.М. Маленков и М.А. Суслов дважды отказались увеличить ставки зарплаты управленцам в образовании[400]. Министр просвещения РСФСР и Президент Академии педагогических наук (АПН) А.И. Каиров был вынужден констатировать, что они «по своим деловым качествам и знанию школьного дела во многом уступали квалифицированному учителю или директору школы». Только треть заведующих гор— и райотделами образования имели высшее образование, а среди заведующих областными, краевыми ОНО и министерствами просвещения АССР таковых было еще меньше — каждый семнадцатый: 5 из 81[401].

И без того плохо развитая материальная база образования была подорвана во время войны: только в РСФСР разрушено 17300 школ. В 1943 году в республике насчитывалось 77310 школ и 13 млн. учащихся, в 1946 уже 111650 школ с 15 млн. учеников. В 1950 году количество школ составило 121616, в них училось 17 млн. 744 тыс. человек. Количество учителей выросло с 611 тыс. до 789 тыс. человек. Среди школьников было 12,8% второгодников[402]. Не хватало учебной техники: в Москве в 1952 году киноаппараты имели 90% школ, в Свердловске и Сталинграде, соответственно, 55 и 26% школ, а в Тюменской области (с городом) 3% школ. Радиоприемники или репродукторы были только в половине школ Москвы и крупных городов, в 18% вологодских и 32% тюменских школ[403]. Образование не имело фундамента для «политехнизации», а профанация дела — ученики выполняли черновую работу на стройках — порождала цинизм и недоверие: «Сами рабочие сидят, ничего не делают и смеются над школьниками»[404].

Окружающая школу среда подрывала возможность формирования «сознательной дисциплины». «Отец убит на фронте, мать состоит на работе, дети растут под влиянием улицы и базара. И сколько там, на базаре, ребят, сколько среди них явных воришек», — с болью сетовал в октябре 1950 года пензенский педагог[405]. Значительная часть детей недоедала или неправильно питалась. «Качественный состав питания населения СССР ниже, чем рекомендуется по научным нормам»[406], — признавали в докладе правительству начальник ЦСУ, директора институтов экономики АН и питания АМН СССР через десять лет после окончания войны. Данные по 7 регионам и городам РСФСР, включая Москву, говорили о том, что часть родителей либо равнодушна к проблемам детей, либо потворствуют им, вступая в противоречие с требованиями школы. В ряде семей родители избивали детей во время пьянок[407]. Руководство клубов, выполняя финансовые планы, не регулировало посещение школьниками киносеансов[408]. Бедность не позволяла большинству подростков получить среднее и высшее образование[409], после семилетки они устраивались на работу. В экономике было много ручного неквалифицированного труда, техники и инженеры зарабатывали меньше рабочего: серьезных стимулов для приобретения учениками знаний[410] не было. Правительство, несмотря на предупреждения трудящихся, не учитывало данный фактор при планировании деятельности в образовании. Положительная сторона — быстрый рост числа пионерских лагерей, которые отвлекали детей от хулиганства, прививали навыки цивилизованной жизни: правильный режим сна, бодрствования, питания, разумные развлечения, включая чтение. В 1951 году в СССР было 7449 загородных, на 1545 больше, чем в прошлом году, и 4500 городских лагерей[411].

Школьники учились интенсивнее зарубежных сверстников, осваивали более интеллектуальные программы. В конце 1940-х годов особое внимание было уделено программам по физике и математике — началась холодная война и гонка атомных вооружений, а после «дискуссии по языкознанию» в начале 50-х — русскому языку. Таким образом, по ряду дисциплин власть предложила учащимся высочайший уровень. С другой стороны, формирование «технической интеллигенции» предусматривало жесткий контроль над преподаванием гуманитарных наук и, после разгрома генетики, биологии. За период с 1944 по 1953 год общий объем учебников за курс средней школы вырос на 10 % и составил 1036 авторских листов. Для освоения программ требовалось 12-14,5 часов в сутки вместо положенных для девятиклассников 8-9[412]. Абитуриентов ждал еще один удар: престижные ВУЗы начали завышать требования к ним[413].

По свидетельству чиновников, ежегодно из школ уходили до 3,9% учеников. Отсеву способствовала нехватка интернатов при школах для детей из отдаленных районов, отсутствие транспорта для подвоза[414], а также перегрузки и школьный авторитаризм.

Освоить объемную программу можно было за счет давления на детей, дополнительных занятий. Добросовестные школьницы уходили в мир грез. «Мы часто видим в школах, — утверждала директор московской женской школы в середине 1950 года, — девочка смотрит устремленным взглядом, сидит как полагается и ничего не слышит»[415]. Перегрузки вызывали головные боли. В «Журналах поведения учащихся», введенных в школах, фиксировалось огромное количество фактов грубого нарушения «Правил для учащихся»: «стрелял из рогатки», «во время урока бегал по классу», «оплевал товарища», «грубил учителю», «ругался матом», «замахнулся рукой на директора». Учителя не были в состоянии осуществлять дифференцированный подход к ученикам: в переполненных классах обучались переростки, слепые, глухие. Удалить «психоневротиков» из обычных школ требовал московский директор: «По 4 человека таких на класс — это выбивает из работы нормального учителя»[416]. На коллегии министерства 16 мая 1952 года, посвященной состоянию дисциплины в школе, было констатировано, что директора и учителя сосредоточили внимание на «применении мер наказания», а не на «повседневной воспитательной работе с учащимися»[417]. Несоответствие целей и задач реформ условиям приводило к авторитаризму учителей, переутомлению учащихся и росту хулиганства.

Антигуманизм системы образования стимулировался выгодным высшей бюрократии антинаучным критерием оценки его качества. «Успеваемость» ученика, класса, школы, района, выражаемая в процентах, давно стала инструментом манипуляции, которая создавало картину ложного благополучия. Очередная кампания по повышению успеваемости в 1949/1950 учебном году привела к усилению давления на учителя со стороны органов образования, которые требовали «исправления» двоек на тройки без серьезной, основательной борьбы за прочные знания учащихся». Учителя, не желая ссориться с начальством, стремясь избежать не оплачиваемых занятий с отстающими, фабриковали неверные сведения[418]. У них отобрали право на объективную оценку знаний учащихся, вынудили заниматься «приписками» — как в экономике, идеологии. Ситуация усугублялась нищетой учителей и невыгодными сравнениями, которые звучали в письмах И.В. Сталину: «Пребывание наших войск и работников за границей подтверждает, что материальное положение, быт и внешний вид учителя средней школы неизмеримо выше нашего»[419]. Авторитарная среда провоцировала педагогов: часть из них занимались рукоприкладством, срывая на детях злость за свои не решенные проблемы. Виновных немедленно наказывали[420], но это не устраняло причин девиантного поведения учителей. Авторитаризм и двойные стандарты поведения наставников дискредитировали воспитательный процесс, превращали педагогику в абстракцию.

Однако руководство страны не спешило что-либо менять по существу. Давление на учителей, детей и принятые критерии избавляли правительство от необходимости вести поиск новых методик работы, строить разные типы школ и обучать для них кадры — позволяли экономить на сфере просвещения. Чиновники были невменяемы: с ходу отвергали жалобы учителей на «нежелание учиться» учеников и игнорировали заявления директоров, что работа идет за счет «чрезвычайно большой нагрузки, физического и нервного истощения учителя мужской школы». На совещаниях ораторы из числа учителей-орденоносцев уверяли, что надо только любить детей и повышать личный профессиональный уровень[421]. Каиров соглашался, что классы перегружены, учителя устают, но отверг реформы. «Мы, конечно, не сможем изменить своей властью дело, да, думаю, что и входить с этим нельзя, менять вопрос о нагрузке, о заработной плате», — заявил он в конце совещания по вопросам успеваемости и второгодничества в середине 1950 года[422].

Отсутствие обратной связи в управлении привело к непониманию причин «сопротивления среды» (А.С.Макаренко) чиновниками. Идеология номенклатуры не нацеливала педагогов на научное осмысление фактов общественной жизни, на познание классовой сущности государства при помощи педагогической деятельности: акцент был сделан на наличие преодолимых «пережитков» и недостатков. К пережиткам, разъясняла «Правда» в июне 1950 года, относились: халтура на работе, несоблюдение законов, расхищение госимущества, спекуляция, взяточничество, бюрократизм, предрассудки по отношению к семье, детям и женщинам, национализм[423], — личностные качества, которые формировали общественные отношения в СССР. Инакомыслящих репрессировали во время идеологических кампаний[424]. В марте 1949 года в докладе «Против космополитизма и буржуазного объективизма в педагогических науках» Каиров осудил психолога и философа С.Л.Рубинштейна за отсутствие интереса к «психологии советского человека с его героизмом, глубоким чувством патриотизма»[425].

К началу50-х годов система образования имела все недостатки школы царских времен[426]. Но власть скрывала наличие проблем при помощи пропаганды. «Советский человек обладает такими чертами, которые немыслимы в условиях капиталистического строя, — писал член-корреспондент АПН РСФСР Л.В. Занков в мае 1949 года. — Формирование и развитие облика советского человека определяется условиями его бытия, социалистической экономикой»[427]. Чем выше становилась степень эксплуатации, чем хуже шли дела в государственно-монополизированной экономике, тем более демагогической и всепроникающей становилась пропаганда отсутствия эксплуатации и принадлежности власти народу. В 1952 году Сталин писал, что в СССР «странно теперь говорить о «необходимом» и «прибавочном» труде: как будто труд рабочих в наших условиях, отданный обществу на расширение производства, развитие образования, здравоохранения, на организацию обороны и т.д., не является столь же необходимым для рабочего класса, стоящего ныне у власти»[428]. В том же году вышло второе издание повести-сказки Л.И. Лагина «Старик Хоттабыч». «Даже самый обыкновенный трудящийся у нас пользуется большим почетом, чем самый заядлый царь, — в духе высказываний Сталина заявлял литературный герой Волька. — Не веришь? На, прочитай в газете»[429]. Государство обучало граждан, но одновременно манипулировало общественным сознанием для решения классовых задач.

Чем в меньшей степени действительность соответствовала «коммунистическим» ожиданиям номенклатуры, тем в большей степени служащие должны были считаться с идеологией, докладывая начальству о массовых нарушениях правил для учащихся, неэффективной работе системы. Для дипломатичного преподнесения негативной информации культивировался иезуитский прием. Прежде чем доложить о падении дисциплины, инспектор Мособлоно Власов в середине 1950 года был вынужден сделать пассаж: «Наша школа имеет большие успехи, которыми мы можем гордиться и с точки зрения дисциплины и с точки зрения качества, которое дает советская школа. Если сегодня Министерство просвещения созывает такое совещание, видимо речь идет о том, как эти результаты несколько улучшить…поскольку вся страна находится на пороге к коммунизму»[430].

С началом холодной войны негативные свойства режима стали особенно заметными. Власть перешла к подавлению любого неподконтрольного движения, даже детского тимуровского, под предлогом возможности его отрыва от пионерской организации.

Международные отношения и авторитаризм номенклатуры порождали противоречия, которые вели к возникновению религиозности. С 1943 года правительство использовало возможности Русской православной церкви (РПЦ) для контроля за верующими гражданами. Пропаганда формировала религиозное по своей сути отношение к И.В. Сталину. В основанной на авторитаризме системе власти религиозные чувства имели практическое значение и в педагогике, и в экономике. Например, в газетах публиковались обязательства рабочих коллективов лично перед Сталиным выполнить планы, в воспитательном процессе использовали образ вождя родители и учителя.

На деле в СССР трудящиеся были отчуждены от собственности и власти, а школу номенклатура использовала как один из инструментов для формирования конформистски настроенной массы — «советских патриотов»[431] — рабочих и служащих индустриального общества и государства. В этом отношении советская власть мало чем отличалась от западных «благотворителей», которые финансировали в своих странах образовательные учреждения для развития нужных им программ по подготовке кадров и саморекламы. Тем в большей степени номенклатура нуждалась в создании художественной и информационной реальности, отвлекающей внимание детей и их родителей от противоречий общественного строя и двойных стандартов правительства.

Детская литература, публицистика перед холодной войной

С весны 1946 года на литературу все большее влияние оказывало ужесточение руководством внутренней политики в связи с неблагополучием в экономике, ростом социально-политической напряженности внутри страны, созреванием предпосылок холодной войны. Голод 1946-1947 годов, рост преступности, нищета народа сказались на мировоззрении и поступках молодых людей. Даже в среде комсомольских работников обсуждали запрещенные ранее вопросы, например, «полезен или не полезен Есенин». Когда главный редактор «Пионерской правды» Губарев высказал отрицательное мнение о поэте, в ответ ему пренебрежительно бросили: «Ортодокс!». Губарев полагал, что в литературе появилось слишком много «аполитичной грусти»[432]. Консервативно настроенные граждане заметили, что после войны журналисты изменили отношение к поступкам, которые ранее считались «аморальными». Они, жаловался читатель Ю. Филонович, пришли к выводу, что «необходимо скрупулезно, со всеми возможными оговорками разбираться в вопросе, выслушивать обе стороны, учитывать все смягчающие вину обстоятельства и если уж выносить «приговор», то непременно помягче»[433].

После фултонской речи У.Черчилля «Пионерская правда» стала чаще публиковать международную информацию в рубрике «Вокруг света»: о враждебной деятельности Черчилля, о забастовках американских шахтеров, судах Линча в США, о терроре англичан в Греции[434]. Но в целом в 1946, первой половине 1947 года отношение руководства к политике США было сдержанным. Правительство обвиняло в желании расколоть коалицию только консервативных политиков, пыталось сохранить союз держав. Для насаждения идей патриотизма и борьбы с западной пропагандой были приняты постановления ЦК ВКП (б) по идеологическим вопросам в августе-сентябре 1946 года, в недрах УПА в апреле 1947 года был разработан «План мероприятий по пропаганде среди населения идей советского патриотизма»[435].

4 сентября 1946 года ЦК ВЛКСМ собрал совещание писателей, редакторов молодежных, детских журналов и газет. «Перед нами задача — оградить молодежь от воздействия чуждой нашему строю идеологии», — определил цель Н.А.Михайлов. Докладчик подверг критике произведения Зощенко, очень резко отозвался о «Далеком плавании» Фраермана. Главная причина недостатков — писатели и журналисты «забыли», что безыдейность приносит вред, поставили свои интересы выше интересов воспитания народа, молодежи. С точки зрения секретаря, огромная сила — 27 журналов, 54 газеты общим тиражом 4 млн. экземпляров — используется неэффективно[436].

Писатели и журналисты жестко реагировали на мессионизм США и Великобритании. Губарев констатировал раскол мира на «две силы: социализм и капитализм» и выступил против «враждебной пропаганды» «Британского союзника», который имел легальную возможность влиять на молодежь. Его беспокоила деятельность Русской православной церкви. Катаев говорил о необходимости занять по отношению к капиталистическим странам такую же позицию, как в 1917-1918 годах. «Америка, Англия, Франция такие враги, которые во всеоружии стоят против нас и мы должны бороться с ними, так как сейчас идет идеологическая война», — резко заявил писатель. Михалков обратил внимание на послевоенную «передышку», которая привела к ослаблению идейных позиций работников искусства: «Мы стали идти на поводу у западно-европейских драматургов». Затем последовал точно рассчитанный пропагандистский удар, который в целом верно отражал суть дела: «А наши друзья в кавычках…которые диктуют печати за границей свою точку зрения, они к нам относятся, как к людям второго сорта»[437].

Михайлов настойчиво искал причины слабой работы писателей. Он нетерпеливо перебил речь Маршака и поставил вопрос прямо: «Чем же все-таки объяснить, что от детских писателей маловато видно хороших литературных произведений для ребят и что нужно сделать, чтобы такие произведения были?» Между писателем и секретарем произошел характерный диалог: «Вы сами дали тему писателю Фадееву и как это великолепно получилось у Фадеева… /Тов. Михайлов. Я вас понимаю так, что дело за заказами, а исполнение их будет точным и в срок»/[438]. Секретарь поощрял выступления, в которых предлагались меры по повышению эффективности писательского труда. Кассиль обратил внимание на несправедливые расценки авторских гонораров[439]. Барто выразила недовольство волокитой в Детгизе: «Когда книжка печатается два года, тогда кажется, что люди молчат. Многие уходят работать на радио». Она обратила внимание на отсутствие критики и беспринципное попустительство писателей по отношению друг к другу, неэффективную работу детской секции. Работа на радио расширила кругозор Агнии Львовны: она констатировала наличие «мещанских тенденций…. и у младших школьников»[440]. Барто настаивала на особой ответственности писателей, «ибо наибольший вред может принести вредная книжка, прочитанная человеком в детстве»[441]. Главный редактор ленинградского журнала «Смена» Сазонов также был недоволен отсутствием критики. После вопроса Михайлова: «Кто вам запрещал выступать со своими мнениями?», журналист признался, что партийное руководство «не запрещало прямо, но давало свои рецензии в духе центральной печати»[442]. Секретарь, недовольный заявлениями, которые выявляли сходство методов советских пропагандистов и их зарубежных «друзей в кавычках», начал выговаривать журналисту за недостатки в работе.

Сразу же после окончания совещания отделы ЦК ВЛКСМ подготовили для секретариата мероприятия по реализации его основных идей. Отдел пропаганды и агитации предложил созвать Всесоюзное совещание молодых писателей, активизировать деятельность «Комсомольской правды», которая должна была публиковать обзоры детских и молодежных журналов, улучшить постановку критики[443].

Подавляющее большинство писателей и журналистов инстинктивно избегали разговора о причине отсутствия социально-политической критики. Для подобного анализа надо было обладать не только интеллектуальными способностями и опытом работы в высших эшелонах власти, но и смелостью. А.Н. Протопопова имела эти качества и вновь дерзнула высказать свое мнение. В апреле 1946 года Михайлов распорядился направить ее статью «О состоянии литературной критики» секретарям ЦК для ознакомления. Протопопова обратила внимание на «сугубую централизацию» критических выступлений, «обязанных проходить цензуру Управления пропаганды и агитации»: централизация неизбежно приводит к «унификации мнений». Второй причиной она считала невежество и трусость руководителей издательств, «играющих на конъюнктуре в личных интересах». Материальная необеспеченность критиков не давала им возможности практиковаться в своем деле, вынуждала заниматься литературной поденщиной. Наконец, речь шла об умственной лени и бессилии критиков, которые, с точки зрения Протопоповой, не могут поднять ни одного общественно важного вопроса[444].

Очевидно, что в апреле 1946 года работник ЦК ВЛКСМ еще мог безнаказанно для своей карьеры высказать в письменном виде столь шокирующие объяснения причин неразвитости критики только при общей лояльности руководству. Протопопова демонстрирует ее двумя способами. Она не пытается опубликовать статью, но сразу направляет ее первому секретарю ЦК ВЛКСМ: есть информация для «своих», а есть для публики. Главное же состояло в том, что автор полностью разделяла господствующее в аппарате мнение о важнейшей причине бездеятельности писателей и критиков. «Но все эти, так называемые, объективные причины, — продолжает далее Протопопова, — в конечном счете, упираются в главную субъективную причину и в значительной мере ею обусловливаются — в низкий идейно-политический уровень критиков. Именно этим объясняются и поверхностная обзорность критических статей, и неумение эстетическую оценку художественного произведения вывести из его содержания, и отсутствие философско-публицистических выступлений, поднимающихся от отдельных явлений литературы и жизни к большим творческим и жизненным проблемам, и неспособность противостоять косности и невежеству иных редакторов и издателей»[445] (Здесь и далее выделено Протопоповой — А.Ф.).

Идеализм как философская основа практической деятельности номенклатуры давно стал реальностью политики: возвращения к нему требовали политические и экономические интересы класса, который эксплуатировал сограждан. В степени субъективизма представители номенклатуры превзошли даже враждебного им Н.А. Бердяева: в объяснении причин социально-политических явлений религиозный философ выступал с позиций объективного идеализма[446], а чиновники — субъективного.

