© А.В. Фатеев

Сталинизм и детская литература в политике номенклатуры СССР (1930-1950-е гг.)

««« К оглавлению

Глава V. Реформы и детская литература в 1953-1958 гг.

«Любить детей — это и курица умеет. А вот уметь воспитывать их — это великое государственное дело, требующее таланта и широкого знания жизни». (М. Горький. «О новом и старом»).

«Кто мы? Кому же теперь клясться в верности?» (А.П.Довженко).

Реформы в рамках «партийности»

Смерть И.В. Сталина в марте 1953 года стала поводом для начала реформ, которые вошли в историю под названием «оттепель». Интересы и воля исторически ограниченного класса номенклатуры определят их узкую сферу и примитивный метод. Руководство страны не ставило под сомнение декларации об общенародном характере государственной собственности, не допускало мысли, что в СССР существует эксплуатация трудящихся, а выборы из одного кандидата на одно место в органы власти по-прежнему считало проявлением превосходства «советской демократии» над буржуазной. Показательна эволюция политического сознания номенклатуры. В июле 1953 ответственным за все проблемы общества[622] объявят Л.П. Берию, в феврале 1956 года И.В. Сталина, а в ноябре 1956 года констатируют неэффективность работы государственного аппарата. Выступая 4 ноября на собрании московского партийного актива о ситуации в стране в свете венгерских событий, Н.С. Хрущев признал: «В колхозах имеется много людей, которые мало участвуют в общественном производстве, плохо организован труд…. Убрав с помощью солдат кукурузу, они потом пишут рапорт — под руководством ЦК или обкома партии кукуруза убрана, а убирала-то армия. Кончать с этим делом надо, товарищи». «Голоса. Правильно». «Хрущев. Товарищи, нужно улучшить работу милиции. Хулиганства много. Это тоже вызывает недовольство людей». «Голоса. Правильно». «Хрущев. Необходимо поднять активность профсоюзных, общественных организаций. Враг у нас есть, поэтому надо повысить бдительность. Вместе с тем нужно улучшать работу органов госбезопасности…»[623]. Номенклатуре пришлось признать и отсталость советской промышленности по сравнению с американской и английской в июле 1955 года[624] на пленумах ЦК КПСС и ВЛКСМ.

Суть реформ будет сведена к трансформациям сферы управления государством и смене кадров. Руководители провозгласят необходимость коллективного руководства страной. Номенклатура отсечет только одиозные проявления сталинизма: культ личности; массовые репрессии; ГУЛАГ, который стал взрывоопасным элементом и дискредитировал «государство рабочих и крестьян». Пропагандистские установки не претерпели изменений: ЦК КПСС по-прежнему фокусировал внимание граждан не на причине негативных явлений — производственных отношениях, форме собственности, политическом строе и режиме, а на следствии — недостатках в сферах распределения и обмена[625], на деятельности отдельных политиков, несущих-де всю ответственность за происхождение негативных явлений, нищету населения. Педагогика в глазах руководителей была панацеей, с помощью которой они пытались решить общественные проблемы[626]: преодолеть нонконформизм, преступность, хулиганство, пьянство, ханжество в молодежной среде. В такой обстановке некоторые детские писатели попытались создать произведения, которые изображали конфликты в детской среде в их связи с социально-политическими процессами в обществе.

Свою роль в стимулировании реформ сыграла разрядка международной напряженности. Весной 1953 года закончился первый этап холодной войны. Народы, правительства супердержав и их сателлитов устали от военных расходов, ожидания атомного апокалипсиса. Руководители СССР, обладая гигантским золотым запасом, желали закупить оборудование и товары массового потребления, которые не производила в нужных количествах отечественная экономика. США, втянутые в кровопролитную и бесплодную войну в Корее, искали возможность выйти из тупика без потери лица. Период разрядки не сопровождался прекращением психологической войны между супердержавами. Кратковременное ослабление весной-летом 1953 года сменилось ее эскалацией, особенно заметной с лета 1954 года[627]. Президент США Д. Эйзенхауэр, пытаясь ограничить аппетиты военно-промышленного комплекса, сделал упор на ведение пропагандистской войны и тайные операции окрепшего ЦРУ. Новым моментом психологической войны, по свидетельству журнала «Нешн», воспроизведенному журналом «Крокодил»[628], стала «гонка повышения уровня жизни». Интересы пропагандистов распространились и на производственную демократию, и успехи национальных спортивных команд, и развитие образования. Государства по-прежнему нуждались в образе врага. Военный психоз в значительной степени затронул детей и подростков США. Милитаристская пропаганда, систематические тренировки в школах по правилам поведения во время атомного взрыва, которые включали в себя «ныряние» под парту и размещение в бомбоубежищах, породили страх в душах американцев. В СССР подобные упражнения в массовом порядке не проводились, но пропаганда сделала антиамериканизм элементом мировоззрения части общества. Объективности ради стоит отметить, что советские пропагандисты критиковали правительство, но никогда не глумились над народом США. Давние российские симпатии к энергичным, трудолюбивым и свободолюбивым американцам, бывшим союзникам в войне, продолжали скрытно жить в обществе.

Феномен «оттепели» был противоречив. Его олицетворяли журнал «Новый мир» под руководством Твардовского и повесть Эренбурга «Оттепель». Консервативные силы во всех сферах общества сопротивлялись переменам. Борьба за новую литературу, за право трезво взглянуть на свое общество, переоценить сложившиеся стереотипы захватила и детских писателей.

Кризис в образовании и воспитании

Кризис общества сказался на авторитете АПН. Попытка руководства академии в апреле 1955 провести совещание с 200 учителями в рамках подготовки к отчетно-выборному собранию привела к неприятным результатам: критике по всем вопросам[629]. Однако государство и АПН не могли реализовать, например, требование дифференцированного подхода к учащимся. Политическое руководство определяло бюджет образования по «остаточному принципу», соответственно были настроены и его руководители.

Наиболее активные педагоги шли дальше: учитель из Московской области И.Д. Коржев написал работу «О положении в педагогической науке» и в течение 1954 года трижды побывал с ней на приеме у заведующего отделом школ ЦК КПСС. Коржев заявил, что неуспеваемость и второгодничество за 25 лет не устранены, потому о педагогической науке можно говорить только в кавычках. Учитель предлагал сделать акцент на обучение методам приобретения знаний, критиковал систему Коменского, обращая внимание на ее «буржуазную» ограниченность. Завотделом не рекомендовал монографию к изданию: книга-де, написанная в 1952 году, устарела. На самом деле возмущение чиновника вызывала совокупность идей автора и нежелательные последствия обсуждения книги: во время рассмотрения монографии на президиуме АПН дискуссия вышла за рамки педагогических проблем. Вице-президент АПН М.А. Мельников, действительные члены академии, профессора И.Ф. Свадковский и К.Н. Корнилов не просто дали положительную оценку рукописи Коржева, но обвинили И.А. Каирова в занятии монопольного положения в науке, которое он и его группа осуществляли при помощи «лицемерия, грубого обмана, интриг, хитрости», и списали на министра все неудачи образования. «Надо быть крепкими людьми, чтобы при этом условии сохранить принципиальность, научную честь, совесть, человечность», — эмоционально писал Корнилов. Каиров не нашел ничего лучшего, как заявить правду: он всего лишь проводит «политику партии, правительства». Для Корнилова это был еще один повод ударить по оппонентам: сослаться на критику Маленковым монополизма в науке (работы Сталина уже старались не упоминать) на XIX съезде партии и заявить, что партия не могла проводить подобную политику[630]. Партийные же чиновники считали, что школа дает детям «не искаженные знания», нужные строителям коммунизма, справляется с задачей подготовки учащихся к поступлению в ВУЗы и техникумы[631] — обсуждать нечего.

Учительницу М. Колычеву (Колачеву?) из г. Сталино тоже волновала неэффективность работы системы образования. Правительство прислало ей письмо-отписку, и в феврале и июле 1955 года[632] она попыталась воздействовать на руководство через писателей Фадеева и Кассиля. Министерство, считала педагог, так и не объяснило, что такое политехнизация; «б) как сделать, чтобы % успеваемости поднять и не врать при этом». Тем временем, волновалась педагог, оторванность от практики АПН, бюрократизм, плохая подготовка учителей способствовали сохранению «педологических извращений» и неразвитости теории коммунистического воспитания. Подчеркивая возрастающий индивидуализм подростков, разрыв с коммунистическими — в понимании людей того времени — традициями: с уравнительностью, простотой и скромностью людей в нищем обществе, учительница намекает на буржуазный характер изменений: «Период 46-47 год — 50-51… было время, когда мы садили огороды, одежда: ватник, спецовка, кепка, считались вполне приличной и для студента и для преподавателя ВУЗа… Еще не были забыты пионерские песни («Наш паровоз», «Конница Буденного» и проч.), но все это постепенно отмирало и заменялось другими вкусами: «Копать девочке? Это же тяжело, она у меня больная». Боян — это для села, а нам пианино…Слова «боец за коммунизм» заменились словами «хорошая девочка». Вышло из употребления и слово товарищ, гопак и русскую заменили танго, фокстрот… На словах они дома помогают, а на деле барышни-белоручки. У девочек иное назначение, чем у мальчиков. И вот из веселого жизнерадостного народа стали расти барышни»[633]. Если в антикапиталистическом рассказе Горького «Жрец морали», считала Колычева, заменить слово «мораль» на «коммунистическое просвещение», то «получится точная копия того, что у нас происходит в этой области в последние 15 лет». Для провозглашения подобных идей надо было иметь смелость или не отдавать себе отчета в том, что делаешь. Судя по почерку и содержанию письма, отдельные мысли которого переходили в бред, Колычева писала в состоянии невроза, словно иллюстрируя мысль В. В. Розанова, что после 15 лет работы в школе учителя становятся инвалидами. Однако это не мешало ей говорить правду, произнести которую еще не могли психически здоровые и такие осторожные коллеги.