В теории аппаратные работники знали, что критика с позиций материализма, марксизма предполагает исследование социально-политических причин происхождения произведения, творческого пути автора, которые в совокупности предопределяют ответ на вопрос: «в какой степени в этом частном явлении находит выражение общее направление нашей общественной жизни и художественной литературы»[447]. Но такая критика могла вывести читателя на осмысление классовой сущности государства, на анализ внутренней политики — на размышления, которые руководители не могли допустить. Преданная власти Протопопова еще не понимала действительных причин кризиса критики, но, руководствуясь теорией марксизма, предлагала путь, который мог привести к развенчанию идеологии номенклатуры — сталинизма.

Идеологические постановления ЦК ВКП (б) подрывали критический и социалистический реализм в литературе, развивали практику лакировки действительности в произведениях перед лицом враждебного Запада для нейтрализации его пропаганды и для удовлетворения интересов номенклатуры во внутренней политике. В ноябре 1946 года Г.Ф. Александров направил секретарю ЦК А.А.Жданову проект тезисов «О партийности литературы», в которых отразилось усиление шовинистических настроений номенклатуры: «Наша литература, отражая строй более высокий, чем любой буржуазно-демократический строй,…имеет право на то, чтобы учить писателей зарубежных стран новой общечеловеческой морали. Советским писателям не к лицу преклонение перед буржуазной литературой Запада, переживающей гниение и распад»[448].

Идеологи действовали методами своих зарубежных противников — философских идеалистов: стремились вытравить связь с предметом (действительностью) из чувственных форм сознания[449]. Критик В.В. Ермилов, например, еще в начале 1946 года в монографии «А.П. Чехов» заявил: «Советский писатель опирается на объективную действительность, целиком служащую утверждению правды и красоты…»[450]. На заседании коллегии министерства просвещения в феврале 1947 года докладчики подчеркивали необходимость формирования оптимистического взгляда детей на мир с помощью романтической литературы, в которой как можно меньше говорилось бы о «быте»[451]. Не показывать советского человека «обыденным, серым, скучным, таким замухрышкой» — так, ссылаясь на слова Сталина, рекомендовал действовать Фадеев на Первом Всесоюзном совещании молодых писателей в марте 1947 года. Этот «человек», аргументировал Генсек ССП, совершил революцию, построил «индустриальное государство» и «избавил народ от нищеты». Но это не означало, оговорился Фадеев, что надо изображать какого-то выдуманного человека. «Я должен уметь видеть эти передовые черты реального человека, — категорично заявил он. — Нам этого положительного героя дает сама действительность»[452]. В качестве примера Фадеев рекламировал «Два капитана» Каверина и произведения Шолохова.

Изображение «быта» было слабой стороной творчества писателей по причине военных разрушений в слаборазвитой стране и высокой степени эксплуатации граждан номенклатурой, что мешало росту благосостояния народа. Сам Фадеев в «Молодой гвардии» устами фашиста невольно воспроизвел одно из противоречий советской жизни: «Вы говорите по-немецки, а моетесь из кружки…Ошень плехо»[453]. После войны ситуация с «бытом» поправлялась медленно.

Маршак выступал со смешанным чувством гордости за достижения всей литературы и недовольства литературой детской. С его точки зрения, с 1934 года в детской литературе так и не появились новые яркие имена. Писатели мало рассказали о родине, ее людях, создали персонажей, в которые дети хотели бы играть. Но в главном он не сомневался: «Главное — этическая основа, на которой строятся книги. Жизнь для общества, подчинение частных, эгоистических интересов общим, радость участия в большом общем труде, преданность советской родине, ненависть к национальной розни и эксплуатации человека человеком»[454].

Образцом для писателей, учителей, читателей стал роман Фадеева «Молодая гвардия». Несгибаемое мужество в борьбе с фашизмом «типичных» до войны, но сильных духом молодых людей, светлая, трагически оборвавшаяся любовь, героическая смерть краснодонцев в результате предательства тронули сердца миллионов читателей, многие из которых воевали или трудились в тылу. Книга стала феноменом общественного сознания. «Нового читателя Фадеев воспитал», — небезосновательно заявил Кассиль[455].

Сталинизм и патриотизмы

Идеологические постановления партии и совещания пропагандистов усилили морализаторство писателей в общении с инакомыслящими, настроили на «лакировку» действительности. В начале 1947 года эти качества проявил Кассиль. Читательница Л.Люблинская, находясь под впечатлением то ли встречи с писателем, то ли письма от него, в своем письме сделала вывод, что Кассиль намеренно обходит положительные стороны зарубежья либо подает их в негативном контексте[456]. В ответ Кассиль обрушил на корреспондентку целый букет обвинений: и желание получить «остренькие и блистательные» откровения, и проявление невнимания к его словам, и якобы выраженные читательницей восторги по поводу косности, чопорности и высокомерия британцев. Неадекватная реакция писателя затронула личное достоинство и возмутила Люблинскую. «Вообще, говорите вы со мной, как с каким-то «идеологически невыдержанным» субъектом. А я, смею Вас уверить, вполне советский человек, твердо стою на советской платформе. Не качаюсь и не собираюсь падать», — ответила она.

Действительно, Люблинская могла уважать себя. «До войны — учеба, уютная комната, заботливые родители», — рассказывала девушка. С первых дней Отечественной войны — добровольный уход в армию, тяжелый труд медсестры все годы войны: «Крепко доставалось! Но никто не хныкал, не жаловался, работали из последних сил: так нужно было, каждый сознавал, что там, на фронте, еще во много раз труднее». Однако чем больше девушка узнавала жизнь, тем более ее возмущали трусость, бездушие начальства, формализм политработников, изумляло воровство интендантов. «Мы утешали себя только тем, что Сталин далеко и не знает об этом, да ему за всем и не уследить», — комментировала она. Но больше всего ее поразила в Австрии после войны «приобретательская зараза» советских граждан. «Этот зуд наживы охватил всех, — с горечью писала Люблинская, — от начальника до санитарки…чего-то меняли, чего-то махлевали и все это в погоне за так называемыми «заграничными вещами». Советские люди не соответствовали идеалу человека, который рисовала пропаганда. Люблинская же пыталась соответствовать и боролась за «справедливость». «Вы скажете — «бороться!», — эмоционально писала она. — Я пыталась, а что из этого вышло!». После нескольких столкновений с начальством медсестра получила трое суток гарнизонной гауптвахты. «И вот там, сидя на ледяном полу, я продумала свою жизнь и поняла, что я одна ничего не могу сделать», — констатировала Люблинская.

Воспитанные властью люди не были еще готовы к радикальным изменениям в мировоззрении, тем более после Отечественной войны. Люблинская растерянно обращалась к Кассилю: «Я вам почему-то верю и вот написала о самом больном… Мне кажется, что советский писатель должен знать правду, не скрывать, не замалчивать грязь, не молчать, а писать об этом, — это его святое дело. А ведь о том, что я рассказала Вам, никто не говорит, не пишет, значит, может, и не знает?» (Выделено Люблинской — А.Ф.). Однако Люблинская опоздала: партийное руководство уже поработало с писателями. Правда жизни и войны, известная миллионам людей, будет дозироваться цензурой. Сама же Люблинская заберет свои слова обратно: гневная реакция авторитетного человека вызывала, видимо, мысли о переходе какого-то морального рубежа. Однако готовность к компромиссу не означала, что почитательница Кассиля отбросила свои выводы. В конце концов, были и другие авторитеты. «Можно не иметь никаких расхождений с нашими идеологическими установками и в то же время видеть недостатки у нас. А для того, чтобы быть советским человеком, вовсе не обязательно кричать на каждом шагу «ура» и «да здравствует», — отчеканила она Кассилю со ссылкой на поэта В.В. Маяковского.

Столкновение державного патриотизма номенклатуры и естественного патриотизма миллионов граждан было неизбежно. В преддверии холодной войны правящий класс навязывал гражданам свое понимание патриотизма, добивался идеологической однородности общества, которая должна была способствовать улучшению управления государством. С апреля 1947 года писатели стали агентами по выполнению «Плана мероприятий по пропаганде среди населения идей советского патриотизма», составленного в недрах Управления пропаганды и агитации (УПА) ЦК партии. Генеральной идеей плана было противопоставление “передового” советского буржуазному. “В основу работы по воспитанию советского патриотизма, — отмечалось в документе, — должно быть положено указание товарища Сталина, что даже “последний советский гражданин, свободный от цепей капитализма, стоит головой выше любого зарубежного высокопоставленного чинуши, влачащего на плечах ярмо капиталистического рабства”. Главной внутриполитической опасностью составители плана считали “проявление низкопоклонства и раболепия перед буржуазной наукой и культурой со стороны отдельных неустойчивых граждан СССР”. Вместе с тем комплексный план не определял четко очерченной цели — государства-лидера на Западе, на котором необходимо было сосредоточить пропагандистский огонь: источником опасности предстал абстрактный “капиталистический Запад”. В осуществлении плана должны были быть задействованы УПА, газеты, Союз советских писателей, министерство кинематографии, комитет по делам искусств, президиум Академии наук СССР, министерство высшего образования. Предусматривалось создание фильмов, пьес “о советском патриотизме, о национальной гордости советских людей”, “о нравах и быте буржуазного общества“»[457].

Партийные установки отрицали взгляды Люблинской, иных граждан, создавали черно-белую картину мира: все советское превосходит заграничное. В мае 1947 бороться «с духом самоуничижения у многих наших интеллигентов», с низкопоклонством перед заграницей призовет писателей Сталин. Симонов искренне полагал, что здравое зерно в призыве было, «возникшая духовная опасность не была выдумкой», дело было в методах, которыми нужно было вести борьбу за высокие идеалы. Чиновники, как отметил он позднее, действовали «методами грубыми и постыдными, запугивающими, но не убеждавшими людей»[458].

После отказа СССР участвовать в реализации плана Маршалла произошло изменение в содержании идеологии и пропаганды. Пропагандистский аппарат перестраивался для ведения тотальной психологической войны против конкретного врага с целью выживания в условиях холодной войны. Новые установки были зафиксированы в выступлениях Жданова и Маленкова в декабре 1947 года, в сентябрьском и декабрьском проектах программы ВКП (б), составленных группой высших идеологических работников к намечавшемуся съезду партии. Их сущность сводилась к возрождению постулата о смертельном поединке “двух лагерей”, один из которых должен неминуемо погибнуть[459]. Возвращение к доктрине эпохи революции и гражданской войны, закрепленной в Конституции 1924 г., отвергнутой Конституцией 1936 г., обозначал крах иллюзий советских руководителей на достойное вхождение в мировое сообщество державы победительницы.

В конце 1947 г. содержание сталинизма и пропаганды сводилось к следующему. Капитализм созрел для замены его социализмом. Важную роль в смене строя на Западе должен играть субъективный фактор, пробуждение сознания миллионов рабочих и интеллигентов, чему мешают только предатели социал-демократы, империалистические круги и продажная западная печать. Накануне своего падения империалисты идут по пути авантюр, что еще больше расшатывает основы западного общества. После Второй мировой войны центр мировой реакции переместился в США, которые вынашивают планы мирового господства. Роль младшего партнера в их реализации выполняет Великобритания. Образовались два лагеря: империалистический и антидемократический, с одной стороны, а с другой — антиимпериалистический и демократический, “имеющий основной целью подрыв империализма, укрепление демократии и ликвидацию остатков фашизма”. СССР, заявляли пропагандисты, свободен от язв буржуазного строя, является символом прогресса; Запад отстал от него “по способу производства”. Русский народ считался “старшим братом” всех остальных народов СССР, а “советский народ” — “выдающимся, передовым, творческим народом”. В стране, по утверждению идеологов, сложилось морально-политическое единство общества. Основным законом его развития, якобы, является борьба старого и нового, а “источником” развития — “животворящий советский патриотизм”. Главной патриотической силой была объявлена ВКП (б), возглавляемая Сталиным. Идеологи считали, что в СССР нет условий для возрождения капиталистических отношений, а отсталое мышление отдельных граждан возрождается только как пережиток прошлого царской России или вследствие влияния капиталистического окружения. Был сделан вывод о необходимости бдительности граждан — патриотов и интернационалистов — и борьбы с фактами низкопоклонства перед иностранщиной среди интеллигентов, в среде которых Запад ищет агентуру. Построив социализм, советские люди закладывают-де основы коммунизма, ростки которого видны в современности. На СССР равняются народы стран “новой демократии”, коммунистические и патриотические силы в западных странах, борющиеся за освобождение и освободившиеся от колониального ига народы, все честные люди на планете[460].

Идеологический мессионизм Москвы был закономерным явлением после войны. Но обессиленный войной СССР не мог подкрепить его глобальной экспансией (как США), был вынужден ограничиться удержанием в своем геополитическом пространстве только стран Восточной Европы. Это «право сильного» он приобрел еще в октябре 1944 года после раздела сфер влияния с Великобританией во время визита У.Черчилля в Москву.

Важным элементом пропаганды был образ Сталина. Вождь представал перед читателем, зрителем преемником В.И.Ленина, мудрецом, которому народ обязан всеми своими свершениями, борцом за мир, патриотом и интернационалистом. Газеты публиковали отретушированные фотографии: высокий человек с гладким лицом, отец нации, скромный в своем величии. Встреча с реальным Сталиным — человеком низкого роста, редкими волосами, оспинами на лице, который мог быть грубым, невежественным и беспощадным, производила противоречивое впечатление на советских людей и зарубежных коммунистов: смесь почтения и обожания, страха и удивления; а некоторые с первого взгляда просто не узнавали вождя[461].

Создатели идеологии сталинизма не учитывали или неверно трактовали новые экономические, социальные и политические процессы, которые разворачивались в мире. Они идеализировали советский строй, а вопрос об источниках развития общества довели до уровня философского идеализма. ЦК ВКП (б) надеялся, что благодарные своим освободителям народы Европы будут всегда симпатизировать политике СССР вне зависимости от ее содержания. Это была идеология номенклатуры, которая, ничтоже сумнящеся, считала себя истинным выразителем долгосрочных интересов граждан.

Важнейшим элементом политического сознания граждан должен был стать патриотизм. Содержание официального патриотизма включало в себя преданность государству и народу, добросовестный труд на благо общества. Но слова камуфлировали иное: требование подчинения властям, руководителям, необходимость некритически воспринимать любые идеи, внушаемые пропагандой. Номенклатура спекулировала на естественном патриотизме миллионов людей, отстоявших независимость Родины в войне. Державный патриотизм формировался в связи с насаждением в общественном сознании образа врага. За идеологическими абстракциями стоял экономический интерес власти: слабо материально мотивированные граждане должны были ударно трудиться, опасаясь обвинений в отсутствии у них любви к родине. Под патриотическими лозунгами проходила добровольно-принудительная подписка на облигации государственного займа, с помощью которого восполнялись убытки, понесенные во время снижения цен на товары в сталинские времена. Враждебность Запада позволяла номенклатуре оправдывать эксплуатацию граждан необходимостью защиты их от внешнего врага.

Часто бывало так, что жертвами патриотического угара становились его активные проповедники. Не избежал этой участи и Кассиль. В середине 1949 года он был подвергнут резкой критике в «Правде»[462] за использование служебного положения в личных целях. Находясь в командировке по заданию журнала «Огонек», Кассиль, якобы, пользовался переоборудованным на его вкус катером, возил за государственный счет жену, проводил личные творческие вечера, за которые брал непомерные, до 1500 рублей за встречу, гонорары. Заметка вызвала взрыв негодования граждан. Рабочие, военнослужащие требовали лишить Кассиля звания писателя — «это космополит, прикрывающийся громким именем советского писателя» — и конфисковать его сбережения. Замученных тяжелой жизнью людей поражало, что «воспитатель и инженер душ» получал гонорары, равные трем окладам рабочего: «Пусть поработает, поживет на зарплату и тогда поймет как можно драть деньги с рабочих, со студентов и даже детей»; «поступки-то его не советские»[463].

Появление заметки было связано, видимо, с внутриклановой борьбой в ССП и завистью коллег. Не случайно за полмесяца, 27 июля, в ведомственной «Литературной газете» в статье учительницы — «человека из народа» — был подвергнут критике творческий метод писателя. Организаторы кампании действовали по принципу: главное начать, а по ходу дела будет за что «зацепиться». И хотя комиссия под руководством Б.Л. Горбатова выяснила, что катер не переоборудовали, жена приехала после и за свой счет, а гонорар составил 770 рублей («и это превышение»), секретариат ССП 19 августа объявил Кассилю выговор и лишил на год права публично выступать[464].

Допущение склок и борьбы кланов было составной частью стратегии руководства «разделяй и властвуй» по отношению к творческим личностям и организациям для контроля над ними. ЦК ВКП (б) играл в таких случаях роль третейского судьи, который учитывал и заслуги обвиняемого. Никаких иных репрессий по отношению к Кассилю применено не было, более того, он стал лауреатом Сталинской премии за написанную совместно с М.Л. Поляновским повесть о партизане Володе Дубинине «Улица младшего сына». Внешне писатель был лоялен и даже взялся за сочинение патриотической повести о юном художнике. Но в его душе, видимо, зародилось критическое отношение к власти, которое в период «оттепели» заставит писателя занять гражданскую позицию, в духе Люблинской взглянуть на действительность.

Гораздо спокойнее складывались судьбы конформистски и «без затей» настроенных писателей, например, В.П. Беляева. Проживая во Львове, «на отшибе», он сталкивался с проявлениями украинского национализма, знал о борьбе ОУН против советской власти. Испытывая нужду, которая не позволяла трудиться над следующими произведениями, Беляев во второй половине 1946 года обратился в издательство «Молодая гвардия» с просьбой о переиздании книги «Старая крепость». Аргументация носила политический характер. Книга преподносилась как «абсолютно апробированная критикой, проверенная временем (угроза и живучесть украинского национализма) и особенно актуальная для новых, западных областей Украины, где зелье украинской националистической идеологии сильно». «Вы знаете это сами, без подробных комментариев», — многозначительно добавлял он. В повести «Город у моря», заключительной книге трилогии (вторая — «Дом с привидениями»), писатель пытался «показать труд ….вкусно, радостно», так, чтобы «читателю захотелось работать», а также борьбу «старого и нового»[465]. Тема вписывалась в программу патриотического и трудового воспитания. В начале 1950-х годов власть наградит Беляева Сталинской премией, включит его работы во все рекомендательные списки.

Консервативная волна в мире и детская литература

В середине 1947 года началась холодная война. Потенциальная угроза, исходившая от Запада, позволяла руководству СССР проводить консервативную внутреннюю политику, отвечавшую сущности режима власти. Для мобилизации ресурсов на восстановление страны и участие в гонке ядерных вооружений правительство ограничило потребление населения. Чиновники сигнализировали об усилении деятельности церковников, вооруженной борьбе в западных регионах СССР. Ожесточенная идеологическая борьба за умы интеллигенции и народа между пропагандистскими ведомствами СССР, Великобритании и США разворачивалась в Германии, Польше, Чехословакии. В июне 1947 года, сразу же после публикации плана Маршалла, в СССР началась первая идеологическая кампания с использованием образа американского и внутреннего врага[466].