Следы педологических извращений и перерождения Колычева находила и в детской литературе: критиковала повесть Кассиля «Ранний рассвет» и просила не писать произведения об отдельных героях со строгим разделением на положительных и отрицательных. Подобная линия, по наблюдениям педагога, способствовала поддержанию негативной традиции: «заладит» учитель про отсутствие способностей у одного ученика, про талант другого — пропали дети: «первый веру в свои силы теряет, а второй работать бросает». Изображение «любви» в книгах не выдерживало никакой критики: «Вообще в этом вопросе «педагоги» дошли до раздельных школ и особых свойств у мальчиков и девочек, а вы, писатели, загипнотизированные ими, перестали видеть правду жизни, заставляете подростков говорить и поступать как им совсем не свойственно. Игра в любовь возраста 11-18 лет, ранние и часто неудачные браки, аборты, бросанье своих детей отцом-матерью — это следствие нашего неуменья организовать воспитание в коллективе». Ее недовольство вызывало и создание школ для детей «бомонда». В качестве панацеи Колычева просила показывать воздействие коллектива на «единицу (героя)»[634].

Во всей этой истории стоит отметить тот факт, что Колычева и Коржев продемонстрировали лучшие качества советских граждан: гражданственность, совестливость, альтруизм, обеспокоенность положением дел в своей сфере, стремление осмыслить происходящее и изменить мир к лучшему. Однако бюрократическая система управления по-прежнему мешала педагогам реализовать свои качества в полной мере.

Осмысление проблем страны и литературы в ЦК ВЛКСМ и ССП

В ноябре 1953 года в «Комсомольской правде» появился фельетон «Плесень»[635], который стал знаковым для идеологических работников. Авторы статьи поставили вопрос: откуда в «здоровой среде нашей советской молодежи» взялась «гнилая плесень»: люди, которые смеются над советскими ценностями — «любовью, дружбой, трудом, честностью» — и ради денег готовы воровать и убивать? Как получилось, что молодые люди из обеспеченных семей вели образ жизни, сопоставимый с поведением дореволюционной «золотой молодежи» в России и американских гангстеров? В первой половине 50-х годов только дети номенклатурных работников имели возможности и средства для использования машин своих отцов, приобретения личных машин, для кутежей в ресторанах, отдыха в пансионатах на море. Ответы на вопросы в духе идеологии номенклатуры были даны на судебном процессе. Цитируя А.С. Макаренко, прокурор говорил о необходимости соблюдать в воспитании детей чувства меры: «избалованные бездельники и оболтусы» могли вырасти в семьях, где родители потакали всем их прихотям. Результат — аморальные поступки и уголовщина, обернувшиеся длительными сроками тюремного заключения четырем студентам. Общественные проблемы авторы фельетона предлагали объяснять недостатками семейного воспитания.

Несмотря на деятельность воспитательных учреждений, органов пропаганды, писателей часть молодежи индустриальных центров не усваивала советские ценности. «Детям» было на кого равняться. Для привилегированной московской публики не были секретом оргии сына Сталина Василия, проведение вечеринок у бывшего руководителя Управления пропаганды и агитации Г. Ф. Александрова, во время которых участники вели себя как в борделе. Пьянство и грубость, презрительное отношение к коллегам со стороны А.А. Фадеева и А. А. Сурова стали нормой для членов ССП. Но всех обошел член политбюро Л.П. Берия: в перерывах между душегубством и руководством ядерной программой он «обожал» дам, много и разных. Коллеги по политбюро делали вид, что ничего особенного не происходит.

Вакханалии «золотой молодежи» в Москве были частью волны аморализма и преступности, которые захлестывали общество в середине 50-х годов. Положение сложилось столь серьезное, что 22 августа 1955 года ЦК ВЛКСМ разослал на места секретное письмо о необходимости усиления борьбы с хулиганством и улучшения воспитательной работы с молодежью. Информация от Белгородского, Саратовского, Сахалинского, Свердловского, Смоленского, Тамбовского, Тульского обкомов ВЛКСМ, из Татарской АССР[636] позволяла сделать выводы о социальных причинах преступности. Положение дел в «Ростове-папе», Ростове-на-Дону, одной из столиц преступного мира, придирчиво изучала специальная бригада ЦК ВЛКСМ[637]. В 1953 году подростки совершили в городе 39 уголовных преступлений, в следующем уже 123, а в 1955 — 191 преступление. В городе не работали и не учились более тысячи выпускников школ, в 1955, 1956 годах из лагерей и колоний вернулось 614 человек до 25 лет. В общественных местах городов области хулиганы распоясались настолько, что жители боялись в вечернее время выходить из домов. Для противодействия преступности Ростовский областной комитет комсомола создавал штабы и группы содействия милиции, проводил рейды «наиболее смелых и дисциплинированных комсомольских активистов», редколлегии выпускали сатирические газеты и стенды. Однако преступность не уменьшалась.

Негативное воздействие на положение молодежи, прежде всего рабочей, оказал экономический кризис, охвативший хозяйство юга России. Многие предприятия работали не на полную мощность, руководство, чтобы сохранить квалифицированных рабочих, лишало работы, но не увольняло молодежь. Комсомольские работники возлагали вину за девиантное поведение молодежи на местные комитеты комсомола, но были вынуждены сообщить о скрытой безработице. На заводе имени Г.М. Димитрова в Таганроге выпускники ФЗУ, прибывшие из Воронежа, были загружены на одну треть, мастера использовали их на побегушках. Подростки обносились, задолжали товарищам, голодали. Один из них был вынужден за хлеб заложить в магазине паспорт, профсоюзный билет, свидетельство об окончании ремесленного училища. «Через несколько дней после этого он совершил кражу и попал на скамью подсудимых». Подростки на себе ощутили «прелести» производственных отношений советского «социализма». «Заработок обеспечивает пол-литра (водки — А.Ф.), — объяснял другой. — Поставил мастеру пол-литра — заработал, не поставил, — сиди и стучи зубами». Сотни подростков «дезертировали» с предприятий.

Столь конфликтная «земная основа», бытие порождали «не советские» формы морального и идеологического сознания, хулиганское и уголовное поведение подростков. В Ростовской области, в Таганроге, в клубе имени Сталина во время демонстрации кинофильма «Педагогическая поэма» хулиганы при появлении изображения Макаренко бросали в экран валенки, сапоги и галоши, сопровождая это гоготом и свистом. В 1953 году группа учащихся школ и рабочих-подростков города Азова под впечатлением от книг и кинофильмов объединились в преступную организацию под названием «Пиратский крейсер Рот». Они имели клички «Джон Сильвер», «Капитан Грей», «Билли Бонс». Банда имела членские билеты, символику в виде черепа и костей. «Своей целью они ставили: не учиться, не работать, путешествовать, «красиво» жить». Руководитель организации, утверждая свое превосходство, убил одного из членов за нежелание отдать пистолет[638].

Литература и фильмы о пиратах определяли форму, но не были причиной девиантного поведения. Они давали повод к асоциальному поведению с непредсказуемыми последствиями тогда, когда общество взрастило в подростковой среде агрессивность, авторитаризм и презрение к личности. Эта среда, в свою очередь, порождала спрос на антигуманные и антихудожественные произведения. Действительные причины преступности: эксплуататорские производственные отношения, безработица, нищета, жестокость авторитарно настроенных взрослых, отсутствие налаженного быта не упоминались в документах и в открытой печати именно как причины, значит, проходили мимо сознания идеологических работников, оценивались как следствие плохой воспитанности, лени конкретных индивидов. Подмена методологии марксизма вновь понадобились правящему классу для оправдания социально-политического строя в СССР.

Журнал “Крокодил” продолжил публикацию материалов, направленных против хамства, бездуховности, прожигания жизни детьми высокопоставленных чиновников[639]. Косвенно, через критику «детей», руководители партии критиковали зарвавшихся, можно сказать обуржуазившихся, номенклатурных «отцов».

Поведение разных социальных групп оказалась сложнее, чем ожидали власти, убаюканные собственной пропагандой. Руководство ЦК ВЛКСМ оказалось не подготовленным к сдвигу в общественном сознании, который произошел в начале 1954 года. Первым серьезным ударом по всем установкам молодежного ведомства нанесли детские писатели, которые в середине апреля провели семинар на тему «Правда и ложь в книгах для детей». Писатели критиковали комсомол за тенденциозное отношение к их творчеству, недостаточное внимание к работе детских театров, за некомпетентность[640].

Комсомольские работники попали в трудное положение: пресса показала неблагополучие на «воспитательном фронте», но длительное время внушать детям, что в их проблемах виноваты школа, педагоги и родители, они не могли, опасаясь подрыва авторитета воспитателей. С точки зрения консерваторов, оживление, которое наметилось вокруг вопросов воспитания, уже «приобретало не совсем верный и желательный уклон»[641].