Консервативная политика правительств держав предусматривала контроль за деятелями искусств. В. Адорно и М. Хоркхаймер в работе «Диалектика Просвещения», опубликованной в июне 1947 года, обратили внимание публики на печать единообразия, которое превращенное в товар искусство накладывает на духовный облик граждан, на зависимость «культуриндустрии» от магнатов «индустрии угля и стали»: «Суетливо вынуждены угодничать они перед истинными властителями, дабы сфера их производственной деятельности в массовом обществе, специфический тип товара которой и без того имеет слишком много общего с добродушным либерализмом и еврейскими интеллектуалами, не подверглась серии чисток»[467]. Словно в подтверждение идей философов, голливудская газета «Сценарист» в июле-октябре 1947 года поместила репортажи о визитах президента лиги кинопродюсеров Э. Джонстона на киностудии. В студии «РКО» Джонстон говорил, ссылаясь на беседы с государственным секретарем Дж. Маршаллом и сенатором А.Х. Ванденбергом, о необходимости поддержать американскую политику противопоставления своей мощи «советской экспансии»[468]. Его недовольство вызывало большое количество сцен пьянства, которые получили распространение в кинематографе после отмены «сухого закона» и портили имидж США за рубежом. Давление вызвало ответную реакцию. В Голливуде в июле 1947 года состоялась Конференция протеста против контроля над мыслью в США под руководством сценариста Говарда Коха. С докладами выступили: Роберт Кеннет, председатель общества «Прогрессивные граждане Америки», художник Дональд Огден Стюарт, драматург Арно Д , Юссо, президент американской федерации учителей Гарольд Орр. Кеннет заявил, что «культуре объявлена война» для «осуществления контроля над народом, вопреки народу». Стюарт раскрыл механизм контроля. Не желая оказаться жертвой политической атаки и потерять материальные средства, необходимые для поддержания заданного обществом потребления жизненного стандарта, художники занимаются самоцензурой и прячутся за доктрину «искусство для искусства». Д ,Юссо рассказал о «климате» на Бродвее, который делает почти невозможной постановку пьесы с социальным звучанием. Суть выступлений сводилась к одному: существует угроза для американской демократии[469].

В Западной Европе свою точку зрения на проблему высказал Жан-Поль Сартр[470]. Философ констатировал трагичность ситуации: в 1947 году европейские деятели искусств вынуждены выбирать между СССР и США, сверхдержавами, которые готовятся к войне. Одна из них олицетворяет диктатуру, другая — безжалостный капитализм. Сартр трезво оценивал политическую систему и политику СССР: «Но если справедливость требует признать, что Россия начала социальную революцию, необходимо отметить и то, что она ее не закончила. Отставание ее промышленности, нехватка кадров и бескультурье народных масс не позволили ей в одиночку построить социализм и внедрить его в другие страны силой примера…это революционное движение…оказалось скованным охранительским и консервативным национализмом». В анализе политики США чувствовалась брезгливость рафинированного европейца по отношению к любителям «буги-вуги», спекулирующих сигаретами на улицах Парижа: «Америка, которая не боится других народов, под давлением собственного веса теряет чувство реальности;… и — с жиру и от спеси — она позволяет себе, зажмурив глаза, скатываться к войне». Служение супердержавам, по мнению философа, превращает литературу в пропаганду, писателя — в лакея. Сартр предлагал «путь свободы»: «В любом случае социальный порядок опирается сегодня на обман сознания людей… С этой точки зрения нам необходимо обличать как политику Англии в Палестине и Соединенных Штатов в Греции, так и советские ссылки и лагеря». Писатель должен искать опору только в своем моральном сознании, понимать ответственность перед будущим и в соответствии с нормами экзистенциализма делать свой выбор. Литература «праксиса» обязана призывать к действию по изменению несправедливого порядка вещей, раскрывать перед читателем его способность что-то совершить, изменить, показывать человека как личность творческую. Писатель уповает на будущее: настоящая литература, как и возможность предотвращения войн, возможна только в социалистических Соединенных Штатах Европы. Однако заслуживающее уважение духовное мужество одиночки-экзистенциалиста в существующих социально-политических условиях не могло изменить мир, предложение было утопично.

В СССР ситуация складывалась еще более трагично. Руководство провело перестройку пропагандистского аппарата и усилило цензуру. Проблема «типичного» в литературе стала политическим вопросом[471]. Первыми жертвами новой политики стали ее будущие проводники: Генеральный секретарь ССП А.А. Фадеев и его заместитель К.М. Симонов. По личному указанию Сталина в газетах «Правда» и «Культура и жизнь» была подвергнута критике книга «Молодая гвардия». Проводником идей Сталина стал ответственный секретарь правления ССП Л.М. Субоцкий. «Мировая ситуация не та, что была три года тому назад, когда выходил этот роман, — объяснил он причину критики романа ленинградским коллегам в декабре 1947 года. — После совещания девяти коммунистических партий, после документов, которые дала партия и международное рабочее движение — совершенно по-новому ставится задача… выражения в литературе характера нашей партийной работы». В романе не была-де «масштабно» отражена роль партии в руководстве подпольем, эвакуация изображена «паникерской». Частные случаи были неверно обобщены и показали «жизненную неправду». Причина — незнание подпольной работы автором[472]. «Когда дается художественное обобщение, нельзя уйти от правды жизни», — закончил Субоцкий[473].

 Критика «звезд» литературы — никто не свободен от партийной критики! — способствовала усвоению идеологии номенклатуры интеллигенцией. «Советское общество достигло такой ступени зрелости социалистических отношений, — утверждал А.М. Еголин, — когда с особой силой выступает роль сознания советского человека в упрочении и дальнейшем развитии социализма, в переходе к коммунистическому обществу»[474]. Философская дискуссия, критика Фадеева закрепили точку зрения о субъективном происхождении недостатков в СССР. Претензии к литераторам по поводу отставания их сознания от якобы динамичного и совершенного бытия шли от Сталина[475].

С этих позиций был подвергнут критике Катаев. Во второй половине 1949 года, сразу же после создания блока НАТО и антикосмополитической кампании в СССР, он представил роман «За власть Советов!», продолжение уже экранизированной повести «Белеет парус одинокий». Катаев учел неудачный опыт Фадеева и попытался в полной мере изобразить роль партии в руководстве партизанским движением Одесской области. Опираясь на принципы социалистического реализма, он попытался дать образ человека не без недостатков, но убежденного большевика-подпольщика. Писатель опирался на изучение жизни партизан в катакомбах, на практику общения с партийными деятелями районного масштаба, даже слово «партия» писал с большой буквы, и искренне недоумевал, почему оппонентам не нравится изображение партии и главного героя[476].

Ответ на этот вопрос дало обсуждение книги на Президиуме ССП 3 октября 1949 года. В.М. Кожевников заявил: «Но все-таки я не могу принять языка Гаврика, языка большевика, человека, представляющего передовую культуру, передовую мысль и способного изъясняться на таком жаргоне. Это противоречие, которое принижает образ большевика…Я бы не сказал, что это Гаврик в трусах, но образ большевика, который не прошел через 30-летний период развития советского строя. Вот в чем дело»[477]. Ко всему прочему, Катаев все-таки посмел изобразить хаос отступления. Чиновникам претили сцены выживания загнанных под землю людей: голодовки, борьба с сыростью и грызунами, ужас при первых встречах с немецкими войсками. После войны отступление преподносилось как гениальный маневр по заманиванию противника вглубь территории, а потери замалчивались. В ноябре 1949 года работники агитпропа рекомендовали исключить из брошюры для вооруженных сил информацию о выбытии из строя в результате оккупации 303 заводов, изготовлявших боеприпасы[478]. Разговор о причинах больших потерь подменялся прославлением подвига народа, который провел под партийным началом масштабную эвакуацию. В детской литературе в 1947 году нормы идеологии воплотил Кассиль. Рабочий-украинец на своем языке, необходимом для оживления унылой сцены, объясняет замыслы командования растерянному, подавленному эвакуацией ребенку: «И мы с тобой, дочка, що сейчас делаем? Мы с тобой, доченька московская, действуем по приказу главного командования — на военную хитрость. Дурни воны, немцы. Они як гадали? От мы на Донбасс придем, усю большевистскую индустрию схапаем. Ну, пришлы. Доки што пришлы… А индустрия уся утекла. Вот она, наша индустрия, на колесах. Дуля с маком тоби, Гитлер!… Як прыйдем, так с того же дня тим дурням, немцам, нашу закуску готовить станем. Чуешь, дочка. То-то и оно! Командование усе знает»[479].

На романе Катаева сказался антиамериканизм, насаждаемый руководством. В пропаганде начала Отечественной войны американцы, англичане и французы изображались как союзники СССР, а в романе конца 40-х автор пытается показать их гнилую капиталистическую сущность. В радиограмме советского разведчика, например, отмечается, что валютчики и спекулянты Одессы в период оккупации ориентируются не на немцев, а на англичан и американцев[480].

«За власть Советов!» — единственный роман детской литературы, вокруг которого развернулась дискуссия на страницах «Правды». 8 января 1950 года появилась статья М.Кузнецова «Роман о советских патриотах», 16, 17 января М.С. Бубеннов дал ответ в статье «О новом романе Валентина Катаева «За власть Советов!». По итогам обсуждения в ССП Кузнецов, конечно, покритиковал Катаева, но главное ему было ясно: автор представил патриотическое произведение, которое нуждалось в незначительной доработке. Бубеннов обрушился на Катаева с консервативных позиций. Его раздражали моменты книги, которые не вписываются в официальную версию Отечественной войны и партизанского движения. Бубеннов дал совет, равнозначный приказу: подвергнуть роман «коренной, решительной, глубокой переделке».

Дискуссия в партийной газете возмутила коммунистов, которые не привыкли к разногласиям. В редакцию пришло письмо, в котором М.Тайшин напомнил: «Правда» — центральный орган партии, а не «литературно-дискуссионный орган редакции»[481].

Тем временем Фадеев продолжал доработку «Молодой гвардии» в духе партийных требований. Его физическое и моральное состояние значительно ухудшилось. Сработал механизм психологической защиты: с одной стороны, желая хоть что-то противопоставить убожеству действительности, Фадеев обратился к сентиментальным воспоминаниям о чистой и светлой первой любви[482], с другой, он все чаще впадал в запои, во время которых общался с не совсем благонадежными, с точки зрения идеологической бюрократии, писателями А.Т. Твардовским и И. Черневым (А.А. Леоновым), о чем оперативно были уведомлены секретари ЦК ВКП (б)[483]. Только в начале января 1952 года секция прозы ССП без участия автора обсудила новый вариант романа. Фадеев не скатился до уровня обвинений американцев в сотрудничестве с фашистами. Однако в период ядерного шантажа со стороны США роман и без того считали контрпропагандистским: он показывал силу духа советских людей, которые не боялись угроз империалистического лагеря[484]. Сущность переделки свелась к акцентированию внимания на «действиях организующей силы: партии, государства, армии». «Молодая гвардия» была изображена не как группа молодых патриотов, которые самостоятельно организовались (что соответствовало истине[485]) и вышли на связь с другими подпольщиками, армейским командованием, а как часть подпольной сети, организованной правительством, которая внесла свой вклад в развертывание Сталинградской битвы. Молодежи, образно выражаясь, было указано ее место. Фадеев «отобрал» у молодогвардейца Кошевого роль «идейного организатора» и передал ее партийцам, образы которых обогатил. В.Я. Кирпотин комментировал: «Получается, что Шульга не выполнил задания; Валько недостаточно дисциплинирован и все компоненты романа не сходились в одном направлении для того, чтобы показать, что руководила всем партия. Сейчас Валько остался таким, как был, внутренняя горячность в нем чувствуется, но он собой владеет, потому что он должен выполнять то, что партия ему велела»[486]. Оправдывая изменения, докладчик без обиняков заявил, что писатель похож на архитектора, которому Моссовет велит переделать проект: «Это не кажется странным потому, что через художника проходит и обобщается творчество народа»[487].

Правка литературных произведений — одна из форм управления общественным сознанием, действие, в котором чиновники выражали свою неосуществимую мечту: стремление контролировать все общественные процессы при помощи бюрократических методов; желание привести общество к хозяйственным победам на пути к коммунизму так же, как привели страну к победе над фашизмом. Подобные желания вытекали из объективного процесса усложнения общества, повышения роли государства в управлении им в условиях назревшей научно-технической революции. Однако метод сталинского руководства исключал самостоятельность, самоуправление в среде трудящихся в той же степени, в какой литературным героям из «Молодой гвардии» Фадеева не позволили сохранить свою относительную автономию от партийного руководства. Холодная война предоставляла номенклатуре возможность апеллировать к реальной внешней опасности для сохранения монополии на собственность и власть. Для этого чиновники развивали выгодный им вариант патриотизма и насаждали руками писателей образ врага.

Детская литература зрелого сталинизма

Конец 40-х — начало 50-х годов — апогей сталинизма и расцвет присущей ему детской литературы. Внимание власти к литературе принесло плоды: с 1947 по 1952 год было опубликовано большое количество произведений, которые удовлетворяли идеологическим критериям. Работы проходили через конкурс министерства и Детгиза. С весны 1947 года писатели могли получить за 5 первых премий по 40 тыс. рублей, за 8 вторых по 20 тыс., за 12 третьих по 10 тысяч. Лауреаты получали повышенные гонорары[488].

Новый конкурс на лучшую художественную книгу для детей проходил с 1 мая 1947 по 1 мая 1950 года. Комиссия в составе министра просвещения РСФСР А.Г.Калашникова (председатель), Фадеева, Михайлова, Дубровиной, писателей, учителей и академиков должна была оценить работы «о великой восстановительной и созидательной работе, осуществляемой советским народом и советским государством в новой сталинской пятилетке, о социалистическом труде в городе и деревне, о борьбе советского народа за построение коммунизма в нашей стране». Важнейшая задача конкурса — создание произведений «на современную тему». В нее входили книги о жизни школы, суворовских, нахимовских и ремесленных училищ, о пионерской и комсомольской организациях. Исторические работы должны были раскрывать источники силы советского строя, революционные традиции и победы народа в Отечественной войне. Не была забыта и тема о «великой партии большевиков». Из научно-художественных книг приветствовались работы о богатствах СССР, развитии мировой науки и техники[489]. «Примерная тематика» не содержала требований о создании произведений на внешнеполитические темы и не имела формально выраженной иерархии тем. Она отражала тенденции первых двух послевоенных лет, когда СССР рассчитывал на сотрудничество с либеральными державами в рамках антигитлеровской коалиции. Инерция этих решений сказалась на итогах первого тура конкурса в мае 1948 года. Первую премию получили Кассиль за публикацию первой и второй части «Великого противостояния»; Михалков за пьесу «Красный галстук», в которой поднял вопросы пионерской чести и морального облика школьника; А.И. Мусатов за «Стожары» — повесть об учебных и трудовых делах сельских школьников. Третьей премии были удостоены Л.Ф. Воронкова за повесть «Село Городище» о трудовых свершениях деревенских пионеров в годы войны, В.С. Курочкин за «Бригаду смышленых», которая рассказывала о молодежной бригаде сталеваров, Осеева за «Васек Трубачев и его товарищи», в которой был нарисован образ идеального школьника и учителя. Ценным подарком был награжден И.И. Ликстанов за уже удостоенную в 1947 году Сталинской премии повесть «Малышок» о труде подростков в годы войны. Тема труда подростков стала главной. Поощрительной премией отмечен А.Н. Рыбаков за приключенческую повесть о первых пионерах 1920-х годов «Кортик»[490].

В апреле 1947 года в плане мероприятий по формированию патриотизма работники сферы искусств были нацелены на критику капитализма, а в конце года на дискредитацию США и Великобритании как злейших врагов СССР. «Пионерская правда» 12 августа продублировала сигнал, данный «Правдой»: опубликовала статью Б.Леонтьева «Американский империализм». Но только Михалков в «Красном галстуке» успел обозначить новое направление: один из его героев, подчеркивая преимущества советского строя, воскликнул: «Я не в Америке живу».

В начале 1949 года, в течение антикосмополитической кампании, в детской литературе была выстроена официальная иерархия тем. На совещании у нового министра просвещения А.А.Вознесенского 6 января, на Коллегии министерства 10 февраля 1949 года чиновники обсуждали план издания Детгиза на год. 6 января, готовясь к выступлению, Вознесенский расставил приоритеты, но после консультации с партийными работниками поменял их местами. На первый план он вынес тему социалистического труда («борьба за изобилие») и переделки людей в коммунистическом духе. В черновом наброске тема стояла второй. Школьная тема, возглавлявшая черновой вариант списка, была решительно задвинута на четвертое место. С пятого на второе место вышла историческая литература, прежде всего по советскому периоду. «Героизм в труде и борьбе», — приписал министр к этому пункту. На третье место с девятого перескочила тема о жизни за рубежом. Вознесенский предусматривал воспитание молодежи на контрастах: одно дело — «социалистической строй», другое — «загнивающий капитализм». «Сейчас подростки часто не ценят величайших возможностей, которые дарит советская страна детям, — отмечал он. — Показ жизни трудящихся за границей имеет огромное образовательное и воспитательное значение». Четвертый пункт — школьная тема, дополнялся пятым — усилением пионерской и комсомольской тематик в повестях. В центре внимания вновь должен был оказаться учитель. На шестом месте оказались биографическая серия, на седьмом — пропаганда новой техники. Восьмое место было отведено вопросам биологии и медицины, девятое — увеличению удельного веса литературы народов СССР. Вне иерархии стояли книги о Ленине и Сталине. Литература должна была воспитывать «социалистической оптимизм»[491]. На февральской коллегии министерства, которая оказалась весьма представительным форумом[492], было заявлено, что детская литература уже достигла успехов. Завершился первый тур конкурса на лучшую художественную книгу. Неделя детской книги охватила 2 млн. человек. В 1948 году вышли уже упомянутые книги о жизни и быте подростков. На 1949 год были подготовлены к изданию: Каверин «Открытая книга»; Кассиль «Улица младшего сына»; Катаев «Катакомбы» («За власть советов!» — А.Ф.); Прилежаева «С тобой товарищи»; Н.Н. Носов «Веселая семейка»; Н. Кальма (Кальманок А.И.) «Дети горчичного рая»[493].

Констатировав возникновение классики детской и юношеской литературы, директор Детгиза К.Ф. Пискунов заявил: «Давно уже комсомольцы Олег Кошевой и Уля Громова, пришедшие из жизни на страницы романа Фадеева, снова ринулись в жизнь, чтобы воплотиться в мыслях, чувствах и делах миллионов других, вставших им на смену в боевом строю нашей эпохи. Саня Григорьев, Катя Татаринова, Сима Крупицина, Алексей Мересьев, Гуля Королева давно уже сбросили с себя первородность книжного происхождения и обрели живые черты сверстников-товарищей, с которыми можно молодому читателю в любую минуту поделиться и посоветоваться. Черты искренней большой поэзии лежат на образах Кости Малышева, Вани Солнцева, Капки Бутырева, Васька Трубачева….»[494]. Министр отметил, что учащиеся идентифицировали себя с героями книг, мечтали об активном участии в жизни. «А ведь ты тоже обыкновенный человек, — писала ученица 10 класса Роза Ш., — ну и ты, значит, можешь быть таким же, как они»[495].

Пискунов не скрывал радости: лично Сталин подписал документ, обязывающий строительные организации закончить в 1949 году отделку Дома детской книги. «В этом еще одно яркое проявление заботы и любви партии к нашим детям и ее литературе», — небезосновательно заявил директор. Уникальный центр должен был собрать под одной крышей библиотеку, читальные залы для разных возрастов, лекторий, научные кабинеты, музей и магазин детской книги. Предполагалось научное изучение истории и современности детской литературы, оказание помощи писателям[496].

Роль издательства возрастала в связи с перспективой выхода на всеобщее (не только в городе) обязательное семилетнее обучение, а в перспективе и десятилетнее[497]. Но если книги Детгиза устраивали чиновников, то, по признанию В.В. Смирновой, провинциальные издания были «ужасны и по содержанию, и по оформлению». Она убедила руководителей местной кооперации, что «книги это идеологический фронт, а не ширпотреб»[498], но для изменения ситуации требовались новое оборудование и иная культура труда.

Имеющиеся недостатки детской литературы в период антикосмополитической кампании было удобно объяснять враждебной деятельностью «критиков». Директор Детгиза предъявил претензии Ивичу, Шкловскому, Л.К. Чуковской за «оглушительную канонаду» во время дискуссии в 1948 году по книгам Осеевой «Васек Трубачев» и Курочкина «Бригада смышленых». «Ураган острот и афоризмов, слов и словечек» не оставил «живого места» на произведениях, жаловался директор, воспитательное значение книг было проигнорировано[499]. Но благодаря деятельности партии, выявившей «космополитов», произведения придут к читателю, констатировал он.

Руководители Детгиза не забыли постановление ЦК партии от 25 мая 1941 года и не увлекались темами, не предопределенными свыше. В конце 40-х годов детские писатели практически не пишут о любви, констатировал Каверин. Смешав деятельность писателя и редакторов, сделав фразу двусмысленной, Каверин обвинил цензоров в «ни на чем не основанном пуританизме» и высказал пожелание увидеть на страницах детских повестей любовь — «радостное явление в жизни человека». Однако его призыв не получил развития в выступлениях других ораторов[500].

В послевоенный период министерство и Детгиз завладели инициативой в развитии детской литературы. Министерство в тесном взаимодействии с ЦК ВКП (б) разрабатывало принципы и утверждало планы работы издательства, его бюджет, проводило конкурс на лучшую книгу. Оно имело поддержку в ЦК от Дубровиной, а министр Каиров был еще и Президентом АПН РСФСР. ССП и его слабая комиссия по детской литературе только обсуждали книги. ССП имел только один «козырь» в лице Фадеева — выдвиженца Сталина, который был исполнителем решений партии по идеологическим вопросам. В работе двух ведомств появился параллелизм и конкуренция перед лицом высшей власти.

В первом квартале 1949 года Фадеев играл ключевую роль в антикосмополитической кампании, политико-идеологический аспект которой предусматривал усиление внутреннего единства перед лицом возникшего НАТО, а экономический — активизацию деятельности хозяйственников за счет кампании критики и самокритики. Восстановление хозяйства заканчивалось, перед страной стояли масштабные задачи: ведение гонки атомных вооружений, освоение регионов в Сибири и на Дальнем Востоке, подъем сельского хозяйства. Намечался пересмотр планов в сторону их увеличения[501]. Должны были произойти изменения и в воспитательной работе.

26 ноября 1949 года перед пленумом ССП, на котором предполагалось обсудить развитие детской литературы, Фадеев собрал узкую группу писателей, сделавших работы на современные темы. В их число входили Прилежаева, Мусатов, В.А. Любимова, Осеева, И.И. Дик, Рыбаков. Генеральный секретарь Фадеев сформулировал задачу: «С точки зрения задач детской литературы она нуждается в таком же повороте, как и вся наша литература. В ней также нужно поднять вопросы современной тематики, вопросы воспитания, так как они стоят сегодня, а не так как они стояли вчера, связать задачи детской литературы с задачами школы, действительно по-новому взглянуть на то, как мы должны изображать задачи школы». Писатели должны были опоэтизировать процесс получения знаний учеником — «вот центр вопроса». Фадеев был за полноценное изображение жизни, но в школьной повести нужно было обязательно показать «взаимоотношения учителя и ученика именно на уроке». Его удивляло неумение детских писателей-драматургов правильно поставить задачу в современном духе и решить ее[502].

Генсек ССП не предложил никаких новых способов решения проблем. Зато внимательно выслушивал писателей, которые жаловались на бюрократические препоны в Детгизе, на нетворческую обстановку в ССП, на монополизм группы писателей старшего поколения. Фадеев оказал идеологическую поддержку Осеевой, которая ранее была подвергнута критике писателем Е.С. Рыссом. Во время обсуждения книги Кальма «Дети Горчичного рая» Рысс обрушился на ее книгу «Васек Трубачев». Увидев, видимо, общее в действиях отрицательных героев из книги Кальма — детей из буржуазных семей, доносчиков и интриганов — и советских школьников из «Васька…», критик заявил: школьник, который пишет о своем товарище в стенгазету — доносчик и предатель; если он рассказывает учителю о плохом поступке товарища, то завтра он предаст его врагу. Причина столь эмоционального заявления могла быть только одна — протест против доносительства, которое разворачивалось в стране во время идеологических кампаний. Фадеев оценил выступление Рысса как «нападение на существо самих идейных основ»[503].

Дик поднял вопрос о бесконфликтности литературы. «На нашу литературу сейчас смотрит весь мир и во главе ее должен быть герой положительный, — воспроизвел молодой писатель установку партии, — но чтобы был конфликт, я думаю и об отрицательном герое, в той или иной степени он существует в жизни. А когда я его вывожу, мне говорят, что я искажаю и т.д.»[504]. Выступление Дика не оказало существенного влияния на Фадеева, который хорошо знал конъюнктуру после критики его «Молодой гвардии». Тем временем запуганные писатели утрачивали творческую самостоятельность и критерии художественной оценки произведений. Прилежаева воспроизвела слова одного из них, который перед обсуждением книги подвергнутого критике Кассиля интересовался: «Какая дана установка разбирать книгу?». Фадеев не сдержался, перебил: «Установка дана на правду!»[505]. Но это была иллюзия, его личное мнение, которое руководитель писателей опровергал своими же действиями. Призывы к писателям создавать социальную детскую литературу, полноценно изображать школьную и иную жизнь наталкивались на противодействие идеологического аппарата, который не допускал серьезного разговора о социальных проблемах и отрицательных персонажах. Фадеев защищал власть, которая подрывала предпосылки для развития талантов писателей, включая его, Фадеева, талант. В частных письмах в июне 1949 года он, как и во время спора с Маршаком в 1944 году, все еще обходил вопрос о социально-политических причинах появления «мелких, ничтожных» людей и «злодеев» в почти «совершенном» советском обществе, сводя все к их субъективизму[506]. Генсек еще не осознал сущности драмы, участником которой был, а грызущее его острое недовольство «заливал» водкой.

На XIII пленуме правления ССП в январе-феврале 1950 года Фадеев потребовал покончить с «приятельскими отношениями» и ликвидировать «вредные привычки», которые, с его точки зрения, были главной причиной отставания детской литературы, освободить дорогу молодым[507]. Главный докладчик Симонов назвал писателей из руководства организации: Маршака, Михалкова, Барто, которые заняли «глубоко неверную» позицию в отношении общего развития детской литературы, фактически приобрели монополию. В частности, Симонов обвинил их в нежелании поддерживать молодых коллег, которые писали о труде детей и подростков на промышленных и сельскохозяйственных предприятиях[508]. Он констатировал общность задач детской и взрослой литератур и потребовал ответить на высокие культурные запросы молодежи. Симонов обратил внимание на школьные пьесы Л.Б. Гераскиной, В.А. Любимовой, В.С. Розова[509]: «Во всех упомянутых пьесах, где действуют выпускники из десятилеток, индивидуалистами, оторвавшимися от коллектива, обязательно становятся именно самые способные и талантливые ученики в классе, именно они отрываются, противопоставляют себя коллективу…»[510]. С его точки зрения, это противоречило действительности, в которой одаренные люди «благодаря всей нашей советской системе» имеют возможность свободно развиваться в гармонии с коллективом и под его руководством. Подобные повести и пьесы, по его мнению, отрывали детей от действительности, были похожи на американские школьные повести, воспитавшие «атомщиков, поджигателей войны»[511]. Симонов поставил под сомнение школьную повесть как жанр. Отныне писатели были обязаны находить романтику в трудовой деятельности по выполнению пятилетнего плана — «невероятно романтического документа». С этой позиции он критиковал книгу Фраермана «Дальнее плавание». Психологические переживания школьницы не могли увлечь Симонова, потому что не были переполнены патриотическим восторгом по поводу работы заводского конвейера. Его оскорбляло, что героиня не может взглянуть в изуродованное лицо учителя-фронтовика, и это в стране, «отдавшей для победы семь миллионов жизней». Симонов считал, что героиня не готова строить советское общество, образно выражаясь, отправляться в «дальнее плавание». Она не проявила «ни любви к народу, на любви к труду, ни товарищеской спайки, ни храбрости, ни даже честности»[512]; Фраерман просто не знает жизни. Столь же жестко оценил Симонов и «Великое противостояние» Кассиля: там изображена-де «своенравная Сима Крупицина и тоже придуманный благородный Расщепей со всеми его труба-барабанами»[513].

В период холодной войны Симонов занял бескомпромиссную позицию и по отношению к американскому империализму, и по отношению к идеологически невыдержанному, с точки зрения ЦК ВКП (б), творчеству коллег. Духовный переворот тонкого лирика и доброжелательного человека произошел не без участия завистливых коллег. После безосновательного и болезненного доноса Симонов был вынужден доказывать свою лояльность власти, идейные убеждения которой он разделял. Ревностное служение привело к огрублению вкуса и безапелляционности заявлений. В области детской литературы Симонов занял педагогически ущербную позицию. В индустриальном обществе, во время урбанизации школьная повесть приобретала приоритет хотя бы потому, что все большее количество молодежи было обязано долго учиться. В еще большей степени Симонов заблуждался в отношении школьников-индивидуалистов: классовая позиция мешала трезво оценить развивающееся явление. Писатели отражали объективную тенденцию, но в соответствии с нормами идеологии «побеждали» индивидуализм в пьесах.

Прилежаеву возмутила идея Симонова, что школьные повести «имеют тенденцию ограничивать мир ребенка миром школы». Она пыталась доказать, что жизнь школы богата и сложна, на школьниках сказывается благотворное влияние общества. В школах уже возник тип положительного школьника, отличника и общественника. Но были и проблемы. «Мы почти не показываем, — продолжала Прилежаева, — как наши дети умственно развиваются, как формируется их мировоззрение в процессе школьной жизни — на уроке, в кружке, на пионерском сборе, в школьной комсомольской организации. Между прочим, вот одна черта — герои наших книг, школьники, почти не читают». Цель книг — вызвать у молодого читателя внутренний позыв к самосовершенствованию: «Я хочу быть таким…так жить, так работать, учиться, читать, дружить, любить Родину!»[514]. Однако произведения, вызывающие такие чувства, по ее мнению, не были созданы.

В выступлении Прилежаевой была верная мысль — подростки живо интересовались настоящим и будущим своего общества. В «Пионерскую правду» поступали письма с просьбой рассказать о будущем коммунистическом строе. Московский семиклассник настолько полно сформулировал запросы сверстников, что главный редактор газеты З.П. Туманова воспроизвела письмо на пленуме в качестве наказа для писателей. Оно достаточно полно характеризует кругозор молодого горожанина, достижения пропаганды, работу газетчиков, писателей и библиотекарей, реальные мечты, опирающиеся на тенденции в науке и технике, и иллюзии, порожденные нереализованными в настоящем потребностями. «Мы бы хотели, чтобы какой-нибудь советский писатель написал фантастическую книгу для детей, в которой была бы описана жизнь лет через 10-15, то прекрасное будущее, строить которое придется и нам, — писал 14-летний школьник. — Я говорю о коммунизме, к которому мы так стремимся и фундамент которого уже заложен. Чтобы мы — юные читатели — ясно поняли, каким будет этот строй. Чтобы в книге, в связи с переменой строя, были видны достижения во всех отраслях науки и техники, в отличие от большинства научно-фантастических повестей, где описано будущее одной какой-нибудь проблемы. Чтобы в книге не ускользнуло и то положение, что строй в настоящее время капиталистических государств (а этого не миновать) будет заменен социализмом и чтобы было рассказано о взаимном отношении их между собой и с СССР. О том времени, когда ракетоплан полетит на Луну или даже на Марс, когда атомная энергия будет хорошо освоена и распространена (не для военных целей, конечно), когда поезда будут ходить самостоятельно, без помощи человека, т.е. будут самоуправляться, и многое другое…»[515]. Для молодого гражданина технические реалии постиндустриального общества выступали в качестве фундамента коммунизма. Анкета «Пионерской правды» выявила и другие запросы читателей. Их вкусы удивительно совпадали с рекомендациями, которые ранее давали министерство просвещения и Детгиз. Реализованные газетчиками, они вернулись обратно в виде сформированных духовных потребностей. Пионеры желали прочитать в новых книгах о Сталине, об итогах пятилетки и переходе к коммунизму, о прекращении войн, о пионерах и вожатых, о достижениях науки и техники, о жизни детей за рубежом и их борьбе за свое будущее. Отвергая «засахаренную» литературу, они настойчиво просили рассказать «о самой настоящей дружбе, с неудачами, правильными и неправильными поступками, без прикрас и вымысла (чтобы можно на них поучиться)»[516].

Туманова назвала литературных героев, которыми восхищалось «буквально подавляющее большинство» подростков: Алексея Мересьева («Повесть о настоящем человеке» Б.Н. Полевого) и краснодонцев («Молодая гвардия» Фадеева). «Я стараюсь выработать в себе настойчивость, силу воли, веру в себя и в наш народ так же, как и Алексей Мересьев, — писал в «Пионерскую правду» школьник из Костромской области. — Только упорная настойчивость, вера в вождя и народ помогли ему вернуться в ряды летчиков добивать наглого врага. Когда я прочитал роман Фадеева «Молодая гвардия», то я сразу же подал заявление о приеме в ряды Ленинского комсомола. Сейчас я уже секретарь первичной комсомольской организации в нашей школе. Мне хочется быть таким же стойким, мужественным и смелым, как Олег Кошевой и его боевые друзья. Я дал себе слово, что с честью буду носить звание комсомольца»[517]. Как и в среде взрослых, советские нормы жизни были приемлемы для социально адаптированных молодых людей. Самосовершенствование после чтения литературы способствовало не только выработке личностных качеств, но и утверждению ценностей, прививаемых номенклатурой.

В постановлении пленума были отмечены эталонные книги Полевого, Ликстанова, Осеевой, Мусатова, П.А. Павленко, И.В. Карнауховой, О.А. Хавкина, других[518]. Литература должна была вовлекать детей в производительный труд после школы, насаждать определенные нормы и идеологические стереотипы для преодоления хулиганства, развития дружбы, увлечения детей общественно полезными делами. Раскритикованный полгода назад и «исправившийся» после книги о партизане Володе Дубинине Кассиль считал, что в советской литературе, в отличие от буржуазной, «правила поведения…стали предметом подлинной поэзии, зазвучали в романтически-приподнятых тонах»[519].

Другие направления деятельности, подтвержденные пленумом, назвал А.Е. Корнейчук в содокладе о развитии украинской литературы: «Валентин Бычко воспевает жизнь пионерских отрядов, Иван Нехода вводит в украинскую детскую литературу мотивы русского, латвийского, грузинского фольклора, Мария Пригара в сатирических стихах высмеивает отрицательные черты отдельных нерадивых школьников, Игорь Муратов рассказывает о дружбе детей, о любви и уважении к старшим, Платон Варенько смелыми мазками рисует непокоренность и борьбу советских детей во время Отечественной войны, их самоотверженный труд в послевоенный период, Мария Познанская убедительно показывает жизнь и быт детей современного колхозного села, Богдан Чалый разоблачает отвратительный облик современного капиталистического мира, с любовью описывает борцов за мир и демократию»[520].

Развитие детской литературы было еще раз признано одним из важных направлений деятельности ССП. Еще накануне пленума была переизбрана детская комиссия, бюро которой возглавила М.А. Белахова. Руководство союзом должно было преодолеть групповщину и семейственность, развивать критику и самокритику. Произведения должны были сочетать принципы педагогики, искусства со знанием действительности, не содержать «слащавого сюсюканья и морализирования». Пленум наметил провести в 1951 году Всесоюзное совещание по детской литературе[521].

По ходу пленума министр Каиров и его новая заместитель Дубровина обратились на имя Суслова и Маленкова с запиской, в которой осудили руководство ССП за нежелание замечать в работе детской комиссии «вредных тенденций и нездоровой обстановки, напоминавших в известной мере явления, осужденные ЦК ВКП (б) в документах об антипатриотической группе театральных критиков»[522]. Так, используя «образ врага» и утверждение о монополизме руководителей комиссии, министр добился, чтобы работники ЦК ВКП (б) 20 февраля попеняли Симонову за недостаточное изображение роли школы как «решающего фактора в воспитании подрастающего поколения в духе коммунизма», за желание связать жанр школьной повести с американской и английской традицией. Симонов продемонстрировал рвение в области идеологии; Каиров и Дубровина ограничили его при помощи партийных работников; ЦК ВКП (б) еще раз утвердил себя в качестве инстанции, обладающей истиной, — типичный акт в функционировании советской политической системы, прививавшей субъектам авторитаризм и конформизм.

На коллегии министерства просвещения 10 февраля 1950 года, предугадывая результат партийного разбирательства, Каиров докладывал коллегам об «ошибке» Симонова[523]. Для министра было важно заявить о победе именно на этом заседании: выездная коллегия проходила в только что открытом Доме детской книге при Детгизе. Каиров был в высшей степени удовлетворен: «Надо быть истуканом, чтобы увидеть эту известку и не заметить ничего другого…за последние послевоенные годы нам не так-то много удается создавать таких больших хороших культурных учреждений, и каждое такое учреждение мы рассматриваем с гордостью как достижение»[524].

В выступлениях министра, Дубровиной, директора Дома детской книги С.Т. Любимовой была намечена программа действий. По мнению Дубровиной, генеральной темой для исследований должна быть «Педагогика и детская литература». Отныне детская литература должна была строиться на научной основе, с привлечением АПН. Уверенность в относительно быстром появлении своих кандидатов и докторов наук по вопросам истории и теории детской книги выражала директор Дома. Предметом ее гордости был факт, что все 44 сотрудника имели высшее образование, и это в стране, где даже большинство заведующих облоно не имели его. Сотрудники должны были сочетать научно-исследовательскую и массовую работу по пропаганде книги, собирать материалы по темам, выявлять мнение учеников и учителей, проводить литературно-критические чтения, составлять рекомендательные списки и издавать ежегодник. План Дома на 1950 год включал 10 тем. В их числе: изучение роли постановлений партии о детской литературе; выявление характерных черт советской школьной повести в сравнении с зарубежной; изучение жизни и творчества Гайдара; Горький о детской литературе[525].

Пленум писателей и коллегия министерства сделали попытку преодолеть монополизм, который руководители партии считали главной причиной недостатков во всех сферах хозяйства. В середине 1950 года в кампанию включился И.В. Сталин. В статье по вопросам языкознания[526] он обрушился на группу «непогрешимых руководителей» в науке, которые, уподобляясь вредителям, обезопасили себя от критики, «стали самовольничать и бесчинствовать». Метод выхода из кризиса — ликвидация «аракчеевского режима», следование марксистским принципам. Однако идея вождя, имевшего монополию на власть, была бесплодна: для реализации намерений по марксистским критериям нужно было изменить социально-политический и экономический строй и заменить его самого. Субъективизм номенклатуры заводил общество в тупик.

Тревога руководителя государства накануне новой пятилетки была не случайной. Во внутренней политике перед правительством СССР встали трудные задачи. Восстановление промышленности страны в основном было закончено. Энтузиазм трудящихся, вызванный пафосом восстановления, угасал, а возможностей для материального стимулирования эффективного труда государство все еще не имело. Общество было на грани кризиса. Значительные средства расходовались на гонку вооружений. Крайне медленно росло благосостояние граждан. Отсталое, неэффективное сельское хозяйство по-прежнему рассматривалось как главный источник накопления средств для модернизации промышленности. В ЦК ВКП (б) поступали документы о росте недовольства населения. Принципы функционирования хозяйственного механизма не способствовали решению новых задач[527]. «Острый дефицит»[528], по выражению Микояна, распространился даже на овощи и картофель, не говоря уже о проблемах в производстве мяса, шерсти, ловле рыбы. Руководство во главе со Сталиным осознавало одну из причин — отсутствие материальных стимулов у трудящихся, но не исправляло ситуацию, а предлагало новые меры по усилению эксплуатации крестьян[529].