Подготовка ко Второму съезду писателей, знаменательная дата — 20 лет развития детской литературы, стимулировали попытки работников ЦК ВЛКСМ осмыслить пройденный путь, достоинства и недостатки литературы[642]. На примере детской драматургии инструкторы ЦК в июле 1954 года показывали, что литература «бедна количественно, ее тематический диапазон узок, она повторяется в своих сюжетных схемах, страдает от штампов и жанрового однообразия». Театры страдают от репертуарного голода. Сокращение дотаций в конце 40-х годов привело детские театры к нищенскому существованию и лишило их возможности влиять на рост драматургии, заказывать пьесы талантливым, высокооплачиваемым писателям. Многие писатели ушли из детской литературы. Пьесы для детей издательства печатали редко. Комиссии по детской драматургии при ССП работала слабо[643]. Драматургия военного периода, по мнению рецензентов, устарела, потому что сосредоточилась на показе жизни детей в условиях эвакуации. Освободительная война народа нашла отражение в конце войны не в драматургии, а в прозе. На сцену произведения «Сын полка», «Дорогие мои мальчишки», «Два капитана», «Молодая гвардия» попали в обедненном и упрощенном виде. В 1945-1946 годах на драматургии, по мнению номенклатурных работников, «сказывалась недостаточная требовательность, спутанность идейно-творческих позиций» многих писателей. По этой причине авторы справки по-прежнему считали своевременным постановление ЦК ВКП (б) от 26 августа 1946 года «О репертуаре драматургических театров и мерах по его улучшению». Высокой оценки, как перелом, была удостоена пьеса «Красный галстук» Михалкова: в ней был поставлен вопрос о пионерской чести и морали, сознательности и товарищеских взаимоотношениях. Любимова пьесой «В начале мая» вернула школьную тему. Пик развития послевоенной драматургии пришелся на 1948, 1949 годы, когда вышли в свет удостоенные Сталинских премий за отражение борьбы за мир, против расизма и фашизма «Снежок» Любимовой и «Я хочу домой» Михалкова. «Убедительно» выглядела пьеса А.Г. Зака и И.К. Кузнецова «Вперед, отважные!». Началась реабилитация произведений, раскритикованных на XIII пленуме правления ССП: пьеса «Аттестат зрелости» Гераскиной была отмечена за «отражение явлений действительности, имевших место в жизни учащейся молодежи, показ живых типов, поставку проблем, волновавших молодежь, вызов живых откликов». Новое время принесло нелицеприятные оценки пьес о колхозной молодежи. «Популярная» повесть Мусатова «Стожары», инсценированная под названием «Драгоценное зерно», получилась невыразительной. Михалков в «Чужой роли» и Е.С. Рысс в «Чудесном мальчике» попытались рассказать об «испорченных домашним воспитанием детях», однако коллеги и работники ЦК ВЛКСМ забраковали работы как весьма ограниченные.

Комсомольских пропагандистов не удовлетворяли произведения на пионерскую тему, в которых вместо проникновения в суть характеров, людских взаимоотношений авторы нагромождали «пионерские дела»[644]. Еще хуже обстояло дело с работами провинциальных писателей, которые освоили стереотипы массовой культуры. «Авторы многих детских книг, изданных в областях, — отмечали работники ЦК ВЛКСМ, — подходят к решению творческих задач довольно просто: выбирают тему в соответствии с так называемой проблематикой дня, придумывают сюжет, расставляют в определенном порядке фигуры, наделяют их нужными для раскрытия замысла функциями — и книжка готова»[645].

Критика детской литературы со стороны ЦК ВЛКСМ сопровождалась созданием списков произведений, которые не потеряли свое значение[646] и могли быть переизданы. Все они ранее были одобрены ССП, министерством, неоднократно фигурировали в библиографических списках.

Для противодействия аморализму, безнадзорности и преступности ЦК ВЛКСМ активизировал деятельность ведомственной печати. В ноябре-декабре 1954 года «Комсомольская правда» провела дискуссию «В чем красота человека?» Опубликованные письма молодых читателей показывали, что проявления нонконформизма: индивидуализм, беспринципность, потребительство, хулиганство, аполитичность, увлечение западной культурой[647], были весьма распространены. Люди своего времени, корреспонденты считали негативные явления следствием запущенности “кое-где еще пока” культурно-воспитательной работы. Газета проповедовала активную жизненную позицию: выделяла письма, в которых корреспонденты рассказывали о помощи товарищам в преодолении недостатков. На собраниях и диспутах, развернувшихся во многих школах после публикации, молодых людей подводили к мысли, что «молодость сама по себе красива, ей не нужны модные костюмы и прически, ей нужны честные люди, способные побороть любые трудности!»[648]. Пуританские установки идеологических чиновников пришли в противоречие с государственной установкой на рост благосостояния людей.

Нонконформизм был закономерным следствием деятельности государства. Пропаганда способствовала развитию у молодежи примитивного мышления черно-белыми категориями и, невольно, представление о Западе как об отрицательном авторитете. К тому же дискредитация образа внутреннего врага в лице «врачей отравителей» во время “дела Берии” посеяла недоверие к пропаганде. Советский нонконформизм был частным случаем интернационального явления: протест возник и в молодежной среде США и Западной Европы[649]. В период “оттепели” юношеский максимализм приводил часть молодежи к стиляжничеству. Образцы западного образа жизни воспринимались поверхностно, порой проявлялись в комичной форме, вызывали раздражение и злобу старшего поколения. Консервативные силы СССР — часть членов ЦК КПСС, Союза писателей СССР — считали негативные явления следствием гласности и свободы в период “оттепели” и предпринимали акции, направленные на искоренение проявлений “западного образа жизни”. Первой жертвой стал журнал «Новый мир», главный редактор которого А.Т. Твардовский был снят с должности в июле 1954 года.

Руководство комсомола понимало необходимость поиска форм работы с молодежью, свободных от голого авторитаризма. В рамках диалога с читателями о необходимости чуткого отношения к проблемам молодежи[650] секретари ЦК ВЛКСМ согласились опубликовать 2 февраля 1956 года в «Комсомольской правде» статью Н.Александровой «Об унтер-пришибеевых из Мариинского Посада»[651]. Сочный образ чеховского отставного унтера Пришибеева, который привнес в гражданскую жизнь обывателей дух казармы, слежки и запретов, понадобился для критики директора и комсомольского секретаря одного из техникумов. Начальство, как было принято, разрешало обсуждать на комсомольских собраниях только несущественные вопросы. Когда же комсомолец на собрании поинтересовался, почему в городе плохо с продуктами, директор обвинил его в антисоветизме и пригрозил исключением. «Что за унтер-пришибеевская философия, что за чуждая нам норма поведения, при которой люди должны уклоняться от разговора друг с другом, таить свои мысли, чувства, вопросы? — возмущалась корреспондентка. — Или высказывать их только где-то по секрету, тайком! В основе этой чуждой нам морали лежит желание тов. Трофимова, «чтоб все было спокойно». В ходе разъяснительной работы учащимся было объявлено, что недостаток продуктов предопределен невыполнением планов только колхозами данного района. Пропагандисты предотвратили осмысление проблемы неэффективности административно-командной экономики в целом. Был преуменьшен и масштаб события: из первого варианта статьи был изъят абзац, в котором сказано, что возмутителя спокойствия поддержали многие учащиеся.

В 1955, 1956 гг. беспрецедентные моральные акции предприняла «Пионерская правда». Газета попыталась создать нравственную обстановку нетерпимости к хулиганам в подростковой среде, мобилизовать на борьбу с негативными явлениями пионерские коллективы. Можно только представить чувства никому не известного ученика 7-го класса Некрасовской школы Кемеровской области Володи Т-ва, к которому 18 марта 1955 года через газету обратился трижды герой Советского Союза Иван Кожедуб. «Видишь ли, Владимир, — писал летчик, — нам, взрослым советским людям, не может быть безразлично, как учатся, как растут у нас дети, потому что дети — это будущее страны, а за это будущее лучшие люди отдали свои жизни… Как же мы можем оставаться равнодушными к тому, что где-то, скажем, в Кемеровской области, растет мальчик, который получает двойки!». Кожедуб предложил Володе избрать «путь сильных»: исправить недостатки, избавиться от «дурных привычек, от лени и грубости». 2 декабря подобная акция была проведена с участием другого легендарного летчика — Алексея Мересьева. Обращения стали поводом для обсуждения поведения хулиганов и отстающих в учебе пионеров на сборах[652]. Газета рассказывала о лучших звеньях пионерских отрядов, члены которых помогали друг другу во всем, добились успехов и были награждены поездкой в «Артек»; об интересных, познавательных пионерских сборах[653].

Моральные акции ЦК ВЛКСМ преследовали гуманистическую цель: предотвратить правонарушения со стороны подростков, мобилизовать для решения воспитательных задач коллективы. Акции находили поддержку у читателей: «Пропащих нет!»; «Надо чутко относится к тем, кто сбился с пути, искать к каждому свой подход»[654].

Накануне ХХ съезда «Пионерская правда» в редакционной статье «На пути к коммунизму» прославила дела советского народа, КПСС, И.В. Сталина, обозначила генеральный курс[655]. Будущее представлялось достаточно определенным.

Разоблачение культа личности Сталина на ХХ съезде КПСС было неожиданным для народа, но закономерным следствием предыдущей политики руководства. Хрущев дошел до предела, на который только и был способен — учитывая интересы номенклатуры — в силу объективной исторической ограниченности. Новым был масштаб: личность разоблаченного ранее Берии не шла ни в какое сравнение с личностью Сталина в народном сознании. Современников поражал и сам факт распространения разоблачительных сведений в докладе и закрытом письме ЦК КПСС[656]. Возникла возможность подрыва авторитета власти: методично формировавшийся образ Сталина воплощал советские духовные ценности, в том числе сакральность власти, был символом социализма в стране и за рубежом. С его именем граждане связывали победы народа в период индустриализации, Великой Отечественной войны. В умах учащейся молодежи возникла «большая сумятица». Учителя Ленинграда поставили вопрос об отмене школьных выпускных экзаменов в 1956 году[657], прежде всего по истории. Экзамен отменили.