Пропаганда должна была прикрывать столь лицемерное поведение руководителей: предлагать извращенное объяснение причин возникновения негативных явлений и призывать к их преодолению. В начале 50-х гг. особый упор в пропаганде был сделан на искоренении так называемых пережитков капитализма в сознании отдельных граждан СССР, чему была посвящена уже упомянутая статья в «Правде»[530]. Наличие качеств, которые формировали у людей экономическая и политическая системы общества, объяснялось вредоносным влиянием Запада и прошлым царской России. Несознательный советский человек — носитель “пережитков капитализма в сознании” — разновидность образа внутреннего врага, адаптированная номенклатурой для спокойного периода внутриполитической жизни; идеологический символ, который обозначал потенциального политического перерожденца. Обвинение граждан в наличии у них “пережитков капитализма в сознании” стало орудием номенклатуры для активизации экономической активности; подавления социального протеста на той стадии, когда еще не произошло его осмысление и перерастание в недовольство всем государственным и общественным строем; помогало создавать картину социального благополучия; формировало установку на непротивление властям; способствовало отчуждению граждан СССР от собственности и власти.

С точки зрения мыслящих в русле философского идеализма руководителей, решению проблем должен был способствовать «животворный советский патриотизм»[531]. Однако пропаганда уже не могла в должной мере обеспечивать стимуляцию труда, единство общества: ее клише приелись населению, даже газетчикам. Отделы пропаганды газет публиковали все меньше статей о коммунистическом воспитании трудящихся, патриотизме, а те, что появлялись, состояли из раскавыченных и закавыченных цитат[532].

Большие претензии предъявлялись и к детским писателям. На заседании секретариата ССП 26 июня 1950 года М.А. Белахова констатировала, что решения XIII пленума не выполняются. Около 40 писателей работали над темами о жизни детей, но социальные темы детских книг: о труде, героизме советских людей, о науке, о колхознике, рабочем, летчике, других профессиях, о борьбе за мир и жизни в других странах, не получили развития. Недостаток готовящихся к изданию Детгизом книг состоял в том, что они не изображали мир глазами детей, а были книгами взрослых людей о детях. Не выполнялись планы написания биографий деятелей партии и государства. Появление новых книг: Кальмы «Дети Горчичного рая» о расовых проблемах в США, В.С. Ананяна «На берегах Севана» о мичуринцах, работа И.А. Багмута о суворовцах не компенсировало недостатки. Белахова склонялась к мысли, что надо прекратить призывы и начать предлагать конкретным писателям поработать над запланированными союзом темами[533].

ССП усиливало пропаганду при помощи детских произведений. Секретариат союза 26 июня утвердил рекомендательный список книг для перевода на «языки братских народов»[534] для стран «народной демократии». Его основу составляли работы, рекомендованные Пленумом ССП. Совместно с ЦК ВЛКСМ и издательством «Молодая гвардия» ССП подготовил сборник «Пионерский театр» в помощь детской художественной самодеятельности[535]. На подобные вещи бумаги не жалели: самодеятельность способствовала вовлечению детей в распространение советских ценностей. В мае 1950 года по просьбе секретаря ЦК ВЛКСМ В.И. Кочемасова цензура разрешила выпустить сборник не в 20, а в 35 печатных листов за счет включения в него пьес Михалкова «Красный галстук» и «Особое задание», «Драгоценное зерно» Мусатова по его книге «Стожары». Сборник сопровождался статьей с режиссерскими замечаниями лауреата Сталинской премии, художественного руководителя Центрального детского театра В. С. Колесаева[536]. Подборка была сделана на основе тех же принципов, что и список для стран Восточной Европы: трудная, но счастливая жизнь советского послевоенного общества и его детей противопоставлена миру капитализма.

Этот же принцип реализовывала пресса. «Пионерская правда», «Пионер» публиковали статьи типа «Американский образ жизни», «Что такое буржуазная «демократия», «Дети итальянских трущоб», «Судьба Тома Бальма», «У твоих зарубежных сверстников» в духе «жизнь — настоящее мучение»[537]. Идеи подобных статей отражались в пьесах Любимовой, Ю.В. Никулина, В.М. Крепса, К.Б. Минца из пионерского сборника. Пьесы же Михалкова, Мусатова коррелировали со статьями другого рода: «Счастье», «Как учиться на четверки и пятерки», «Дети — наше будущее»[538].

Пропагандистскую активность наращивали Детгиз и Дом детской книги. В конце 1950, начале 1951 годов благодаря их совместным усилиям Детгиз выпустил сборник статей «О детской литературе» и «Пропаганда книг среди школьников»[539]. Сборники содержали обзоры литературы, новинок издательства. Второй сборник имел методический характер и предназначался библиотечным работникам для проведения недель детской книги. Статья Н. Медведевой в нем приспосабливала задачи литераторов к новому направлению в идеологической работе, определенному на третьем совещании Информбюро в ноябре 1949 года: «Советская детская литература в борьбе за мир и демократию».

Работа ССП и ЦК ВЛКСМ была частью пропагандистской и воспитательной деятельности, направленной на развитие страны после восстановления хозяйства, сглаживание социальных конфликтов. Развитию идеологизированной литературы способствовала эскалация холодной войны после начала Корейской войны и принятия директивы СНБ США № 68 в сентябре 1950 года. ЦК ВКП (б) пытался усилить влияние на детей в СССР и Восточной Европе. Повод для беспокойства давала ситуация в школах. 11 мая 1951 года «Правда» в передовой статье «Детям — хорошие книги» раскритиковала ССП за невыполнение решений XIII пленума и потребовала поднять детскую литературу на новую высоту. Отрасль нуждалась в помощи.

Детское искусство в плену нищеты, стереотипов и «бесконфликтности»

Летом-осенью 1951 года ЦК ВЛКСМ предпринял ревизию в сфере искусств к октябрьскому Пленуму ЦК «О работе пионерской организации» и к Всесоюзному совещанию по детской литературе, намеченному на апрель 1952 года. Параллельно министерство просвещения, АПН, Детгиз, Дом детской книги вели подготовку к февральскому (1952 года) совещанию по детской литературе. В государстве со значительной централизацией власти один вопрос на разных форумах обсуждали конкурирующие организации.

Сотрудники отдела пропаганды и агитации ЦК ВЛКСМ под руководством секретарей ЦК Михайлова и В.Е. Семичастного за период с июня 1951 по январь 1952 исследовал практически все жанры детской литературы и искусства. Агитпроп интересовала деятельность молодых писателей в детской литературе, воспитание молодых художников и артистов, ситуация в театрах юного зрителя[540]. Изучалась литература на школьно-пионерскую тему, по технике и политехнизму, изданная в 1949-1951 годах[541]. Тщательно рассматривался вопрос о выпуске и распространении литературы о деятельности В.И.Ленина и И.В.Сталина[542]. Комсомольские работники имели четкие критерии: литература должна была способствовать формированию у детей коллективизма, патриотизма, пафоса труда, чувства ответственности за порученное дело, самостоятельности и смелости. «Школьная» и «пионерская повести» должны были рассказывать «о делах тимуровцев, о веселых, полезно проведенных каникулах, о пионерских краеведческих походах, о работе юных мичуринцев-садоводов и животноводов, о деятельности и интересной жизни в пионерских лагерях»[543].

Руководители не были удовлетворены ни качественными, ни количественными показателями работы писателей и издательств. В ССП СССР насчитывалось 100 детских писателей, прозаиков и поэтов, ровно половина которых проживала в Москве. Вообще не было писателей в Карело-Финской ССР, Молдавской ССР, Киргизии, Таджикистане, Туркмении, а единственный детский писатель Казахстана писал на русском языке. Пополнение рядов шло медленно. Количество книг, выпущенных молодыми писателями, росло: в 1947 году 5 книг, в 1950 — 15, но это не улучшало ситуацию в целом[544].

В первой половине 50-х наметилась тенденция к ухудшению. Если в 1949 году было 39 новых детских книг, в 1950 — 30, то за 8 месяцев 1951 только 13 новых названий. Преобладали переиздания: в 1949 году их было 66% среди всех названий, в 1950 — 67%[545].

В 1950 году было выпущено только 8% плохо оформленных книг, популяризирующих науку и технику. Преобладали переиздания. В стране «великих строек коммунизма» не было детских книг об этих стройках, «об успехах советской техники в области механизации трудоемких процессов, о советских сельскохозяйственных машинах, мало книг об электрификации»[546]. Книги были узко направленными, не решали воспитательных задач. Среди причин назывались низкие ставки гонораров; отсутствие авторов и редакторов, сочетающих научно-техническую эрудицию с умением популярно излагать материал; не было критики и конкурсов[547]. Но главную причину — слабое внедрение механизации в сельское хозяйство, преобладание в нем ручного труда — исследователи не замечали.

Недовольство работников агитпропа вызывало положение дел с литературой о Ленине и Сталине: в 121 библиотеке крупнейших городов среди 707 тыс. книг насчитывалось всего 1,8% книг о них[548]. За 1946-50 годы вышло 30 названий книг тиражом 2 млн. 280 тыс., хотя детей пионерского возраста было 20 миллионов. Вопреки принципам художественного произведения рецензенты рекомендовали призывать в книгах брать с вождей пример[549].

Не лучше обстояло дело с распространением и иных книг. Один-два экземпляра книги «Тимур и его команда» находились только в 34% библиотек Костромской области, «Четвертая высота» Ильиной в 12,7%, «Как закалялась сталь» в 20%. В Калужской области только 1,9% школ имели в библиотеках «Васек Трубачев и его товарищи» Осеевой, 21% «Молодую гвардию» Фадеева. Все 1520 школ Пензенской области не имели «Как закалялась сталь» Островского. У пионеров возникали затруднения при изучении литературы и подготовке пионерских сборов[550].

Рецензенты утверждали, что литературные герои слишком часто предоставлены сами себе, из текста непонятно, являются ли они пионерами. В образах присутствует схематизм, стереотипность. В повестях не показан процесс формирования коллективом социалистического сознания, господствует дидактика там, где должны работать художественные образы. Этого избежал Сотник в книге «Невиданная птица», но и его упрекнули за формальное изображение взрослых и отсутствие изображения детей в школе: автор боится-де, что «школа засушит его повествование»[551].

Высокой оценки была удостоена книга Карнауховой «Повесть о дружных»: «В типичности поступков героев, их судеб и заключается основная ценность книги». Типичность состояла в изображении благотворного влияния коллектива на ребенка, роста детской сознательности в процессе труда на благо родины в годы войны[552]. По этому же критерию выделена «Алтайская повесть» Воронковой: за изображение процесса усвоения алтайской девочкой Чечек новых понятий и этических норм при помощи пионерского отряда[553].

В условиях регламентации творчества детская повесть превратилась в часть массовой культуры, стала добычей любителей легких денег. До бессмысленного перечисления пионерских дел детьми одного из лагерей, деревни доходили писатели, которые не могли противостоять напору редакторов или не обладали чувством меры. В качестве примера приводили повесть В. С. Ананяна из Армении «На берегу Севана». «Четыре юных героя повести разрешают следующие серьезные проблемы, — иронично комментировал рецензент, — самостоятельно открывают причину исчезновения воды в районе и возвращают на поверхность ушедшую под землю реку, приручают диких водоплавающих птиц и создают птицеферму, одомашнивают диких пчел и устраивают пасеку, впервые исследуют недоступные горные пещеры и обнаруживают там огромное количество предметов величайшей исторической ценности, большое количество драгоценностей и золота»[554]. Добавим, что герои книги перевоспитывают мальчика-хулигана, помогают старику-охотнику преодолеть частнособственнические пережитки в сознании. В повести действуют хороший учитель, пионервожатая, мыслящий в духе педагогики Макаренко председатель колхоза, колхозники, которые «академиев» не кончали, но были готовы дать отпор «вейсманистам и морганистам», журналист из пионерской газеты и профессор. Деятельность открыла детям глаза на проклятое прошлое, они прочувствовали замечательное настоящее. Так в произведении отразились призывы ЦК комсомола путешествовать по родному краю, изучать его историю и природу, помогать колхозам выполнить сталинский план преобразования природы. Автор пытался изобразить борьбу с пережитками капитализма в сознании граждан, внушить пионерам потребность в изучении «мичуринской биологии», сформировать патриотизм.

Сходные проблемы были в работе театров юного зрителя (ТЮЗов). На экземпляре справки «О состоянии работы театров юного зрителя» В.Е.Семичастного нарисованы четыре огромных фигурных двойки — так, видимо, оценивал секретарь ситуацию, старательно выводя цифры на каком-то совещании[555]. В 1951 году в РСФСР насчитывалось 19 ТЮЗов, в СССР — 30. Это было в два раза меньше, чем в 1941 году. ТЮЗы ставили пьесы «Два капитана», «Я хочу домой», «Где-то в Сибири», «Снежок», «Аттестат зрелости», «Воробьевы горы». Не менее половины пьес были посвящены «современным темам». Однако бесконечная сменяемость директоров, 12 человек по РСФСР в 1950 году, и главных режиссеров театров, нежелание писателей заниматься детской драматургией, низкая квалификация плохо оплачиваемых актеров привели к кризису. В театрах, в том числе московском ТЮЗе, ставили бездарную, по мнению рецензентов, пьесу Ц.С. Солодаря «Мальчик из Марселя». В ней «оказалась приниженной важная тема участия трудящихся и их детей в борьбе за мир». Тяжелая жизнь молодежи Запада «правильно» изображена только в «Снежке» и «Я хочу домой». Теме борьбы за мир посвящены четыре пьесы, но из них только «Вперед, отважные!» «отвечает необходимым требованиям». Практически нет пьес о Сталине, Ленине, пионерской и комсомольской организации. Рецензент рекомендовал перевести театры «в более высокую тарифную группу», т.е. больше платить актерам и режиссерам, и усилить контроль со стороны комитетов комсомола[556].

Среди скульпторов нашлись бесстрашные правдолюбцы, которые перевели вопрос о причинах отставания искусства в совершенно иную плоскость. «У нас и стройки коммунистические, и методы и принципы работы коммунистические везде, а в МОССХ царит у нас полный НЭП. Я хочу сказать, что у нас чисто капиталистический принцип работы, хочу сказать просто, не закрывая на это глаза», –заявил скульптор Ковнер на московском собрании художников[557]. Маститые скульпторы и художники нанимали молодых и эксплуатировали за часть гонорара. На рынке рабочей силы была конкуренция: в стране сложилось перепроизводство кадров, государство не могло обеспечить их жильем и мастерскими. Это называлось «ненормальностями» в трудовых отношениях и производственных условиях[558]. Чиновники высокого ранга — начетчики, уверенные в том, что в СССР нет условий для воспроизводства капитализма, не могли назвать вещи своими именами.

В произведениях для детей ситуация в сфере художественного творчества и пластических искусств изображалась, естественно, иначе — романтизировалась. О профессии художника мечтает способный, но избалованный герой пьесы «Красный галстук» Михалкова, книга «Ранний восход» Кассиля всецело посвящена талантливому художнику Коле Дмитриеву — реальному лицу. К работе над повестью Льва Абрамовича побудило письмо крупных деятелей советского искусства. «Мы считаем, — писали они в мае 1950 года, — что творчество Коли Дмитриева…является еще одним убедительным примером того, как богата яркими, молодыми дарованиями наша Родина, как вдумчиво относится она к этим талантам»[559]. В заявлении подписантов была доля истины: государство создавало все больше бесплатных студий и художественных школ для детей. Однако к молодым художникам-профессионалам «родина» была беспощадна: подавляющее большинство было обречено на превращение в «клиентов» крупных художников; нищету; конформизм и идеологическую халтуру, которые приводили к оскудению творческих и моральных сил. Впервые в художественном произведении «для взрослых» об этом сказал И.Г. Эренбург. Герой повести «Оттепель» Владимир Пухов, старший литературный брат, если можно так выразиться, героев Михалкова и Кассиля, написал картину «Пионерский костер». «Ни красоты в этом нет, ни правды, ни сердца, — заявил Эренбург устами символа объективности того времени — рабочего. — Пионеры у него тоже ненастоящие. Наши ребята веселые, озорные, каждый выглядит на свой лад, а Пухов их рассадил, все у него отличники и герои нравоучительных историй»[560]. Реакция Пухова изображена исторически верно: не имея творческих контраргументов, он обрушивается на конкурента с обвинениями в «формализме» и «отказе от идейности в искусстве». Однако и Эренбург сводит причины действий Пухова к личному: уязвленному самолюбию, отрыву от коллектива и незнанию жизни, мельком отмечая, что художник ранее не избежал «проработок»[561]. Эренбург тоже был жертвой нападок, и потому, видимо, взрослый герой «Оттепели», как и пионеры из детских повестей, осознает вину и исправляется.

Не лучше была ситуация в киноискусстве. 11 октября 1950 года комиссии по кинодраматургии и по детской литературе ССП констатировали, что все киностудии выпускали в год не более 1-2 детских фильмов. Михалков вспомнил съемки фильмов «Красный галстук» и «У них есть родина» («Я хочу домой») по его произведениям: крупные мастера не снимают детские фильмы, а работники главкинопроката, недовольные малыми сборами, с неохотой берут их в прокат. Детские кинотеатры он сравнил с «забегаловками», до того они были неэстетичны[562]. В.М. Крепс, ведущий программы «Клуб юных капитанов» на радио, был против создания детской студии, потому что она не стала бы главной в системе кинематографии и не решила бы проблем детского кино[563]. Он предлагал давать жесткие планы по созданию детских фильмов «взрослым» киностудиям.

Весьма содержательным было выступление А. Эрштрема, который изучил опыт зарубежных стран. Для него оказалось неожиданным, что в США снимают до 10 сериальных фильмов в год для детей, хотя коммерческого успеха они не имеют. Эрштрем впервые употребил термин «программирование». «Правда, — комментировал докладчик, — это программирование не с нашей точки зрения, но оно сводится к тому, чтобы сообщить детям какой-то запас знаний о действительности, которая их окружает.… там находят время для того, чтобы подумать как более удачно, быстро и доходчиво разлагать сознание подрастающего поколения»[564]. Задача советских писателей, по его мнению, состояла в том, чтобы начать программирование «по-своему». Белахова была готова предоставить список произведений, по которым можно было сделать сценарии[565]. Совещание закончилось предложением довести мнение участников совещания до правительства. Однако государство не имело средств для развития детского кинематографа[566].

Тяжелая ситуация в детском искусстве была следствием нищеты страны, политики правительства во второй половине 40-х годов и кризиса идеологии в начале 1950-х. Идеология не отражала реалии действительности и их развертывание во времени. Из произведений исключались конфликты, которые могли бы бросить тень на государство. Литература переставала быть искусством: теряла эстетическую составляющую, связь с жизнью, что стали замечать подростки. Догматически настроенное руководство страны не могло даже подумать о кризисе своей идеологии. Однако, чувствуя неблагополучие, руководители были вынуждены заняться следствием — положением дел в области искусства. Совещания по вопросам детской литературы должны были выработать меры по преодолению кризиса.

Совещания по детской литературе на высшем уровне

12 ноября 1951 года секретариат ССП рассмотрел организационные вопросы по подготовке к Всесоюзному совещанию по детской литературе. Докладчики должны были охватить большую группу вопросов развития литературы: от создания книг о выдающихся деятелях большевистской партии и школьных повестей до работы детских газет и комиссии по детской литературе ССП[567]. Доклад просили сделать Л.В. Дубровину. Планировались содоклады: об отражении роли пионерской организации в литературе (З.П.Туманова), о труде в произведениях для детей (М.П. Прилежаева), о развитии научно-художественной литературы (О.Н. Писаржевский), о фантастической и приключенческой литературе (М. С. Шагинян), о литературе для младшего возраста (С.Я. Маршак). Известные писатели выехали в командировки для изучения дел на местах[568].

24 декабря произошли изменения: так как Дубровину назначили докладчиком на сессии АПН и Министерства просвещения по вопросу о педагогических требованиях к детской литературе, то доклад перепоручили А.А. Суркову. Но Дубровину оставили в списках содокладчиков с темой «Советская школа и детская литература». Кроме того, руководство ССП, уловив веяния из политбюро, поставило в повестку совещания специальный вопрос о драматургии для детей, который вызвался делать Катаев[569]. Пересмотрели и дату совещания: перенесли на апрель вместо середины февраля — чтобы не проводить одновременно с «академиками».

Получилось так, что ССП и ЦК ВЛКСМ получили преимущество. В период между совещаниями конкурирующих ведомств наметился поворот, который можно было бы определить как «сталинская оттепель»[570]. В феврале 1952 года Сталин на заседании политбюро «неожиданно» обнаружил, что редакторы, критики отрицают наличие в СССР «злых людей», «зла»[571], корыстолюбия, эгоизма, узости мысли, бюрократизма[572]. В программной статье «Преодолеть отставание драматургии» в начале марта драматурги были обвинены в «лакировке жизни», неумении противостоять мнению, «будто отрицательное явление на сцене непременно выглядит как искажение нашей действительности». Мероприятия, посвященные столетию со дня смерти Н.В. Гоголя, сопровождались заявлениями, что в СССР «Гоголи и Щедрины нужны!»[573]. Для обозначения позиции литераторов, якобы виновных в торможении развития драматургии, представители власти начали использовать термин «теория бесконфликтности».

Политбюро искало способы активизации трудовой активности населения с помощью субъективного фактора, пыталось прорвать экономическую блокаду, проводимую США и наладить отношения с европейскими государствами. Статья о языкознании[574], в которой вождь подчеркнул активную роль «надстройки» по отношению к «базису», давала идеологическую основу для маневра. В новых условиях «бесконфликтность» искусства противоречила тезису о «борьбе старого и нового» как двигателе развития общества.

Эволюция взглядов руководства страны сказалась на обсуждении проблем детской литературы. Это заметно по двум докладам Дубровиной, сделанным на сессии АПН и совещании ССП с разницей в два с половиной месяца. В начале февраля 1952 года Людмила Васильевна лишь мельком отметила, что писатели не должны закрывать глаза на отрицательные стороны жизни, но обязаны освещать их «правильно». Если руководствоваться ее докладом, то пришлось бы признать, что детей уже не интересуют «бродяжки и беспризорные», потому что беспризорных в стране нет[575]. Хорошо информированная Дубровина[576] откровенно лгала относительно истинного положения дел, выдавая нежелание властей афишировать явление за его отсутствие. В апреле же зам. министра самым тщательным образом очертила круг нерешенных проблем, которыми должны были совместно со школой заниматься писатели. Среди них были факты мещанства и социальной несправедливости, «второгодничество в школах, являющееся одним из самых серьезных непреодолимых недостатков», нарушения дисциплины в мужских школах, «неблагополучие в семьях — не типичное для нашей действительности, но все же встречающееся и больно травмирующие детей», религиозные влияния. Задача писателей — научить детей правильно разбираться в жизненных явлениях и бороться с недостатками для развития социалистических отношений в СССР[577].

В свете новых установок докладчики высмеивали критика Т.Д. Корнейчика, который, воплощая в жизнь предыдущий курс партии, заявил об отсутствии в СССР шаек хулиганов и их руководителей типа Квакина из «Тимура и его команды». Повесть Гайдара ретивый исполнитель считал «пройденным этапом»[578].

Критика отдельных, четко обозначенных сторон жизни общества не затрагивала фундаментальных ценностей номенклатуры: государственной собственности, монополии чиновников на власть, сущности государственного патриотизма, курса на «коммунизм», приоритета государственного начала перед личным, труда «на благо общества». Качественные изменения в производственных отношениях, праве, системе организации власти, которые воспринимались как лучшие в мире, не были предусмотрены. Сущность сталинской оттепели, затем и хрущевской, состояла в том, чтобы с помощью критики, задействуя субъективный фактор, внедряя новую технику, обеспечить развитие страны. Устранение вопиющих фактов бюрократизма должно было повысить авторитет руководства страны и создать видимость серьезной модернизации.

По этим причинам во время совещаний не было недостатка в заявлениях о роли коммунистической сознательности как важного фактора движения к коммунизму; о литературе как орудии борьбы за преобразование действительности; требований создавать образы на основе обобщения прекрасной советской действительности, а не иллюстрировать ими сухие идеи[579]. Писатели, научные работники, служащие министерства вращались в кругу стереотипной критики непреходящих недостатков, которые, якобы, породили «теорию бесконфликтности» и бездарные произведения: незнание жизни писателями, игнорирование психолого-педагогических характеристик молодых людей, схематизм в изображении героев, невыполнение решений пленума писателей, неразвитость детского кино. Апробированные книги вновь преподносились как образец для подражания.

Однако в выступлениях ряда ораторов начали появляться новые подходы к детской литературе. Представитель Дома детской книги Л.Ф.Кон впервые в истории литературы сталинского периода заявила о биологическом подходе к социальным явлениям, о редукционизме как методе писателей и критиков. Она обрушилась на теорию «подражания», т.е. на бихевиоризм, в рамках которой ребенок представал «существом, лишенном сознания, лишенном чувств, лишенном умения критически подходить к чему бы то ни было», и на бюрократизм, породивший «бесконфликтность»[580]. Кон не могла направить критику против руководства страны, которое десятилетиями насаждало данный подход к искусству. Представляется, критик и не созрела до подобной глубины анализа. Однако это был первый шаг в верном направлении.

По мнению Катаева, в детской драматургии сложилась катастрофическая ситуация[581]. На Всесоюзном совещании по детской литературе и в публикации[582] ему, правда, не дали возможности высказаться столь нелицеприятно: остановились на констатации «кризиса» как болезни роста. В произведениях не отражались черты времени: великие стройки коммунизма, сталинский план преобразования природы, люди новой формации, писал Катаев. Стало нормой «дурное ремесленничество»: «Появляются одинаковые конфликты, повторяются ситуации, унифицируется язык, из пьесы в пьесу кочуют похожие друг на друга персонажи, целые сцены. Редкая пьеса не обходится без какого-нибудь школьного вечера или бала, без выпускной вечеринки с мечтами о будущем, чтением стихов и тостами под занавес, без первой трогательной влюбленности»[583]. Все эти недостатки, по его мнению, имелись в пьесе Гераскиной «Аттестат зрелости». Катаев придерживался партийной точки зрения на причины отставания драматургии — бюрократизм и «теория бесконфликтности»: «Невозможно, в самом деле же, написать детскую комедию, если в ней все ребята общими усилиями превращены, по выражению Горького, в «отвратительно прелестных мальчиков»[584].

Воинствующую позицию по отношению к многочисленным ведомственным согласованиям, которые проходили произведения литературы, занял Н.И. Дубов. Литература шире и больше, она вне какой бы то ни было программы, потому что является отражением жизни и средством приобщения к ней, заявил молодой писатель. Ведомственность вытравляет из литературы ее суть. В частности, Дубов вслед за Кавериным обратил внимание на тот факт, что «литература слепнет, глохнет и немеет», когда писатель касается любви. Вместо проникновения в психологию героев, изображения нюансов детской души «по страницам романов и повестей гуляет немало героев, которых следовало бы назвать импотентными производственными функционерами»[585]. Дубов высказывал идеи, которые противоречили духу постановления ЦК ВКП от 25 мая 1941 года, постановлению XIII Пленума президиума ССП, подрывали веру в то, что писатели — «инженеры человеческих душ». Он не скрывал свой эстетический идеал: «Великое противостояние» Кассиля была для Дубова «большой и настоящей книгой»[586].

Представители Комитета по делам искусств при Совете министров СССР тоже были озабочены ростом количества «сказочных» произведений о действительности. За предыдущие полгода из 156 пьес комитет допустил к демонстрации 12, из них только 2 на современные темы. Комитет потребовал от писателей изображать конфликты. «В пьесе о перевоспитании «ребенка»-сверхиндивидуалиста мы также видим только следствия, — заявил чиновник комитета, — но не знаем подлинных причин, породивших индивидуалиста и создавших вражду между ним и коллективом»[587]. Выступая за новую тенденцию, чиновник не до конца представлял последствия. Познание действительности художественными средствами привело бы к раскрытию роли государства в провоцировании конфликтов, переживаемых детьми. Произведения приобрели бы действительно остросоциальный характер.

С чем были согласны все писатели, так это с негативной оценкой воздействия «комиксов» на сознание американских детей. Разговор о растлевающем влиянии детской литературы США, создающей образы «суперменов и предателей», был поднят своевременно. Одновременно с заседаниями Всесоюзного совещания в Вене работала Международная конференция в защиту детей. В ее резолюции «О влиянии литературы, печати, радио, кино и искусства» содержался призыв защитить детей от литературы, воспитывающей насилие, готовящей солдат для войн. Докладчики на совещании, публицисты из «Литературной газеты» воспользовались еще одним поводом и противопоставили советскую детскую литературу американской[588].

С 2 по 7 февраля 1952 года, когда проходила сессия АПН и министерства просвещения, «Литературная газета» не поместила даже сообщение об этом событии. Зато доклады апрельского совещания ССП и ЦК ВЛКСМ газета воспроизвела полностью, опубликовала хронику совещания и воззвание «Возродить кинематографию для детей»[589]. «Учительская газета» поместила материалы обеих конференций, а также «Обращение» и резолюции Венской международной конференции в защиту детей[590].

Подростки и молодежь между художественной и объективной реальностью

Появление новых книг дети и подростки встречали с радостью. Детям было скучно. Телевидение еще не стало массовым явлением в городах, а радио в деревнях СССР. Письма в «Пионерскую правду» говорили о недостаточном количестве кружков в школах, отсутствии технической литературы, примитивной работе станций юных техников. Во многих авиамодельных кружках сделали ставку на достижение рекордов взрослыми участниками, а не на массовое привлечение детей. Купить радиодетали в магазине было невозможно. Пионер Коля из деревни Дорки Ярославской области, который хотел сделать радиоприемник, рассказал о своих проблемах: «Даже за проводом я и то ходил от своей деревни за 37 километров и выпросил у одного работника МТС старую индукционную катушку. Вам, быть может, покажется смешно? Но, честное слово, дорогие товарищи, этого барахла здесь трудно, а подчас и невозможно достать»[591].

Шести— и семиклассники уже начинали интересоваться политикой. Они чутко реагировали на мировые события, просили рассказать о Генеральной Ассамблее ООН, Совете безопасности, «праве вето». Им было не понятно, почему Америка помогает греческому и китайскому правительству, «почему капиталистические страны хотят воевать с Советским Союзом?», а свободолюбивые народы еще не свергли капиталистов. Любознательных старших пионеров, почти комсомольцев, интересовали такие категории, как «план Маршалла», «доктрина Трумэна», экономический кризис. Пионеры интересовались будущим страны, просили рассказать о «коммунизме»[592].

В январе-апреле 1948 года «Пионерская правда» получила только 1 % писем по политическим и научным вопросам — 328 штук. Письма по литературным и искусствоведческим проблемам занимали третье место — 12 % корреспонденции — после проблем школьной и пионерской жизни (35%) и ответов на ребусы, загадки (42%)[593]. Статистика достаточно точно отражала интересы детей 10-13 лет.

Книга была вторым источником социальной, технической, нравственной информации, символом престижа. Молодежь, родители обращались к писателям с жалобами, что у них есть потребность читать, но детские художественные книги отсутствуют на полках магазинов[594]. Московская десятиклассница, укрывшаяся под инициалами «Н.А.», в апреле 1946 года настойчиво просила Кассиля, постоянного участника радиожурналов для детей «Невидимка» и «Клуб знаменитых капитанов», и Каверина поделиться своими планами на будущее, обеспечить как можно больше книг и кинофильмов для детей. «Особенно плохо обстоят дела с приключенческим и научно-фантастическим жанром…Судя по ребятам нашего двора, все юные граждане Союза прямо-таки жаждут книги этого направления. Огромный успех «Пятнадцатилетнего капитана» доказывает это. А научная фантастика, кроме большого интереса, имеет еще огромное значение в ходе коммунистического воспитания подрастающего поколения», — политически грамотно в духе времени ставила вопрос девушка[595]. В сентябре 1946 года, с наслаждением перечитав обнаруженную у сына книгу «Дорогие мои мальчишки», о том же писал Кассилю военный: «Книгу давайте, хорошую, интересную, чтобы в ней и ветры бушевали и правда торжествовала, давайте такую книгу, чтобы наши ребята могли в ней черпать все хорошее, чтобы это их отучало от грубости, хулиганства, чтобы они выросли в хороших, преданных Родине людей…Поверьте, что нам родителям очень и очень трудно воспитать ребят, особенно если в школах заводятся Ангелины Никитичны»[596]. В октябре 1946 доцент Ленинградского химико-технологического института молочной промышленности А. Д. Грищенко критиковал качество кинокартины «Синегория», снятое по книге Кассиля[597].

Писатели были бы рады публиковать больше книг и сценариев для фильмов, но мощности полиграфической и кинематографической отраслей не позволяли. Еще одним препятствием на пути благотворного воздействия книги была неразвитость подростков и молодежи, особенно на периферии[598]. Кассиль столкнулся с этой проблемой в общении с родными: был поражен неразвитостью его юной провинциальной родственницы, которая гостила в Москве. «Она, безусловно, не знает языков, музыки, не знает правил хорошего тона, возможно у нее даже понятие о такте несколько мещанское, — ответил один из воспитателей. — По тону Вашего письма я почувствовал, что Вы упустили одну «маленькую» деталь из жизни Н. …Н. даже уроки негде было толком приготовить, не говоря уже о чтении книг. Ведь за воспитанием Н. никто не следил, кто ей мог дать добрый совет что читать, а что можно и пропустить»[599]. Кассиля деликатно «вернули на землю», расставив приоритеты в философском вопросе «о бытии и сознании».

Нищета уродовала нравственность молодых людей, порождала феномен индивидуализма и эгоизма — как раз то, против чего рьяно выступали идеологи. В июле 1948 года редакторы «Комсомольской правды» и секретари ЦК ВЛКСМ тщательно изучали письмо анонимного студента из Кирова, участника Великой Отечественной войны, младшего лейтенанта запаса. Комсомолец возмущался тем, что, критикуя молодых людей за аморальное поведение в фельетоне «Растиньяк из Таганрога», газета не делает того же в отношении девушек. От частного факта студент перешел к обобщениям: «В такое время как сейчас эгоизм необходим для жизни молодого человека и эгоистические настроения в нашей молодежи очень сильны. Я воспитывался в очень культурной семье, но не был бы эгоистом, если бы не жизнь. А в чем заключается жизнь — ведь она заключается именно в том, чтобы жить было хорошо тебе...Тяжелое время войны сделало нас нравственными уродами — особенно в печальном положении очутились девушки… Почему же редакция «Комсомольской правды» не хочет публиковать множество писем, похожих на мое. Нам нечего оглядываться на «западную» демократию… Пусть на страницах большевистской печати еще раз раскроется печальная, но действительная правда о нашей молодежи»[600].

Субъективный метод номенклатуры ограничивал благотворное воздействие литературы на детей и подростков, закладывал мину замедленного действия в их сознание. Ученик 10 класса В.Савватеев из Талдома иронично отозвался о пьесе «Золотая медаль»: «Во всех случаях у Донченко зло получает сразу же достойный жестокий отпор и осуждение. Отрицательные герои сдаются, бегут. Хорошие люди ликуют. Просто все как по маслу расписано! Только посмотришь, вздохнешь, да позавидуешь!»[601]. Разбуженные литературой благородные чувства сталкивались с реалиями, которые пыталась скрыть или иначе интерпретировать номенклатура и писатели.

Восприятие молодыми людьми презентуемых литературой общественно-политических отношений зависело от их бытия. Вот, к примеру, взгляды пятнадцатилетней восьмиклассницы Ноны Б.[602] из Ульяновска. Нона — отличница, член комитета комсомола школы, за хорошую учебу и активную общественную работу была премирована, в 1948 году побывала в Москве и в лагере пионерского актива «Артек». Ее мечта — поступить на физико-математический факультет МГУ — была вполне осуществимой. Фантазия девушки активно работала, она была преисполнена патриотических чувств и уверена в лучшем будущем как своей страны, так и своем лично: «Я мечтаю полететь в межпланетное пространство, побывать на Луне, на Марсе, на Венере. Если бы мне сказали: «Твоя мечта исполнится, но через год, после твоего возвращения из межпланетного полета, ты умрешь», я бы не задумываясь согласилась. Ведь за год я бы сумела рассказать все, что видела. Я не считаю свою мечту неосуществимой. Но, конечно, для того, чтобы она сбылась, нужно очень много учиться»[603]. Нона скромничала, заявляя о себе как о типичной школьнице: не каждая умеет сочетать отличную учебу и общественную работу. Время сомнений для нее еще не наступило. Она уверенным шагом шла к исполнению своей мечты и видела в факте общения с писателем (Нона получила повесть Кассиля с автографом) подтверждение своего оптимистического жизненного настроя. Такой же эффект — восторг, патриотический порыв и желание подражать литературным героям — книги Кассиля производили на семиклассницу Зою Ш. из Тулы, Олю Г. из Саратовской области[604], других.

Иное восприятие литературы и жизни было у 20-летней Жени Никифоровой из Чарджоу Туркменской ССР. В ее жизненный опыт уже входило сиротство, работа во время войны в подростковом возрасте токарем на военном заводе, скучная работа в конторе фабрики после войны. Она же мечтала о подвигах и приключениях. Поводом к написанию письма послужило прочтение «Великого противостояния». «Прочитав Вашу книгу, невольно приходится вспоминать о происшедшем, о своей неудавшейся учебе, которую я любила, и у меня были способности к учению, — пишет Женя в марте 1949 года. — Мое желание было учиться и выучиться на учителя географии и истории древнего мира. Но моя мечта не сбылась, и я это считаю самой большой своей неудачей». Однако в ее мотивах было не только стремление поделиться сокровенным и вызвать сочувствие. Удивление и замешательство вызвало поведение подруги, которое не укладывалось в сформированные тяжелой трудовой жизнью и подкрепленные произведением Кассиля ценности. «Скажите мне, дорогой писатель, правильно ли думает моя подруга, — интересовалась девушка. — Она очень богатая, ей навысылали из Германии во время войны всего, и ей не разрешает мать дружить с бедными девочками… Скажите, правильно ли она так делает, а она ведь тоже комсомолка, и притом хорошая. Я думаю, что неправильно. Потому что ей все нажили родители, а ей лично не осталось наживать, а только гулять. А я бы так жить бы не хотела. Мне хочется наживать все своим честным трудом»[605]. Налицо была пока еще не осмысленная, представшая как единичный факт, классовая дифференциация — разделение на богатых и бедных, активно идущая в обществе в послевоенный период. Литература внушала детям совсем не те ценности, которыми руководствовалась подруга и ее мать. В этих условиях у читателей возникало естественное желание обратиться к автору произведения, под воздействием которого были закреплены благородные идеи человеческой солидарности и одухотворенного высокими идеалами труда.

Так же поступила и анонимная школьница, обратившаяся в январе 1953 года к Сталину по поводу противоречия в книгах и в жизни: в повести Копыленко «Десятиклассники» русские и евреи принадлежали к единой «советской нации», а в жизни после публикации информации о разоблачении так называемой группы врачей-вредителей людей «подразделяют на русских и евреев». «Ведь с такой враждой мы не построим коммунизм, а так хочется быть живым свидетелем этого светлого завтра. Поэтому надо бороться с такой антисоветской нездоровой пропагандой национальной розни»[606], — писала школьница организатору межнациональной розни.

Искренность произведений детской литературы поражала подростков, они переносили это качество на писателя и невольно выдавали семейные тайны, о которых при существующем политическом режиме стоило бы помолчать. Белла Б. из Кировска в ноябре 1945 года после комплиментов его книге поставила перед Кассилем не шуточные вопросы: «Что Вы скажете об изобретении атомной бомбы. Не уничтожат ли люди сами себя?… Не кажется ли Вам, что сейчас наступил кризис духа, что большевизм — это своего рода религия во главе которой не бог, а человек»[607]. Судя по беспорядочному подбору и количеству вопросов, которая ставила корреспондентка: от просьбы «дать определение пожара» и решить загадку смысла человеческого счастья до вопроса о судьбе человечества, религиозно настроенная старшеклассница, нахватавшись «верхов» из родительских разговоров, решила поделиться своей «мудростью» с писателем. Чтение книги спровоцировало желание немедленно получить ответы на все вопросы. Больше, видимо, поделиться было не с кем. Характер и направленность вопросов не оставляют сомнения в том, что мировоззрение Беллы формировалось на стыке советских и антисоветских ценностей, а теплота и искренность детской литературы для нее была отдушиной в окружавшем ее суровом мире.