ЦК КПСС предпринял меры по разъяснению трудящимся новой линии в политике и идеологии. 26 марта и 3 апреля отдел школ провел совещание с 3200 учителей истории Москвы и области[658]. 20-23 марта член ЦК КПСС, член-корреспондент АН СССР А.М. Панкратова читала ленинградским учителям и преподавателям ВУЗов лекции на тему «ХХ съезд КПСС и задачи исторической науки»[659]. Полученные от слушателей записки свидетельствовали об отсутствии единодушной поддержки решений ЦК и высокой степени напряженности в обществе. Преодолевая страх, московские педагоги в выступлениях и анонимных записках заявили о распространенном в школьном деле «очковтирательстве» с процентами успеваемости, о низкой заработной плате, плохих учебниках, авторитаризме: «Тов. Шейкус говорила о том, что у нас всюду воспитывают на больших и малых культах личности. В школах имеется культ директора, завуча, заведующего районо и т.д. Критики у нас совершенно нет, мы не можем критиковать, мы боимся критиковать». Их возмущало, что разоблачители культа были конформистами и трусами. «Скажите, пожалуйста, как понимать Ваши слова: «Люди должны высказывать все то, что думают, но в рамках партийности», — саркастически ставил вопрос один из учителей. — А) Вот скажем, человек думает о том, что какая же это мудрость коммунистической партии, если большинство членов ЦК партии были не мудрецами, а прямыми подхалимами, ничего не имеющими общего с марксизмом в вопросе о культе личности при жизни Сталина. Б) Такой вопрос выходит из «рамок» партийности?» Ленинградские учителя и преподаватели ВУЗов отметили неуважительное отношение власти к историческому знанию, поставили вопрос о беспринципности официальных историков. «Не думаете ли Вы, — писал аноним, — что главная опасность не в идеализации Ивана Грозного, а в полной готовности наших историков подчиниться любому идейному насилию и что эта готовность осталась?»[660]. Возник вопрос о выборах депутатов, а не о назначении по «указке сверху». Сомнения в декларируемой сущности государства ставили под удар прошлые политико-идеологические акции — борьбу с «космополитизмом». Автор одной из записок заявил о необходимости публичного признания ошибочности и вредности кампании.

Удар по культу личности заставил комсомольских руководителей еще раз провести ревизию в области детской литературы. В мае 1956 года агитпроп ЦК ВЛКСМ в лице И. Г. Зонова обратился к редакциям журналов «Пионер» и «Костер» с просьбой высказать точку зрения на состояние и тенденции развития литературы. «Герои детских книг живут в условном, схематическом мире, переживают облегченные, упрощенные, легко снимаемые конфликты, — отмечали журналисты «Пионера». — Их поступки и чувства часто управляются не логикой происходящих в книге событий и не индивидуальными особенностями характеров, а произволом автора, обращающегося со своими героями как кукловод театра марионеток»[661]. Журналисты указывали на отсутствие конфликтов в литературе, на игнорирование бытовых проблем, нежелание отражать процесс воспитания и формирования больших чувств. По привычке было отмечено, что нет книг о труде и рабочих специальностях, об отсутствии в повестях «политических и социальных тем»[662].

Летом 1956 года руководство комсомола добавило к причинам отставания детской литературы новый аспект: «Ослепленные личностью одного человека, загипнотизированные, литераторы забывали о народе, о партии — коллективном вожде трудящихся, в угоду Сталину лакировали действительность, а для собственного успокоения выдумали лжетеорию бесконфликтности, заявляя, что в советском обществе не может быть борьбы хорошего с плохим, ибо плохого у нас уже нет, речь может идти лишь о борьбе отличного с хорошим. Иными словами, в литературе широко бытовал тезис: воспитывать — а) воспевая успехи, б) иллюстрируя лозунги»[663]. Было констатировано, что за двадцать лет развития появилось много серых книг, которые не поражают воображение читателей. Фадеев, Островский, Гайдар, Полевой, Катаев были названы «великими писателями»: «их мастерство — это их партийность, это умение и желание видеть жизнь всю…не вступая ни в какие сделки с совестью». «Сегодняшние» — А.Г. Алексин, Л.Ф. Воронкова, М.П. Прилежаева — им уступали-де по всем параметрам. Ответственность за состояние литературы была распределена в соответствии с бюрократической иерархией: чем более высокий пост в ССП и ЦК КПСС занимал писатель, тем в большей степени он был гарантирован от критики. Предложения не отличались оригинальностью: «А ведь в жизни есть и пьющие отцы, и невнимательные матери, и холодные, равнодушные учителя и вожатые, и плохие товарищи, и уголовщина. Пятый год ведется работа на дрейфующих полярных станциях, третий год советские люди осваивают целину, вступили в строй крупнейшие ГЭС, осуществляются интереснейшие научные экспедиции, насыщенные романтикой приключений, опасностей, открытий. А в детских книгах всего этого не найдешь… Не найдешь и произведений, раскрывающих сущность нашего строя»[664].

Комсомольские работники — молодые люди, которые требовали раскрывать сущность строя, не понимали, к чему это может привести, потому что сами были воспитаны на ценностях номенклатуры. Писателей же, которые не желали вступать «в сделку с совестью», в ноябре 1956 года партийное руководство обвинило в «создании ложных картин безысходности и оплевывании самого святого», предоставлении возможности заграничным «политическим спекулянтам использовать их произведения в целях, чуждых нашему строю»[665]. После подавления революции в Венгрии идеологическая бюрократия усилила цензурный гнет. Логика событий вела к усилению контроля за творчеством всех авторов.

Исторический крах сталинизма и его политическая живучесть

В период оттепели граждане неоднократно убеждались, что государственная идеология — сталинизм как мелкобуржуазный коммунизм индустриального времени — не давала реалистического представления о содержании современности и ходе исторического развития. «Недавно среди наших комсомольцев зашел разговор о коммунизме, — писал молодой учитель Нуйкин в марте 1956 года. — И оказалось, что большинство понимает его до смешного упрощенно: «Всего будет в магазинах вволю. Подходи и бери что хочешь. А работать — хочешь работай, хочешь нет. Другие же попросту не задумывались о таких «далеких» вещах… Как-то получалось, что не мы строим коммунизм, а кто-то нам его построит»[666]. С подобными взглядами на коммунизм не раз сталкивались журналисты. Нуйкин не сомневался, что примитивные взгляды граждан, девиантное поведение граждан порождено советским строем. Уповая на модернизацию системы образования и воспитания, учитель требовал формировать у граждан «трезвый взгляд на жизнь, суровую закалку и в то же время романтическую приподнятость, светлые мечты, любовь к людям и веру в их силы». Не имея перед собой образцов для подражания, он обращал взор в прошлое, в период гражданской войны, когда, по рассказам старых коммунистов, комсомольцы жили-де более кипучей, интересной жизнью.

Если учитель, по молодости, еще сохранял заряд социального оптимизма, то элита литературы и кинематографа все чаще сталкивалась с жестокими разочарованиями, задавала неудобные для власти вопросы и совершала непредсказуемые поступки. Например, после смерти вождя А.П. Довженко причислял себя к «его мечтательным пламенным современникам с тридцатью триждыкратным партийным билетом в сердце». После разоблачения Берии отношение к власти меняется: «Правая рука великого (Сталина — А.Ф.) на протяжении почти двух десятков лет была рукой мелкого мерзавца, садиста и хама… Вот что заводится за высокими непроветриваемыми стенами». «Кто мы? Кому же теперь клясться в верности?»[667], — восклицал привыкший к авторитаризму режиссер. Довженко умер 25 ноября 1956 года, спустя полгода после самоубийства Фадеева.

Участь Фадеева, борца за советскую власть с момента ее возникновения, еще более трагична. С началом «оттепели» Фадеев неоднократно обращался в ЦК КПСС с предложениями об исправлении ситуации в области культуры, о реабилитации — «прощении» — писателей, репрессированных как «космополиты». Номенклатурные работники воспринимали прозрение Фадеева как бред алкоголика[668]. Однако бывший руководитель писателей потерял не разум, а свои грубокоммунистические иллюзии. «Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией, с рабочими и крестьянами, одаренный богом талантом незаурядным, я был полон самых высоких мыслей и чувств, какие только может породить жизнь народа, соединенная с прекрасными идеями коммунизма», — отмечал он в предсмертном письме. Бюрократы и отсталые слои народа, «сатрап-Сталин», по его небезосновательному мнению, исказили великие идеи, уничтожили многих литераторов. «Литература — этот высший плод нового строя — унижена, затравлена, загублена». Его, Фадеева, и иных граждански настроенных писателей, чиновники превратили в «мальчишек» — в обслуживающий персонал для своей политики, запугали при помощи извращенно понимаемой «партийности». Писатель противопоставляет советский строй и литературу при Ленине и Сталине, разочарованно констатирует, что хрущевское руководство — «нувориши от великого ленинского учения» — не желает что-либо поправить[669]. Видимо, выводы Фадеева о состоянии литературы вытекали из установки о построении в СССР совсем не того общества, к которому стремилось поколение революционеров 1917 года и периода гражданской войны. Письма-разочарования по этому поводу не раз приходили в прессу и ЦК КПСС от старых коммунистов[670]. Жизнь, превратившаяся в «гнусное существование», переполненная «подлостью, ложью и клеветой», потеряла для писателя смысл. 13 мая 1956 года он застрелился.

Фадеев стал первым диссидентом из числа бывших высокопоставленных чиновников. Руководство партии не простило ему обретение духовной свободы перед кончиной. Сообщение о причине смерти — самоубийство во время депрессии на почве алкоголизма[671] — унижало писателя. Беспрецедентный некролог в газетах породил неприязнь к автору «Молодой гвардии» у творческой молодежи. 19-летний Геннадий Шпаликов с юношеским максимализмом отметил в дневнике: «Нужно сказать прямо — человек, который учил целое поколение молодежи твердости, непримиримости и чистоте, — просто пьяница, талантливый болтун с сожженными водкой внутренностями…Фадеев — дезертир»[672].

Геннадий Федорович Шпаликов, киносценарист, режиссер, поэт, покончит жизнь самоубийством в возрасте 37 лет в ноябре 1974 года. Твердость, непримиримость, нравственная чистота — ценности, сформированные у лучших представителей юношества сталинского времени, будущих «шестидесятников», оказались несовместимы с политикой, которую проводила реакционная номенклатура, насаждавшая свое понимание содержания тех же ценностей. Шпаликов, как и Фадеев, работал на укрепление строя, был марионеткой в цепких руках номенклатуры и также не выдержал несоответствие идеала и реальной действительности[673].

Моральное уничтожение памяти Фадеева било по самой власти. Идеологический аппарат дискредитировал важнейший авторитет сталинской эпохи, объективно поставив под сомнение ценности, которые отразились в произведениях писателя.

Мелкобуржуазный коммунизм был обречен. Во второй половине 50-х годов в СССР в основном закончилась индустриализация, сложились предпосылки перехода к НТР и научно-индустриальному обществу[674], которые требовали новый тип служащего и рабочего. Волны работников доиндустриального типа все еще накатывали на города, но городская культура состоялась. Городское население быстро увеличивалось, рос его образовательный и культурный уровень[675]. Началось относительное уменьшение маргинальных слоев населения — социального фундамента сталинизма как мелкобуржуазного коммунизма индустриального времени — среди горожан. В детской литературе устоявшийся городской образ жизни провинциального школьника и его семьи хорошо изображен в повести Носова «Витя Малеев в школе и дома». Более развитых и информированных юных горожан уже не устраивали скроенные по идеологическим лекалам детские книги сталинского периода, в которых, вопреки жизни, всегда побеждало только добро, а герои были средоточием всех добродетелей.

Вынужденные считаться с изменением обстановки, чиновники развивали идеологию. В неосталинизме уже не было тезиса о возрастании классовой борьбы по мере построения социализма, зато включено положение о мирном сосуществовании государств с различным общественным строем. Во второй половине 1960-х к ним прибавится концепция «развитого социализма». Однако сложившиеся в СССР производственные отношения, которые номенклатура не подвергала сомнению, — государственная эксплуатация трудящихся — не могли обеспечить в должной мере развитие экономики и социальной сферы в эпоху НТР, коренного изменения социальной структуры. Идеология неосталинизма теряла авторитет среди все более образованных и информированных граждан по мере сокращения национального дохода СССР, роста дефицита и теневой экономики.

Обнаружение исторической ограниченности сталинизма узкой группой мыслящих и осведомленных людей не означало, что эта идеология уже не востребована пропагандистами и некоторыми слоями населения. В борьбе против кризиса ценностей власть продолжала использовать детскую литературу сталинского времени.

Детская литература «оттепели»: две «правды»

Обсуждение проблем детской литературы в период «оттепели» неоднократно давало повод для серьезных социально-политических столкновений различных групп внутри правящего класса и писательского сообщества. Оживление в литературной среде началось в начале 1954 года в связи с обсуждением статьи В.М. Померанцева «Об искренности в литературе»[676]. Автор призывал писателей преодолеть шаблоны, прекратить производство стандартизированной заказной литературы. Произведение искусства могло быть только плодом долгих писательских наблюдений и размышлений над жизненными явлениями, опыта, который позволяет не оглядываться на мнение начальства. «Быть самостоятельным… И тогда моя правда сольется с нашей общей», — сформулировал Померанцев свое кредо. Он отвергал литературных «сверхгероев», в немалом количестве сфабрикованных «служилыми» писателями. Его идеал — «своевольные», самостоятельно мыслящие люди, хозяйственники, которые умеют совместить материальный интерес конкретного человека с задачами, которые стоят перед страной. При помощи начальников, которые сродни им по духу, герои новой литературы смогут-де преодолеть ограниченность механизма хозяйствования, неустроенность учителей, деревенскую нищету.

Детские писатели быстро отреагировали на новые веяния, поставили задачу: определиться с содержанием и направлением развития литературы. 1 апреля 1954 года на заседании бюро Московской секции детских писателей ССП было решено провести дискуссию на тему «Правда и ложь в книгах для детей». Председатель бюро Кассиль готовил доклад, в котором сделал попытку ответить на вопросы: «что нас не удовлетворяет в детских книжках, почему охладел читатель?»; выявить причины, которые «уводят от правды». Профессиональный аспект проблемы дополнялся личным и корпоративным интересом. В статье «Феденьки и Петеньки», опубликованной в «Литературной газете», детских писателей обвинили во взаимном захваливании друг друга. Писатели чувствовали себя оскорбленными и поставили вопрос широко. «Беды большой литературы заразили детскую литературу, — заявил умудренный опытом «проработок» Кассиль. — Но шлепать по большим именам нельзя, поэтому бьют по менее защищенным детским писателям». Мнение Дика о необходимости партийной самокритики не было поддержано. Писатели выступили против «порки и телесных наказаний» в свой адрес[677].

Дискуссия 14-15 апреля проходила бурно, в определенном Кассилем направлении. Осмелевшие писатели дерзко обвиняли ЦК ВЛКСМ, министерство просвещения и «педагогическую общественность» во всех проблемах детской литературы. Поэт Я.Л. Аким обвинил пионерскую организацию в выращивании демагогов и карьеристов: «Они привыкли к тому, что на сборах говорится одно, а видят они совсем другое», и зачитал письмо школьника, обратившего внимание на несовпадении правды жизни и сообщений по радио. Он призвал писателей учиться у итальянской кинематографии, «создающей шедевры реалистического, глубоко народного, выстраданного художником искусства». Писатель В.Б. Емельянов доложил об обсуждении своей повести в приемнике МВД с ворами, жуликами и безнадзорными детьми. Г.П. Тушкан предложил невероятную для предыдущей литературы тему: «Мать убила дочь-пионерку за то, что она мешала ей заниматься проституцией». Кассиль остановился на отсутствии художественности в детских произведениях и выдвинул пахнущее «формализмом» положение о поэзии как «единственной правде жизни в художественном произведении», отсутствие которой делает «скучную правду хуже, чем увлекательную ложь». Наконец, Михалков покритиковал работников ЦК ВЛКСМ за невнимание к детской литературе и театру[678].

Заведующий отделом школ ЦК КПСС В. Дербинов, сотрудники ЦК ВЛКСМ увидели в выступлениях писателей тенденциозность и неправильные обобщения. С их точки зрения, ораторы должны были говорить только о «недостаточном мастерстве писателей, плохом знании ими интересов и психологии детей, о приспособленчестве, лакировке действительности». Нападки ораторов на государственные органы не соответствовали «партийности», порождали опасную тенденцию к подрыву их авторитета[679].

Первым «образумился» Михалков. Уже 15 апреля он обратился на имя Михайлова с просьбой не путать его выступление с заявлениями «бестактно выступавших писателей Акима и Дика» — «двух мальчишек». «Мы же не противники, а друзья по общему делу», — заявил писатель и предложил «сообща работать, дружески критиковаться, и чаще встречаться»[680].

Драматично разворачивались события и во «взрослой» литературе. Обсуждение повести Эренбурга «Оттепель» секцией прозы ССП 14 июня 1954 года привело к схватке представителей двух направлений в литературе и обществе. Противники повести обвинили писателя в «духовной усталости» и несоблюдении пропорций позитивного и негативного в изображении жизни, неумении или нежелании раскрыть причины духовного кризиса главного героя. Председатель собрания Ю.Н. Либединский в самом начале попытался воздействовать на ход мыслей коллег заявлением, что решение по книге Эренбурга — «вещь неудачная» — уже вынесено бюро секции. Однако писатели опровергли заявление председателя. Выяснилось, что обсуждение проводится по решению секретариата, обеспокоенного появлением повести Эренбурга и книги В.Ф. Пановой «Времена года». Консервативно настроенных оппонентов интересовал вопрос: почему в «те годы, когда с трудностями, с борьбой мы все время двигались вперед, непонятно, почему они все так внутренне заморожены, почему они все такие странно неподвижные»[681]. В защиту Эренбурга решительно выступил писатель А.А. Бек. Преодолев страх перед очередным разносом в кабинете Суркова, он лаконично заявил, что считает повесть «большим произведением». «Я увидел, — заявил другой участник дискуссии, — что мысли и чувства героев повести Эренбурга «Оттепель» во многом отражают мысли и чувства советских людей, и это уже говорит о том, что эта повесть очень интересна, очень полезна и очень нужна». Оратор возмущался поведением героя повести — чиновника, который не видит за «общегосударственным благом» потребностей народа. Попытка оборвать выступление под предлогом несоблюдения регламента закончилась крахом: писатели проголосовали за продолжение. Раздосадованный Сурков воскликнул: «Это пример ложной демократии!»[682].