Группа детей и взрослых, для которых детская литература была средством выживания, насчитывала, видимо, немало людей. Люба Г. из костно-туберкулезного санатория в августе 1948 года прямо выразила их потребности: «Чтение — мое любимое занятие, потому что, читая, на время забываешь о своем недуге»[608]. Так же думали взрослые. В феврале 1955 года Кассиль переписывался с матерью двоих детей Г. И. Севериной. «Когда они были маленькими, то «Кондуит и Швамбрания» была их настольной книгой, — описывала вдова с военного времени свое житье-бытье. — Мы читали ее каждый вечер вслух, а потом малыши играли в какую-то фантастическую страну, где все было необыкновенно. Литература и музыка всегда были нашими верными спутниками и друзьями-утешителями в трудные минуты жизни…Так мы и живем 13 лет втроем, скромно и дружно»[609].

Признание интеллигентной семьей «Кондуита и Швамбрании» было, без сомнения, еще одним подарком для писателя. Кассиль не мог не помнить, что в 1949 году руководство ССП начало гонения на него с публикации письма учительницы Н. Костаревой «Это не нужно детям!»[610], которая резко отрицательно отнеслась именно к «Кондуиту». Учительницу раздражало, что педагоги показаны «совершенно бесталанными, потерявшимися перед лентяями и лодырями учениками». В ее словах чувствуется инстинктивный страх бюрократа, озабоченного тем, что по аналогии ученики увидят казенщину советской школы, и полное неприятие подростковой фантазии, создающей нетерпимую для чиновника ситуацию неопределенности в поведении подчиненных ему «объектов» и наличия у них собственного мнения. «А манера Л. Кассиля вплетать в рассказ о реальной жизни какую-нибудь выдумку, сложную, фантастическую и в значительной мере надуманную игру (это портит и более поздние его произведения, например, «Дорогие мои мальчишки») еще более затрудняет понимание описываемых событий», — критиковала учительница творческий метод писателя. Однако то, что не нравилось учительнице, было достоинством в глазах детей и родителей. Уже на следующий день, 28 июля, группа учеников привилегированной московской школы № 175 направили письмо Кассилю. С их точки зрения, статья — глупенькая ложь, а учительница — ограниченный человек. Книга была дорога выпускникам как воспоминание детства[611].

Книга воспитывала, утешала, организовывала. После «Тимура и его команды» Гайдара наибольшее организующее воздействие на юных граждан СССР оказала вышедшая в 1944 году книга Кассиля «Дорогие мои мальчишки». Можно утверждать, что произведение способствовало продолжению тимуровской традиции — рождению неформальных социальных организаций среди детей и подростков. В детском движении можно увидеть слабые ростки гражданского общества. Феномен этот практически не изучен, ранее исследователи обращали внимание только на политические организации молодежи после войны. Призыв писателя делать добрые дела для других людей, для своей Родины сомкнулся с возрастными потребностями подростков в самосовершенствовании и дружбе. В марте 1948 года комсомолец Виктор Тальников, учащийся техникума, так обосновал свою позицию: «Вы можете сказать, что все это можно делать в своей комсомольской организации или группе, но может быть я неправильно понимаю, а мне кажется, что нет таких комсомольских групп, где комсомольцы могли бы делиться всеми впечатлениями между собой, кроме того, в группе будет очень узкий круг товарищей, а Вы, конечно, понимаете, что всякий человек имеет свои собственные мышления относительно выбора себе друзей, следовательно, это также является преимуществом для такой организации. Теперь Вам…ясно, почему я был так обрадован этой книге. Я посоветовался со своими товарищами, которые поняли меня с положительной стороны»[612]. Писателя буквально засыпали письмами с сообщениями о создании групп во всех уголках страны[613]: в Благовещенске, Молотове, Ярославской области.

Как правило, организации насчитывали несколько десятков людей, инициаторами их создания выступали начитанные дети. Они копировали действия литературных героев. Подростки самостоятельно выбирали штаб. Группы имели герб, гимн, девиз, знамя, клятвы или обязательства для вступающих, место для систематических сборов. Их цели полностью определялись советскими ценностями: воспитание у своих членов культуры, в том числе культуры поведения, помощь товарищам в учебе, самосовершенствование, в частности, умение быть самокритичным, изучение родного края, даже материальная помощь нуждающимся. В ноябре 1948 года к Кассилю обратились 15 «командосов» из Молотова. «Для начала нам пока хватит, — отчитывались ребята. — У нас есть штаб, где мы собираемся. Мы ходили к директору «Дома пионеров», и она нам дала отдельную комнату. У нас есть штаб, который состоит из 5 человек. Командор у нас комсомолец. Он учится в 7 классе… Наша задача: повысить успеваемость и изучить наш город»[614]. Учительница из Благовещенска, которая скрылась за инициалами «Н.К.Х», описала другую группу, возникшую в конце 40-х — начале 50-х годов: «Я не знала, что Марийка организовала в классе тайную группу ШБС. Принимала самых хороших, проверенных пионеров. Каждый из них должен помочь неуспевающему ученику стать в ряды хороших, делать замечания в коридоре и заставлять извиняться, учить обвинить себя перед товарищами в своем плохом поступке. Эта девочка своей энергичностью подняла высоко свой авторитет. ШБС решили вырыть небольшую пещеру, иметь свое знамя и играть там летом. Сборы отряда ШБС Марийка продумала, чтобы за лето хорошо подготовиться и преподнести мне в подарок отличные оценки всех членов. Марийка отпечатала клятву и раздала всем членам. Как в Вашей книге было интересно детям, но об этом они боялись рассказать мне. Она читала много книг, рассказывала их товарищам, самое интересное, что члены ШБС были девочки, мальчиков они проверяли и вскоре убедились, что и они достойны быть в ШБС. Группа росла… ШБС — это штаб башни смелых»,— рассказывала в классе мне Марийка, — мы хотели играть и только учебе мы хотели помочь, а дружбу, как Вы учили, спаять крепче, на всю жизнь, чтобы и в старости мы могли узнать друг друга и прекрасным вспомнить детство»[615]. В октябре 1950 года в условиях «формального и казенного», по мнению секретаря ЦК ВЛКСМ Михайлова, отношения комсомольской организации к проблемам молодежи, в Кустанайской женской средней школе (Казахстан) возникло общество «Дружба и товарищество». Девушки занимались культурно-массовой работой, помогали материально нуждающимся, отстающим в учебе. Общество имело символику и клятву: «согласно ей, каждый член звена должен был хранить втайне действия звена, добросовестно выполнять возлагаемые на него обязанности». В феврале 1951 года общество расширилось за счет включения в состав 15 лучших учащихся другой школы. Директор и старшая пионервожатая знали о существовании организации и не препятствовали ее работе[616].

Часть комсомольских и педагогических руководителей с пониманием относились к молодежной активности, рассматривая ее как результат своей деятельности и итог выполнения государственного заказа, сформулированного в детских книгах. Однако с наступлением холодной войны организации столкнулись с противодействием ВЛКСМ и администраций: чрезвычайная обстановка, активизируя сущностные черты режима, заставляла подавлять любое неподконтрольное явление, включая детские группы. Кассиль, подвергнутый критике со стороны комсомольских работников, в начале декабря 1948 обратился к молотовским пионерам с просьбой вести работу только в рамках пионерской организации. Серьезным фактором, который осложнял положение писателя и детей, было наличие в названии книги и детских групп слова «командосы». Если в период «Оверлорда» упоминание о штурмовых отрядах союзников в популярной книге смотрелось как дань их мужеству и союзническому долгу в борьбе с фашизмом, то с началом холодной войны ситуация коренным образом изменилась. «Посоветовал бы я вам сменить название «командосы» на «Синегорцы», если уж игра у вас пойдет, — обращался Кассиль к пионерам. — Я и в пьесе, и в новом издании «Дорогих моих мальчишек» уже убрал командосов, а оставил только синегорцев и песню изменил. Союзники наши заграничные после войны ведут себя так враждебно по отношению к Советской стране, что не хочется и в игре брать наименования одного из родов зарубежных войск… Время идет, меняется обстановка в мире, меняются игры, поются новые песни»[617].

После антикосмополитической кампании 1949 года с группами не церемонились. Например, один из учеников выдал существование упомянутой выше группы ШБС, началось разбирательство. «И как Ваша воспитательница вместо Арсения Гай, завуч говорила грубо, дерзко, унижая в них все человеческие достоинства. Не поговорив ни со мною, не вызвав родителей, объявили строгий выговор за такие дела, — писала «Н.К.Х». — «Может быть, Вас классный руководитель научил заниматься дурными делами?» — говорила завуч с ехидной насмешкой. «Говори, Марийка, перед тобою коммунист, а пионеры не должны идти вразрез партии». И она рассказала всю правду, а выговор с позором был объявлен на всю школу». Досталось и учительнице[618]. Кустанайское общество «Дружба и товарищество» было ликвидировано после того, как его активисты сами пришли в горком комсомола согласовать работу. Члены общества были уверены, сообщил под издевательский смех участников пленума Михайлов, «что работа, которую они проводят, заслуживает поддержки со стороны комсомольской организации»[619].

Идеологический аппарат не успевал за динамично развивающимся общественным сознанием, молодежной субкультурой, глушил процессы, которые сам же породил, формируя индустриальное общество. Тем временем новые веяния становились достоянием совсем юных. Комичный и показательный случай произошел в одной из библиотек. Беседуя с пятиклассником о прочитанных книгах, библиотекарь поинтересовалась степенью усвоения смысла сказки «Репка». Стереотипный ответ сводился к констатации «силы солидарности»[620] коллектива, которая позволяет преодолеть трудности, а именно: вытащить гигантскую репку силами бабки, деда, внучки, собачки, кошки и примкнувшей к ним мышки. Однако новое городское поколение школьников мыслило индустриальными категориями, рационально и скептически воспринимало морализаторство. «Нужна механизация сельского хозяйства, — ответил пацан, — тогда сразу можно вытащить репку»[621].


[325] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 124. Л. 27-28.

[326] Постановление СНК СССР № 789 от 16 июля 1943 года «О введении раздельного обучения мальчиков и девочек в 1943/1944 учебном году в неполных средних и средних школах областных, краевых городов, столичных центров союзных республик и крупных промышленных городов». «Учитывая, что совместное обучение мальчиков и девочек в средней школе создает некоторые затруднения в учебно-воспитательной работе с учащимися, что при совместном обучении не могут быть должным образом приняты во внимание особенности физического развития мальчиков и девочек, подготовки тех и других к труду, практической деятельности, военному делу и не обеспечивается требуемая дисциплина учащихся, СНК СССР постановляет: 1. Ввести с 1 сентября 1943 раздельное обучение мальчиков и девочек в 1-Х классах всех неполных средних и средних школах областей, краев, городов, столичных центров». ГАРФ. Ф. А — 2306. ОП. 70. Д. 2835. Л. 1.

[397] 25 августа 1945 года ЦК ВКП (б) принимает постановление об улучшении учебно-воспитательной работы в ремесленных, железнодорожных училищах и школах ФЗО. 13 марта 1947 года ЦК ВЛКСМ утверждает постановление об улучшении работы пионерской организации, 27 марта 1948 проводит совещание, а 3-5 октября 1951 года Пленум ЦК по данному вопросу. В поле зрения комсомольской организации оказались меры по улучшению физкультурной работы: постановление ЦК ВЛКСМ было принято10 октября 1946 года, совещание по выполнению проведено 19-20 февраля 1948 года. 26 марта 1948 рассматривались вопросы участия комсомольских организаций в подготовке и проведении испытаний и выпускных экзаменов в школе. В 1948 и последующие годы одно за другим следовали совещания юных садоводов-мичуринцев, комсомольских активистов по работе с детьми и учащимися школ в летние каникулы, о недопущении перегрузок учащихся общественными поручениями, слет участников похода по родному краю.

[398] РГАЛИ. Ф. 631. ОП. 15. Д. 1141. Л. 5.

[399] ГАРФ. Ф. А — 2306. ОП. 72. Д. 1644. С. 13.

[400] РГАСПИ. Ф.17. ОП. 132. Д. 365. Л. 53, 55; ГАРФ. Ф. А-2306. Оп. 72. Д. 1809. Л. 21, 22; Д. 1654. Л. 3.

[401] ГАРФ. Ф. А-2306. Оп. 72. Д. 1809. Л. 21, 22.

[402] Дополнительные сведения. В 1946 г. в детских домах находилось 400 тыс. воспитанников, еще 300 тыс. отданы на воспитание в семьи. //ГАРФ. Ф. А-2306. ОП. 69. Д. 3613. Л. 2; К сентябрю 1950 года в РСФСР насчитывалось 121616 школ всех типов, из них 82.685 начальных, 29.734 семилетних, 6.896 средних. В них обучалось: 1-4 класс — 10 млн. 371 тыс. учеников; 5-7 класс — 6.627 тыс.; 8-10 класс 748 тыс. учеников, всего 17 млн. 744 тыс. учеников. Строители не выполняли планы правительства по строительству школ, особенно в сельской местности // ГАРФ. Ф. А-2306. ОП. 72. Д. 1809. Л. 1, 2, 6, 7; РГАСПИ. Ф.17. ОП. 132. Д. 365. Л. 205, 206. Расхождения в сведениях вызваны несвоевременным поступлением информации из регионов.

[403] ГАРФ. Ф. А — 2306. ОП. 72. Д. 2436. Л. 25, 33, 34, 40, 80.

[404] РГАЛИ. Ф. 2924. ОП. 1. Д. 140. Л. 22, 23.

[405] ГАРФ. Ф. А — 2306. ОП. 71. Д. 789. Л. 24.

[406] Советская жизнь. 1945-1953. М., 2003. С. 126.

[407] ГАРФ. Ф. А — 2306. ОП. 71. Д. 789. Л. 43.

[408] Там же. ОП. 72. Д. 1644. Л. 24, 25.

[409] См. сноску выше: количество учеников 8-10 классов составляло 7,2% от учеников 1-4 класса, 11,3% от учеников 5-7 класса.

[410] Советская жизнь. С. 17, 18.

[411] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 2. Д. 297. Л. 24.

[412] ГАРФ. Ф. А — 2306. ОП. 72. Д. 2700. Л. 7.

[413] Там же. Д. 2700. Л. 7-12.

[414] РГАСПИ. Ф.17. ОП. 132. Д. 365. Л. 205. Л. 59; Дубровина Л. Великое завоевание культурной революции // Правда. 1951. 21 мая.

[415] ГАРФ. Ф. А — 2306. ОП. 71. Д. 604. Л. 5.

[416] Там же. Д. 604. Л. 24.

[417] Там же. ОП. 72. Д. 1644. Л. 19-23.

[418] ГАРФ. Ф. А — 2306. ОП. 71. Д. 603. Л. 5; см. также: Под видом борьбы за успеваемость // Учительская газета. 1952. 2 февраля.

[419] Советская жизнь. С. 18.

[420] РГАСПИ. Ф. 17. ОП. 132. Д. 365. Л. 18.

[421] ГАРФ. Ф. А — 2306. ОП. 71. Д. 603. Л. 4; Д. 604. Л. 29; ОП. 72. Д. 1644. Л. 8.

[422] Там же. Д. 604. Л. 47-48.

[423] «Правда». 1950. 11 июня. «Ответы на вопросы читателей»: «О борьбе против пережитков капитализма в сознании людей». «Пережитки капитализма в сознании людей не имеют почвы в советском строе».

[424] См., например: Рубинштейн С.Л. Бытие и сознание. Человек и мир. С. 41.

[425] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 205. Л. 18-20, 22.

[426] См.: Розанов В.В. Сумерки просвещения. М., 1990. Писатель, бывший учитель гимназии В.В. Розанов писал: «Задача и способы образования и особенно воспитания в ней сообразованы исключительно с требованиями бюрократического удобства…Ведомство народного просвещения…по существу своих действий, по характеру и по методам своего труда ничем вовсе не отличается от министерств путей сообщения, земледелия…»; «Уже на 12-14, реже на 16-18 году своей деятельности учителя становятся инвалидами»; «Нужно изучать быт учителей, чтобы что-нибудь понять в образовании — не в его «идее», но в его действительности»; «Фиктивный, обманывающий годовой балл всюду принят в основание для перевода»; «Система обмана, самими учителями практикуемая, бывает несложна…»; «Курс учения для него и к раздражению учителей оказывается почему-то тяжел»; «Огромный процент неуспевающих в нашей гимназии, кроме всяческого неблагоустройства программ, зависит еще от того, ….что принимаемый ею в себя состав учеников собственно должен бы разбежаться по десятку разнообразнейших школ. В самом понятии школы у нас есть …в высшей степени статическое и нисколько не динамическое»; «Учитель не вправе иметь в день более трех уроков, потому что безусловно должен приготовляться дома к каждому»; «Учитель вправе отказаться от преподавания в каждом классе, где более 10 учеников»; «Учитель вправе отказаться от всякого поручаемого ему занятия, которое не имеет связи с его классным преподаванием (полицейский надзор за учеником на дому, в театре, на улице, посещение не нужных ни для чего педагогических советов, составление всяких ведомостей, отчетов, ведение кондуитных тетрадей и т.п. бумажного декорума». «Учитель стал почти синонимом неврастеника, и это около учеников-детей, на которых его нервность отражается почти заражающим образом. И в основе этого лежит просто рубль, урванный у него и переданный чиновнику таких ведомств, для которых свет знания «как бы не бе»…Оборванный в своем существовании, «чиновник» министерства просвещения есть уже слагающая единица общественных нравов. Так из подробностей, из мелочей слагается духовный образ страны и образуется траектория ее исторического движения».

[427] Советская педагогика. 1949. № 5. Май. С. 63.

[428] Сталин И. Экономические проблемы социализма в СССР. М., 1952. С. 18-19.

[429] Лагин Л. Старик Хоттабыч. Повесть-сказка. М., 1952. С. 219.

[430] ГАРФ. Ф. А — 2306. ОП. 71. Д. 604. Л. 16.

[431] См. об этом: Фатеев А.В. Державный патриотизм времен позднего сталинизма // Преподавание истории в школе. 1995. № 7.С. 2-9; он же. Патриотизмы // www.scepsis.ru.

[432] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 5. Д. 284. Л. 97, 146, 147.

[433] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 365. Л. 68.

[434] Пионерская правда. Черчилль без маски. 1946. 12 марта; Забастовка американских шахтеров. 17 мая; Суд Линча. Фашистский террор в Греции. 9 августа.

[435] “О журналах «Звезда» и «Ленинград»”. Из постановления ЦК ВКП(б) 14 августа 1946 г.; “О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению”. Постановление ЦК ВКП(б) от 26 августа 1946 г.; “О кинофильме «Большая жизнь»”. Постановление ЦК ВКП(б) от 4 сентября 1946 г.; “Доклад т. Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград»”. Культура и жизнь. 1946. 20, 30 августа; 10, 30 сентября; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 503. Л. 39—48. План опубликован: История. Приложение к газете «Первое сентября». 1996. № 3. С. 10-12. См. также: Фатеев А.В. Образ врага в советской пропаганде. 1945-1954. М., 1999. С. 52-64.

[436] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 5. Д. 284. Л. 3,42, 44, 45, 177.

[437] Там же. Л. 71, 72,103, 147.

[438] Там же. Л. 126-128.

[439] Там же. Л. 110.

[440] Там же. Л. 140-145, 148.