Ситуация выходила из-под контроля. В литературе появились произведения, в которых номенклатуру стали изображать как «новую буржуазию»[683]. Пьесу Л.Г. Зорина «Гости» по этой причине даже пришлось убирать из репертуара театров. Ленинградские партийные руководители били тревогу: «Появились писатели — разоблачители, которые раньше лакировали действительность, а теперь стали изображать только недостатки. Косяком пошли произведения, в которых показываются ущербные партийные работники»[684].

По мере развития «оттепели» рассмотрение литературных произведений на разных форумах превращалось во все более горячее обсуждение актуальных общественных проблем.

Детские писатели продолжали удивлять коллег. 19 ноября 1954 года секция прозы обсуждала книгу Н. С. Атарова «Повесть о первой любви». Атаров, редактор раздела «Литературной газеты» по коммунистическому воспитанию трудящихся, ежеквартально составлял планы по профилю своей работы, и это настолько захватило его, что после конференций по детской литературе начала 1952 года газетчик решился на сочинение художественной книги по теме. Горячий сторонник ликвидации разделения школ на мужские и женские, Атаров выдвинул «еретическую» мысль о несовершенстве системы образования, которая «ограничивает развитие человека». Мысль автора шла дальше: воспитание — огромное дело, которое выходит за рамки школы, комсомольских мероприятий, оно не сводится к усвоению основ наук на уроках. Это был прорыв к идее Маркса о человеке как «совокупности всех общественных отношений». Школа, развивал свою мысль Атаров, нуждается в реформе, в противном случае она будет продолжать формировать из детей «маленьких службистов», загруженных школьной работой больше, чем их родители на производстве. Гарантией воспитания высоких чувств человека должны были стать разумно организованный досуг и уважительное отношение взрослых ко всему миру чувств подростков, в том числе к юношеской любви. По мнению автора, только таким образом можно было поставить заслон цинизму и пошлости, распространившимся во время «искусственного разделения в городе школ на мужские и женские»[685].

Достоинство работы Атарова состояло в возвращении к художественности, в попытке изобразить универсальность и целостность бытия и личности[686], преодолеть установки на одностороннее отображение «пионерских» или учебных дел молодежи[687].

Человеку своего времени, Атарову не удалось до конца преодолеть негативные моменты. Обсуждение книги проходило в рамках идеологических установок: проблемы школы и процесса социализации были сведены к недостаткам семьи, непрофессиональной работе педагогов, личным особенностям героев книги и их прототипов — людей с буржуазными предрассудками в сознании. В.Я. Кирпотин специально отметил, что отрицательные персонажи сделаны в книге «с большим тактом», не создают «поклеп на действительность». Бек пошел дальше: книга Атарова показала, что в СССР, в противоположность буржуазному обществу, уже существует свобода от материальных расчетов в любви. Идеологическая фальшь была немедленно разоблачена коллегами. Ковалевский не согласился с облегченным подходом автора к решению в книге производственных проблем. Эмоциональный поступок простой работницы, которая поднесла битый кирпич к носу плохого хозяйственника в присутствии партийного работника, действительно, вряд ли решил бы проблему экономии сырья. Как только писатели касались производственных отношений, они превращались в идеалистов, что было следствием идеологической линии государства. Выражаясь словами В.Б. Емельянова, она сводилась к внесению в массы «воинствующей добродетели», недостаток которой приводил, по его мнению, к «чудовищным» фактам перерождения в период перехода молодых людей от юности к молодости, росту хулиганства и преступности, опасениям за безопасность детей. Мысль писателей упорно склонялась к одному: надо написать еще более яркие книги, которые перевернут жизнь забитых условиями людей. «И в нашей литературе, — отметил в конце обсуждения Атаров, — когда годами раздается пьяный крик Сурова — мы терпим и также терпеливо относимся к ханжеству»[688].

Атаров верил в обновление общества, тем более что Президиум правления ССП исключил Сурова — карьериста, дебошира, беспощадно эксплуатировавшего своих литературных поденщиков, — из союза писателей[689]. Но он еще не ставил вопрос о власти, которая позволила процветать суровым в противовес честным писателям.

Лето и осень 1954 года были временем подготовки ко II съезду ССП СССР. На областных, городских собраниях партийных организаций, совещаниях, республиканских съездах писателей все чаще звучала критика в адрес руководителей ССП. Злобин во время московского собрания писателей приписал Фадееву авторство разоблаченной «теории бесконфликтности» и, в духе статьи Померанцева, нелицеприятно высказался о советской литературе в целом. Секретари правления ССП получили много голосов против, а Н.М. Грибачев был забаллотирован во время выборов делегатов на съезд[690].

Съезд состоялся в декабре 1954 года. Он не дал толчок к повороту к «литературе правды». Доклад А.А. Суркова вновь изобиловал общими фразами. Заявления: «литература — острое оружие социально-политического действия», утверждение о необходимости подчинения литературы политике не сулили ослабления цензурного гнета. ССП по-прежнему настраивал писателей на борьбу с «космополитическими тенденциями», рассадником которых считали США, пережитками капитализма в сознании граждан, национализмом и другими пороками Запада, которые не изживались в самом СССР[691]. Министр просвещения, руководители ЦК ВЛКСМ и ССП традиционно связывали отставание литературы с отрывом писателей от народа, незнанием ими жизни, отсутствием мастерства, забвением возрастных особенностей детей[692]. Они были уверены, что писатели имеют все условия для творчества. Б. Н. Полевой распространил идею на все общество: «Социализм раскрепостил человеческую душу… Советскому человеку в его стремлении к благородной цели не приходится, как это бывало во всех предыдущих общественных формациях, преодолевать косность и эгоизм общества»[693]. В свете таких утверждений были логичны нападки секретаря ЦК ВЛКСМ А.А. Рапохина на повесть «Оттепель» Эренбурга: «В повести мы встречаемся с людьми травмированными, душевно не устроенными, карьеристами, подхалимами»[694]. Секретарь призвал писателей вдохновлять молодежь на подвиги: для освоения целинных земель нужна была неприхотливая рабочая сила.

По традиции первый содоклад на съезде был посвящен детской литературе. Его делал Б.Н. Полевой. Докладчик сообщил о поразительных успехах литературы за 20 лет, но вынужден был констатировать: купить хорошую книгу в магазине «трудновато». Генеральной темой детской литературы Полевой и ЦК КПСС считали героизм и романтику труда рабочих и колхозников. Однако тему труда, как и «школьную повесть», писатели разрабатывали крайне односторонне: тщательно изображая технологию изготовления деталей или педагогический процесс, они не показывали человеческих характеров. Полевой высмеивал сложившиеся штампы: «Какой бы сюжет из жизни подростков школьного возраста детский писатель не избирал, критик и редакторы старались требовать, чтобы в произведении были: а) школа, и даже не школа, а именно класс, б) педагогический процесс, в) пионерская или комсомольская организации, г) образ учителя, д) образ вожатого. Если дело происходило летом, то нельзя было обойтись без: е) костра, ж) каких-нибудь общеполезных дел… Все это заранее объявлялось типическим…»[695]. Не схематичными Полевой считал работы Гайдара, Носова, Сотника, Кассиля. Требуя преодолеть схематизм, Полевой одновременно «вколачивал» в сознание коллег их отношение к конфликтам и противоречиям, с которыми встречаются дети: «В преодолении этих противоречий, в изжитии отрицательных черт, в подчинении своих индивидуалистических стремлений стремлениям общества и формируется юный советский гражданин. Все это надо уметь показать…»[696].

Подобные установки ничем не отличались от решений пяти-, десятилетней давности. То же касалось и «взрослой» литературы. Симонов не допускал мысли, что писатели имеют право изобразить советского человека жертвой обстоятельств, созревших в советском же обществе. Руководствуясь абстрактно понимаемым принципом гуманизма, Симонов брал за критерий оценки произведения «перспективу» отрицательного литературного героя, явно намекая на исправление ситуации благодаря социалистическому обществу: «На свете одна правда, это правда народа, борющегося за социализм, и с высоты ее все иные, частные правды, вступающие в противоречие с ней, могут быть объектом изображения, но не могут являться предметом утверждения»[697]. При этом Симонов не менее других возмущался лакировкой действительности, бесконфликтностью ряда произведений, изображением «передового» не как ориентира, а как уже достигнутого уровня. Нелицеприятной оценки был удостоен роман лауреата Сталинской премии С.П. Бабаевского «Свет над землей», в котором понятие «успех» приобрело бюрократический характер. «Автора часто интересует не сама жизнь во всех ее реальных противоречиях, — иронизировал Симонов, — а главным образом то, как его герои идут все к новым и новым успехам, неизменно повышаясь при этом в должностях»[698]. Антиномии мышления были следствием статуса докладчика: выразителя интересов номенклатуры, и, одновременно, незаурядного писателя, а также противоречивой политики в период «оттепели»: руководители ССП стремились решить задачи старыми методами.

Новым явлением была критика В.К. Кетлинской руководителей ССП за нарушение принципов демократии и дезориентацию писателей и читателей в оценке литературных явлений, критика Эренбургом, Кассилем цензурных ограничений. Об ослаблении традиций Гайдара в детской литературе говорила Барто[699]. Подобные выступления не были страшны власть предержащим: сводились к критике отдельных лиц и органов. Однако руководство страны уже волновала тенденция: критика частностей, если не принять меры, неминуемо переросла бы в критику советской системы в целом.