[441] Там же. Д. 284. Л. 76.

[442] Там же. Д. 284. Л. 133, 134.

[443] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 365. Л. 102-103.

[444] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 370. Л. 37, 42, 43.

[445] Там же. Л. 44, 45.

[446] См., например: Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. Глава VI. «Религиозные верования народа, которыми держалась монархия, начали разлагаться…Полуинтеллигенция, вышедшая из народного слоя, была решительно атеистической и материалистической. Озлобленность была сильнее великодушия. Церковь потеряла руководящую роль в народной жизни. Подчиненное положение церкви в отношении к монархическому государству, утеря соборного духа, низкий культурный уровень духовенства — все это имело роковое значение. Не было организующей, духовной силы. Христианство в России переживало глубокий кризис. Роковой фигурой для судьбы России был Распутин…Религиозно обоснованная русская монархия была осуждена свыше, осуждена Богом…». Не лишено смысла следующее наблюдение Бердяева за эволюцией номенклатуры: «Материализм незаметно превратился в своеобразный идеализм и спиритуализм».

[447] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 370. Л. 35, 36.

[448] РГАСПИ. Ф. 17. ОП. 125. Д.459. Л. 73-74.

[449] «Борьба материализма и идеализма здесь идет вокруг одного основного вопроса: что — чувственно данный предмет как материальная вещь или смысловое содержание, значение соответствующего слова — является первичным. Материалист признает первичным предмет, чувственно воспринимаемую материальную вещь и вторичным — связанное с ним смысловое содержание; идеалист, наоборот… Представители идеализма в своем походе против материализма, против подлинно научного познания объективного мира обрушиваются прежде всего на чувственное познание действительности. Они ставят себе первой задачей вытравить связь с предметом из чувственных форм сознания». См.: Рубинштейн С.Л. Бытие и сознание. Человек и мир. С. 108.

[450] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 370. Л. 39.

[451] ГАРФ. Ф. А — 2306. ОП. 71. Д. 67. Л. 73, 27, 33.

[452] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 5. Д. 294. Л. 11— 14, 29, 40.

[453] Фадеев А. Молодая гвардия. М., Л. 1946. С. 84.

[454] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 5. Д. 294. Л. 222, 223, 294.

[455] ГАРФ. Ф. А — 2306. ОП. 71. Д. 67. Л. 39; см. также: Л. 14, 42.

[456] См. письмо Л. Люблинской: РГАЛИ. Ф. 2190. ОП. 2. Д. 431. Л. 1 — 7.

[457] РГАСПИ. Ф. 17. ОП. 125. Д. 503. Л. 39-48. План опубликован автором. См.: «План мероприятий по пропаганде среди населения идей советского патриотизма» (1947); «План мероприятий по усилению антиамериканской пропаганды на ближайшее время» (1949) // История. Приложение к газете «Первое сентября». 1996. № 3.С. 10-12.

[458] Симонов К. Глазами человека моего поколения. М., 1988. С.129, 131.

[459] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 476. Л. 169, 174, 177; см. также: Правда. 1947. 22 октября, 9 декабря.

[460] См. также: РГАСПИ. Ф. 17. ОП. 125. Д. 503. Л. 39—48; Правда. 1947. 11 августа.

[461] Джилас Милован. Лицо тоталитаризма. М., 1992, с. 49, 50. Жуков Г.К. Воспоминания и размышления. В трех томах. Т. 1. Одиннадцатое издание, дополненное по рукописи автора, с. 287; Капица Петр. Это было так. — Нева. 1988. № 5. С. 137.

[462] Гастроли писателя Л. Кассиля // Правда. 1949. 14 августа.

[463] РГАЛИ. Ф. 631. ОП. 15. Д. 990 (2). Л.118, 120, 122, 123, 128.

[464] РГАЛИ. Ф. 631. ОП. 15. Д. 985. Л. 6-8.

[465] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 373. Л. 71, 71об.

[466] См. подробнее: Фатеев А.В. Образ врага в советской пропаганде. С. 67.

[467] Адорно В., Хоркхаймер М. Культуриндустрия. Просвещение как обман масс // Диалектика Просвещения. М., СПб. 1997.

[468] См. подробнее: Фатеев А.В. Образ врага в советской пропаганде. С. 66.

[469] РГАСПИ. Ф. 17. ОП. 125. Д. 562. Л. 90-92.

[470] Жан-Поль Сартр. Ситуация писателя в 1947 году // Что такое литература? СПб., 2000. С. 233, 235, 236, 240, 264, 268, 269, 271 — 273.

[471] На XIX съезде КПСС Г.М. Маленков заявил: «Типическое есть основная сфера проявления партийности в реалистическом искусстве. Проблема типичности есть всегда проблема политическая». См.: Маленков Г. Отчетный доклад ХIХ съезду партии о работе Центрального комитета ВКП (б). М., 1952. С. 73.

[472] РГАЛИ. Ф. 631. ОП. 15. Д. 831. Л. 2 — 5.

[473] Там же. Л. 5 — 9.

[474] Еголин А.М., бывший заместитель начальника УПА, член-корреспондент АН СССР и действительный член АПН РСФСР, профессор. «Итоги философской дискуссии и задачи литературной науки» // ГАРФ. Ф. А-2306. ОП. 69. Д. 3617. Л. 1, 10.

[475] Симонов К. Глазами человека моего поколения. М., 1988. С. 133.

[476] РГАЛИ. Ф. 631. ОП. 15. Д. 1005. Л. 94-103.

[477] Там же. Л. 74.

[478] РГАСПИ. Ф. 17. ОП. 132. Д. 105. Л. 85.

[479] Кассиль Лев. Свет Москвы // Пионер. 1947. Октябрь-декабрь; Великое противостояние. М., 1957. С. 295.

[480] Катаев Валентин. За власть Советов! Л., 1949. С. 203, 357.

[481] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 399. Л. 37.

[482] См.: Фадеев А. Собр. Соч. в семи томах. Том 7. М., 1971. С. 202-218; 233-268.

[483] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 224. Л. 65,66.

[484] РГАЛИ. Ф. 631. ОП. 20. Д. 84. Л. 25.

[485] По горячим следам событий нарком внутренних дел УССР В.Т. Сергиенко сообщал секретарю ЦК КП(б)У Н.С.Хрущеву: «Подпольная организация возникла в тылу противника стихийно и готовилась провести большую подрывную работу против оккупантов» // «Молодая гвардия» (г. Краснодон) — художественный вымысел и историческая реальность. Сборник документов и материалов. М., 2003. С. 17.

[486] РГАЛИ. Ф. 631. ОП. 20. Д. 84. Л. 14, 24, 39, 40, 59.

[487] Там же. Л. 42.

[488] ГАРФ. Ф. А-2306. ОП. 71. Д. 86. Л. 4,5.

[489] Там же. Л. 2.

[490] Постановление жюри конкурса на лучшую художественную книгу для детей по итогам первого тура конкурса (май 1947 — май 1948). М., 1948.

[491] ГАРФ. Ф. А — 2306. ОП. 71. Д. 303. Л. 128, 131, 132; Д. 368. Л. 7,8.

[492] Помимо министерских работников, учителей, завроно и директоров школ на собрании присутствовала недавно перешедшая в сектор школ отдела пропаганды и агитации ЦК ВКП (б) Л.В. Дубровина, новый директор Детгиза К.Ф. Пискунов, первый секретарь ЦК ВЛКСМ Михайлов Н.А., Каиров И.А. — Президент АПН РСФСР, Генеральный секретарь Союза СП Фадеев А.А. Комиссию по детской литературе Союза писателей представляли В.В. Смирнова, А.Л. Барто. Н.В. Ильина от редакции журнала «Пионер». Члены Редсовета Детгиза: Маршак С.Я., Михалков С.В., Фраерман Р.Н., Шторм Г.П., Каверин В.А., Кононов А.Т., Ильин И.Я. Писатели: Пришвин М.М., Гумилевский Л.И., Кончаловская Н.П., Немцов В.И., Дик И.И., Перфильева А.В., Носов Н.Н., Ильина Е.Я., Рыбаков А.Н., Городецкая Е.И., Кон Л.Ф. См.: ГАРФ. Ф. А — 2306. ОП. 71. Д. 303. Л. 18-20.

[493] ГАРФ. Ф. А — 2306. ОП. 71. Д. 303. Л. 4, 8.

[494] Там же. Л. 35.

[495] Там же. Л. 36.

[496] Там же. Л. 45.

[497] Там же. Л. 126-127.

[498] Там же. Л. 68, 69.

[499] Там же. Л. 49.

[500] Там же. Л. 87.

[501] См.: Хлевнюк О.В. Советская экономическая политика на рубеже 1940-1950-х годов и «дело госплана» // Отечественная история. 2001. № 3. С. 82, 87, 88.

[502] РГАЛИ. Ф. 631. ОП. 15. Д. 1016. Л. 5, 23а, 24.

[503] Там же. Л. 25, 32,33.

[504] Там же. Л. 28, 29.

[505] Там же. Л. 16.

[506] См.: Фадеев А. Собр. Соч. в семи томах. Том 7. М., 1971. С. 263.

[507] РГАЛИ. Ф. 631. ОП. 15. Д. 1159. Л. 140-144.

[508] Там же. Д. 1141. Л. 12.

[509] Гераскина Л.Б. «Аттестат зрелости». Любимова В.А. «Они поспорили». Розов В.С. «Ее друзья».

[510] РГАЛИ. Ф. 631. ОП. 15. Д. 1141. Л. 46.

[511] Там же. Л. 25, 48-50, 112.

[512] Там же. Л. 25, 38-42.

[513] Там же. Л. 44.

[514] РГАЛИ. Ф. 631. ОП. 15. Д. 1144. Л. 112, 117-120.

[515] Там же. Л. 136.

[516] Там же. Л. 134, 135.

[517] Там же. Л. 129.

[518] Отмечены лучшие книги. Полевой Б. Повесть о настоящем человеке; Ликстанов И. Малышок; Василенко И. Звездочка; Ильина Е. Четвертая высота; Мусатов А. Стожары; Павленко П. Степное солнце; Прилежаева М. С тобой товарищи; Рыбаков А. Кортик; Осеева В. Васек Трубачев и его товарищи; Каверин В. Два капитана; Вигдорова Ф. Мой класс; Багмут И. Счастливый день суворовца Криничного; Карнаухова И. Повесть о дружных; Ананян В. На берегу Севана; Хавкин О. Всегда вместе; Кассиль Л., Поляновский М. Улица младшего сына; Воронкова Л. Село Городище; Григорьев С. Малахов курган. Лучшие пьесы. Попов И. Семья; Науцришвили Г. Юность вождя; Михалков С. Я хочу домой. Красный галстук; Алигер М. Сказка о правде; Любимова В. В начале мая. Снежок; Ирошникова И. Где-то в Сибири; Шток И. Гастелло. РГАЛИ. Ф. 631. ОП. 15. Д. 1141. Л. 16; Д. 1161. Л. 25, 26.

[519] РГАЛИ. Ф. 631. ОП. 15. Д. 1144. Л. 56.

[520] Там же. Д. 1144. Л. 14, 15.

[521] Там же. Д. 1161. Л. 21-37.

[522] РГАСПИ. Ф. 17. ОП. 132. Д. 395. Л. 39-45.

[523] ГАРФ. Ф. А — 2306. ОП. 71. Д. 488. Л. 78.

[524] Там же. Л. 85.

[525] Там же. Л. 13-24, 63.

[526] Сталин И. Относительно марксизма в языкознании. К некоторым вопросам языкознания. М., 1950. С. 29, 30.

[527] См.: Исторический опыт и перестройка…, с. 184-191.

[528] См.: Известия ЦК КПСС. 1991. № 2. С.154; 153, 155.

[529] Известия ЦК КПСС. 1991. № 2. С. 153-154.

[530] «Правда». 1950. 11 июня. «Ответы на вопросы читателей». «О борьбе против пережитков капитализма в сознании людей».

[531] «Животворный советский патриотизм». Правда. 1950. 18 июня.

[532] РГАСПИ. Ф. 17. ОП. 132. Д. 521. Л. 61-66.

[533] РГАЛИ. Ф. 631. ОП. 15. Д. 1077. Л. 85-94.

[534] Там же. Л. 72, 73. Рекомендовали: Воронкова Л. Село Городище. 1948; Гайдар. Соч. в 2-х томах. 1949; Василенко И. Звездочка. 1950; Голубева А. Мальчик из Уржума. 1949; Губарев В. Павлик Морозов. 1948; Ильина Е. Четвертая высота. 1949; Кальма Н. Дети Горчичного Рая. 1950; Катаев В. Сын полка. 1948; Любимова В. Снежок. 1950; Мусатов А. Стожары. 1949; Павленко П. Степное солнце. 1949; Прилежаева М. С тобой товарищи. 1949; Рыбаков А. Кортик. 1950; Карнаухова И. Повесть о дружных; Сотник Ю. Невиданная птица. 1950.

[535] Пионерский театр. Сборник в помощь детской художественной самодеятельности. Молодая гвардия. 1950. В сборнике: Михалков С. Красный галстук; Мусатов А. Драгоценное зерно; Глебов А. Звено отважных; Михалков С. Особое задание; Любимова В. Снежок; Никулин Ю. Суд Линча; Крепс В., Минц К. Клуб знаменитых капитанов.

[536] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 618. Л. 127, 128.

[537] Пионерская правда.1950.7 февраля; 1, 8 сентября; Пионер. 1950. Март; 1951. Февраль.

[538] Пионерская правда. 1950. 31 января; 14 марта; 1 июня.

[539] О детской литературе. Сборник статей. М., Л. Детгиз. 1950; Пропаганда книг среди школьников. Сборник методических материалов к Неделе детской книги. Детгиз. М., Л. 1951.

[540] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 656. Л. 15-17; Д. 671. Л. 47; Д. 671. Л. 69-80, 88-105.

[541] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 656. Л. 23-34, 35.

[542] Там же. Л. 21, 80-88.

[543] Там же. Л. 29.

[544] Там же. Л. 15-17, 52, 53.

[545] Там же. Л. 39.

[546] Там же. Л. 41, 42.

[547] Там же. Л. 35-36.

[548] Там же. Л. 82.

[549] Там же. Л. 80-85.

[550] Там же. Л. 63.

[551] Там же. Л. 24, 26, 30.

[552] Там же. Л. 25.

[553] Там же. Л. 107-112.

[554] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 656. Л. 33.

[555] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 671. Л. 47.

[556] Там же. Л. 47-53.

[557] Там же. Л. 71.

[558] Там же. Л. 69, 73, 80.

[559] Советское искусство. 1950. 16 мая.

[560] Эренбург Илья. Оттепель. М., 1956. С. 200.

[561] Там же. С. 218-219.

[562] РГАЛИ. Ф. 631. ОП. 3. Д. 392. Л. 2-7.

[563] Там же. Л. 28-33.

[564] Там же. Л. 34.

[565] Там же. Л. 46-48.

[566] См. подробнее: Фатеев А.В. Образ врага в советской пропаганде. С. 134.

[567] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д.656. Л. 136.

[568] Там же. Л. 129-131.

[569] Там же. Л. 142.

[570] «Перемена курса проходила…и в начавшейся тогда же «оттепели», еще весьма робкой, слабой»,— отмечает Ю. Н. Жуков. См.: Жуков Ю.Н. Тайны Кремля. Сталин, Молотов, Берия, Маленков. М., 2000. С.567.

[571] Симонов К. Глазами человека моего поколения. М., 1988. С. 233.

[572] Преодолеть отставание драматургии // Литературная газета. 1952. 6 марта.

[573] Правда. 1952. 4 марта.

[574] Сталин И. Относительно марксизма в языкознании. К некоторым вопросам языкознания. М., 1950. С. 5.

[575] См.: Известия Академии педагогических наук РСФСР. Выпуск 44. 1952. Вступительное слово И.А. Каирова, министра просвещения и Президента АПН (С.7-13); доклад Л. В. Дубровиной, зам. министра просвещения «О воспитательном значении советской детской литературы» (С. 14-47).

[576] Дубровина не могла не знать о приказе Министерства просвещения РСФСР № 1088 от 12 декабря 1951 года по данному вопросу, которое было продублировано 20 мая 1952 (№ 378). ГАРФ. А — 2306. ОП. 72. Д. 1813. Вскоре вышли постановления Совета Министров СССР от 8 апреля 1952 года № 1708 и Совета Министров РСФСР от 22 апреля 1952 г. № 515 «О мерах ликвидации детской беспризорности в РСФСР».

[577] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 5. Д. 502. Л. 118, 119.

[578] Там же. Л. 120.

[579] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 5. Д. 502. Л. 11-131; Известия Академии педагогических наук РСФСР. 1952. Выпуск 44. С. 14-47.

[580] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 5. Д. 505. Л. 170-172.

[581] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 656. Л. 152.

[582] Катаев В. О драматургии для детей // Идейность и мастерство. Сборник статей советских писателей о драматургии (1945-1953). М., 1953. С. 205.

[583] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 656. Л. 165.

[584] Там же. Л. 182-183.

[585] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 5. Д. 505. Л. 67.

[586] Там же. Л. 69.

[587] Там же. Л. 208-216.

[588] Зивс С. Растлители детских душ // Литературная газета. 1952. 19 апреля; РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 5. Д. 502. Л. 17-19.

[589] Литературная газета. 1952. 15-19 апреля.

[590] Учительская газета. 1952. 2, 9 февраля; 16, 19, 23 апреля.

[591] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 511. Л. 30.

[592] Там же. Л. 27, 28.

[593] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 511. Л. 26.

[594] РГАЛИ.Ф. 2190. ОП. 2. Д. 431. Л. 73-74, 83.

[595] РГАЛИ.Ф. 2190. ОП. 2. Д. 430. Л. 58— 59 об.

[596] Там же. Л. 76.

[597] Там же. Л. 78.

[598] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 5. Д. 284. Л. 95.

[599] РГАЛИ. Ф. 2190. ОП. 2. Д. 432. Л. 58 об., 59.

[600] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 510. Л. 180 — 183.

[601] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 656. Л. 5.

[602] Фамилии несовершеннолетних корреспондентов приведены в сокращенном виде по этическим соображениям. Дело не только в том, что эти люди могут еще здравствовать, но в общем уважительном отношении к людям, которые, пусть и очень давно, могли высказать идеи, которые сегодня могут показаться им и нам наивными, неправильными и т.п.

[603] РГАЛИ. Ф. 2190. ОП. 2. Д. 432. Л. 44-45 об.

[604] Там же. Л. 8; Д. 434. Л. 1.

[605] Там же. Д. 433. Л. 1,2.

[606] Советская жизнь. 1945-1953. М., 2003. С. 468.

[607] РГАЛИ. Ф. 2190. ОП. 2. Д. 429. Л. 73-75об.

[608] Там же. Д. 432. Л. 40.

[609] Там же. Д. 436. Л. 29.

[610] «Литературная газета». 1949. 27 июля.

[611] РГАЛИ. Ф. 2190. ОП. 2. Д. 433. Л. 27.

[612] Там же. Д. 432. Л. 1 — 1 об.

[613] Смотрите, например: РГАЛИ. Ф. 2190. ОП. 2. Д. 429. Л. 100; Д. 430. Л. 70, другие.

[614] РГАЛИ. Ф. 2190. ОП. 2. Д. 432. Л. 52, 52 об.

[615] Там же. Д. 435. Л. 8-19 об.

[616] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 2. Д. 297. Л. 15-16.

[617] РГАЛИ. Ф. 2190. ОП. 2. Д. 432. Л. 54, 54 об.

[618] Там же. Д. 435. Л. 17, 18 об.

[619] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 2. Д. 297. Л. 15-16.

[620] См.: Городецкая Е.Е. Рассказ для детей и его воспитательное значение // Советская педагогика. 1953. № 1. С. 37.

[621] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 783. Л. 16.

К началу

© А. В. Фатеев, 2007 г.
© Публикуется с любезного разрешения автора