Продолжением съездовских дискуссий стало обсуждение на секции детской литературы и секции прозы ССП 3 января 1955 года книг о воспитании, подготовленных Атаровым, Г.И. Медынским, Г.Е. Матвеевым, Н.М. Артюховой, Дубовым[700]. Главная идея произведений укладывалась в идеологическую установку партии. Причиной недостатков в образовании, полагала Прилежаева, были два обстоятельства: «потеря авторитета семьи и бюрократизм в школьном воспитании»[701]. Писательница отметила, что недавно «тенденция разоблачения зла» была ограничена, что привело к лакировке действительности, и в объявлении войны бюрократизму видела новизну произведений. Будущая диссидентка Л.К. Чуковская выделила в произведениях «конфликт между людьми, воспитывающими детей самоотверженно и творчески и карьеристами, спекулирующими на политической фразе»[702].

В центре дискуссии оказался образ учительницы Полины Антоновны из книги Медынского «Повесть о юности». Прилежаева и Чуковская считали, что автору не удалось изобразить учительницу передовым работником просвещения, несмотря на все ее разговоры о необходимости совместного обучения полов, желание научить детей думать, отвращение к процентомании, стремление создать коллектив. Полина Антоновна ведет себя непоследовательно, не может отстоять свои взгляды, не всегда борется со «злом» — с несправедливыми решениями вышестоящих учреждений. Произведение, с точки зрения Чуковской, написано бюрократическим языком, и даже о дружбе юношей и девушек в нем говорится как о мероприятии[703]. На защиту образа учительницы встал профессор педагогического института И.К.Андронов. Он справедливо упрекнул писателей в отсутствии понимания возможностей одинокой учительницы в борьбе за справедливость. «Попробуйте вы, товарищи, бороться с реальной обстановкой, — восклицал Андронов. — Она могла потерять место. Это еще хороший директор попался… она наверняка была бы снята с работы и никакие профсоюзы не помогли бы. И если бы она вам, литераторам советской литературы, прислала бы письмо, вряд ли вы к ней отнеслись бы чутко. Я не вижу большой защиты педагога, когда он борется за свою идею…»[704]. Профессор рассказал о событиях 1943 года: преподавателям, выражавшим сомнения по поводу разделения школ на мужские и женские, заткнули рот, заявив, что это решение Сталина. Теперь же Андронов использует книгу Медынского на семинарских занятиях по педагогике в противовес переполненной казенными фразами учебной литературе[705].

Профессор Андронов был прав: писатели демонстрировали несамостоятельность в анализе фактов, доступных их восприятию. Они, судя по поведению Фадеева и Кассиля, действительно не спешили заступаться за критически мыслящих учителей. Стереотипные фразы о вине писателей, книги которых не доходили даже до всех городских подростков, и педагогов, зажатых в рамки бюрократически организованного педагогического процесса, не могли объяснить происхождение целого поколения конформистов из числа школьников и студентов. «Откуда эта трусливость? — ставила вопрос С.А. Бабенышева. — Я могу понять, откуда берутся взрослые трусливые люди: они прошли большую жизнь, были биты. Но откуда трусливая молодежь, откуда такое несопротивление, желание обойти трудности?»[706]. Налицо была подмена анализа реалий общества морализированием[707]. В выступлениях писателей классовые противоречия были сведены к моральной основе и рассматривались как психологическая проблема, которую можно преодолеть на пути самосовершенствования и модернизации надстроечных институтов[708].

В условиях неопределенности, которую принесла «оттепель», большому количеству писателей было спокойнее развлекать читателя, чем поднимать социальные вопросы — дело, которое неизвестно к чему приведет. Критик Г. Рихтер отметил главное сходство «уныло-педагогической» литературы недавнего прошлого с новой «занимательной»: уход от реальных проблем, проявление социального равнодушия писателей[709]. К выбору легких путей подталкивала утвердившаяся в Союзе писателей традиция создания «халтуры» по канонам цензуры. Однако разоблачение культа личности подталкивало граждан к размышлениям над проблемами, в частности, над острейшими вопросами школьного воспитания.

Вскоре писатели без гражданской позиции убедились в «мудрости» своего поведения. Объектом нападок стал молодой детский писатель М.С. Бременер. К середине 50-х годов, по мере развития общественной и государственной систем, несоответствие слов и дел, замыслов и результатов в сфере образования стало бросаться в глаза, и Бременер сделал попытку осмыслить происходящее в своем произведении. Его повесть «Пусть не сошлось с ответом!», отражавшая реальные проблемы образования в тесной увязке с политическими вопросами, вышла в свет в октябре 1956 года в журнале «Юность». Бременеру повезло. Повесть вышла в свет до подавления венгерской революции. 15 ноября автора поддержал И.И. Дик, опубликовавший в «Литературной газете» статью «Воспитывать правдой». Статья создавала иллюзию, что власть нуждается в реалистических произведениях. О повести заговорил, по выражению Ю. В. Трифонова, «буквально весь город». Наличие не санкционированного партийными инстанциями общественного мнения он считал лучшим ответом «зарубежным врагам». 16 ноября 1956 года лекционный зал Дома детской книги был забит публикой: секция московских детских писателей обсуждала место повести в детской литературе и ее новизну. Председатель Кассиль сразу обратил внимание на актуальность произведения: «Мы видим здесь моменты, которые позволяют делать серьезные обобщения, идущие за пределы школы»[710].

В повести Бременера достаточно ясно сказано об обстановке в стране, в которой принципиальность могла стоить человеку не только чести, здоровья, но и жизни. Наибольшие разногласия вызвал образ школьного завуча, старого коммуниста, который поплатился за свои убеждения ссылкой. Вернувшись из мест заключения, завуч обнаружил бюрократическое перерождение школьной системы и начал борьбу за ее возрождение. Кассиль, Трифонов и Прилежаева выступили против этого образа под предлогом, что он недостаточно разработан. «Ребята 9-10 классов не хуже нас понимают политику и знают, не менее остро переживают эти вещи, и если ты затронул и эти вещи, нужно было говорить честно и всеми средствами, как и почему этот человек отсутствовал столько лет, — аргументировал Трифонов, — это вызывает ироническое, насмешливое отношение у самых даже маленьких читателей». Однако стоило Трифонову оступиться, как читатели выразили свое негативное отношение к его мнению. «У нас есть прекрасные учителя, которые не являются репрессированными, — продолжал оратор и, сбитый с толку шумом и смехом, поднятым его заявлением, алогично продолжил. — Напрасно, товарищи, смеетесь! Это была политика врагов государства — избивать лучших. Это неслучайно, но в данном случае это неверно»[711]. В период «оттепели» мнение маститых писателей уже не могло существенно повлиять на высказывания участников дискуссии. Иные считали, что образ завуча органично вписан в повесть, играет положительную роль: противопоставляет «две эпохи», изображает принципиальность большевиков ленинского времени, которые платили за свои убеждения «годами своей жизни»[712].

Мимо внимания консервативных читателей и чиновников не прошли идеи Бременера о формализме военно-патриотического и классового воспитания в рамках пионерской и комсомольской организаций. В противовес им «завуч» предлагает приводить «примеры гражданского мужества. И примеры сегодняшние»[713]. Подобные идеи беспокоили чиновников: мужества против кого? ради чего? У наблюдательных школьников раньше или позже мог возникнуть вопрос: что же представляет собой советское общество, в котором «настоящий коммунист» оказался в тюрьме за принципиальность? В повести нищие дети совсем «не по-советски» спекулируют билетами у кинотеатра. Школой руководят формалисты-педагоги, которые, по мнению прокурора из повести, делают вид, что не замечают вопиющие недостатки, которые скрывают от вышестоящих инстанций, и суетливо ведут «борьбу» с «игрушечными» недостатками[714]. Однако повесть не оставляла ощущения беспросветности. «Всем надо наваливаться на такую беду. Тогда сладим», — говорит милиционер о проблеме хулиганства[715]. До постановки вопроса о классовой сущности государства, об адекватных методах решения социальных проблем Бременер еще не дошел, но уже критически относился к действительности, делая шаги в верном направлении.

Читатели обратили внимание на потерю детьми веры в справедливость, в возможность исправить ситуацию, при которой торжествует хам и хулиган. Герой повести Бременера Валерий Саблин, ученик старшего класса, до такой степени привык к людскому лицемерию, что, сталкиваясь с искренними чувствами людей, «бессознательно сомневался, подлинно ли само чувство». Прочитав «Педагогическую поэму» А.С. Макаренко, литературный герой обратился к практикантке, без пяти минут учительнице, с вопросом о содержании понятия «коммунистическое воспитание». И получил начетнический ответ: «это воспитание правдой». Однако жизнь опрокидывала догмы пропаганды, а стремление к «правде» требовало гражданского мужества для преодоления косности среды даже от школьника. Саблин убедился в этом сам. Уличные хулиганы избили ученика из его подшефного класса за нежелание отдать деньги. Попытка главного героя восстановить социальную справедливость натолкнулась на противодействие: директор «отечески» посоветовал Валерию не вмешиваться не в свои дела, потому что не был заинтересован в ухудшении показателей школы по дисциплине. «И в том, что он ответил директору, не проявились ни его самолюбие, ни строптивость, а только склонность сопоставлять и все мерить свежеобретенной меркой, — пишет далее Бременер. — «Зачем же вы сидите под этим портретом?» — спокойно спросил он. «Под каким портретом», — с поспешностью, необычной при его представительных манерах, директор обернулся, увидел портрет Макаренко, висящий вполне надежно, и понял, что только что выслушал дерзость». Современники хорошо понимали причины поспешности руководителя и символику, обозначающую лицемерие: совсем недавно на этом месте висел портрет И.В. Сталина. Поразительные открытия, не предусмотренные программой подготовки учителя, предстояло сделать и практикантке, которая привыкла смотреть на детство как на «хотя и затейливый, но несложный мир». Мир детства оказался переполнен болезненными противоречиями и коллизиями в не меньшей степени, чем мир взрослых.

Формирование конформизма продолжалось в семье и во дворе. Кроме директора этим занимается шайка хулиганов в подворотне: жестоко избивает любого, кто посмел покуситься на их «право» собирать ежедневную дань с младшеклассников. Бременер изобразил действительных, а не милых, готовых к исправлению хулиганов из литературы сталинского периода. И если этим людям и силам главный герой мог противостоять, то с истерикой, с психологическим давлением матери, потребовавшей подчиниться требованиям директора, он совладать не смог. Перед угрозой исключения сына из школы за стремление к «правде», перед лицом краха ее, матери-одиночки, мечты — любыми способами дать образование и вывести единственного сына «в люди», женщина не собиралась разбираться в тонкостях школьных отношений и сопоставлять их с абстрактными идеалами справедливости, которые прививали, но не соблюдали руководители школы и государственная номенклатура.

В кризисных ситуациях многие матери вели себя именно так, по крайней мере, в семье реальной Нины Костериной, после того как девушка честно рассказала о репрессированном отце во время собеседования при поступлении в институт. «Дома…, — писала она в дневнике 22 августа 1939 года, — поднялась кошмарно-дикая и безобразнейшая истерика… Я заявила, что лгать и что-то скрывать считаю просто подлостью. А на меня накинулись и тетки, и мать, и бабка: «Дура безмозглая, не научилась еще жизни, надо лгать и говорить «не знаю»… Они хотят, чтобы и я, по их примеру, устраивалась «применительно к подлости». Нет, мне комсомольская честь дороже». 23 августа еще одна запись: «Меня отвергнули, как негодный элемент… Неужели правы «опытные» тетки и мне надо «приспосабливаться», а, следовательно, лгать и стать «головоногой»?»[716] У Нины нашлось мужество, достоинство и честь, чтобы устоять. Однако часть молодых людей, как свидетельствовала Бабенышева, становились конформистами. Понятие «комсомольская честь» номенклатура использовала для реализации классовых целей, дискредитируя важнейшую морально-политическую категорию в глазах молодежи.

Прилежаева поставила повесть Бременера в один ряд с другими школьными повестями, авторы которых разоблачали бюрократизм в школьном образовании. Л.Ф. Кон возразила ей принципиально и резко: ранее были повести, в которых «основной конфликт индивидуальности, где дети молниеносно исправлялись, где никогда взрослые не делали больших ошибок, где никогда не показано, как взрослые калечили ребят». Кон критиковала деятельность пионерской и комсомольских организаций, которые не воспитывали нетерпимое отношение к несправедливости, подавляли любую самостоятельность мысли ребенка в угоду взрослым, формируя из школьников карьеристов, «бездушных чиновников». Значение книги Бременера состояло в том, что она поставила вопросы по-другому и вышла «за рамки проблемы школьного воспитания»[717]. Внимание писательницы Л.Р. Кабо привлекли не только вредоносное влияние культа, но конформизм и беспринципность миллионов людей. Конформизм воспитывали педагоги типа Котовой — образ «законченного партийно-комсомольского чиновника», «выхолощенного человека»[718]. Конформизм имел тяжелейшие последствия и для учителей. Писательница вспомнила учителя, который пользовался колоссальным авторитетом, но во время антикосмополитической кампании ушел от ответа на вопрос: что происходит в стране? «Я его не упрекаю, — продолжала умудренная опытом Кабо, — но знаю, что для него это была трагедия: достаточно было одного-двух вопросов и одной единственной полуправды, чтобы учитель навсегда потерял авторитет у своих учеников»[719].

Венгерские события заставили ЦК ВЛКСМ рассмотреть идеологические вопросы на пленуме в феврале 1957 года. Для обсуждения проблем детской литературы на заседание бюро московской секции детской и юношеской литературы ССП 7 декабря 1956 года прибыла представитель ЦК ВЛКСМ С.П. Кутепова. Писатели, партийно-комсомольские работники были полны решимости не допустить распространения духовной «заразы» в рядах молодежи, тем более что, по словам писателя Н.В. Богданова, в «университете» уже прозвучали вопросы «сопляков» о возможности появления в СССР «свободы партий»[720]. Оратор предложил дать молодежи «соски» или просто заткнуть рты. Образец пропагандистской затычки он нашел в стане идеологического противника. «Что мы имели на сегодня в Америке, как принято говорить? — размышлял Богданов. — Кризис, безработицу и пр., но кроме всяческих скверных явлений, там комиксы для детей имеют вот такую толщину (показывает), и там умеют детям в голову вбить при помощи этих красивых картинок все что нужно, потому, что они черти знают, что характер формируется у человека пока он подросток и именно вот в это время ему надо вбивать в голову все, что нужно с их точки зрения. У нас, кроме журнала «Пионер», для подростков ничего нет»[721].

Консерваторы подняли голову. Их метод исключал какой бы то ни было критический подход к действительности, отрицал стремление прогрессивных писателей «воспитывать правдой». Председатель бюро Кассиль, писатель А.Г.Алексин были крайне обеспокоены поворотом событий. Учитывая, что лауреат Сталинской премии Мусатов выступил с критикой книги Бременера, Кассиль, который тоже не во всем был согласен с молодым писателем, тем не менее бросился защищать повесть, ставшую «властелином умов». «Меня книжка Бременера очень беспокоит, — честно признался он, — в такое горячее время подводить ее под удар, это значит подвести под удар и многое другое, мы не сможем разговаривать с молодежью так остро как нужно…Я об этом говорю потому, что имеется стенограмма, выступал известный писатель Мусатов, выступал так, что мне не хотелось бы, чтобы в докладе на пленуме ВЛКСМ было сказано: вот, в увлечении критиканством, молодой писатель Бременер…»[722]. Кассиля не устроили жалкие оправдания Мусатова о нежелании «истреблять» книгу. Лев Абрамович знал цену словам в «горячее время». Он потребовал зафиксировать в стенограмме, что на ноябрьском обсуждении произведения никто не говорил об ее опасности[723].

Казалось, Кассилю удалось достичь своей цели: Кутепова предположила, что книгу не назовут «отрицательным явлением»[724]. Однако аппарат власти многолик: популисты делают в нем свою часть работы, а реакционеры — свою. Так и получилось: во время литературно-критических чтений по вопросам детской литературы в январе 1957 года директор Дома детской книги (ДДК) противопоставила книгу Бременера произведению Н.И. Дубова «Сирота» и сделала вывод об их «огромном духовном различии». Если книга Дубова, при всем ее разоблачительном пафосе, была полна оптимизма и веры в людей, то книга Бременера исказила-де действительность. «Сгущено все темное, что есть в школе, настолько, что перестаешь верить в педагогический коллектив, изображенный писателем…., — сетовала начальница. — Понадобился прокурор, чтобы объяснить учителям их неверный путь». Директор издевательски пожелала Бременеру «удачи в переосмыслении его повести»[725]. Но это была только подготовка главного удара.

На пленуме ЦК ВЛКСМ в феврале первый секретарь А.Н. Шелепин заявил, что в повести имеются «элементы нигилизма». Недовольство секретаря вызвал образ завуча, «несправедливо осужденного перед войной, недавно реабилитированного и олицетворяющего в повести лучшую часть нашего общества»[726]. Раскритикованный Бременер оказался в одной компании с Д.А. Граниным, В.Д. Дудинцевым, Е.А. Евтушенко — набирающими силу знаменитостями.

Лицемерной номенклатуре не понравилось произведение, написанное по правилам метода социалистического реализма. Повесть Бременера «Пусть не сошлось с ответом!» была переработана и вышла в 1959 году под названием «Передача ведется из класса». Образ завуча-коммуниста был трансформирован в образ благополучного «старого большевика», прожившего «красивую жизнь», который произносит оторванные от жизни декларации агитпропа. Образ прокурора будет вырезан, его слова в духе самокритики произнесет на суде старая учительница. Мать главного героя не будет заставлять сына подчиниться несправедливым решениям дирекции. Появится новый для повести образ секретаря райкома комсомола, который будет советовать юношеству проявлять «гражданское мужество» в вопросах самокритики. С помощью модернизированного образа завуча руководитель комсомольцев восстановит «гармонию» советского общества на территории школы, а благородные юноши из боксерской секции разберутся с уличными хулиганами. Усилия подростков, юношей и девушек школы будут направлены на малые, но ежедневные дела, которые — так они должны были считать — будут приносить пользу им и родине.

Усилия номенклатуры не прошли даром. На Третьем съезде писателей СССР в мае 1959 года докладчик Сурков благодарил Хрущева за борьбу с инакомыслием («ревизионизмом») и констатировал, что отступники от линии партии осознали свои заблуждения. Ничего нового руководство ССП не предложило. Незнание жизни писателями вновь было объявлено главной причиной их заблуждений, необходимость показа борьбы нового со старым и создания образа современника — важнейшими задачами[727]. Но в выступлениях писателей было немало штрихов, которые говорили об изменении отношения номенклатуры к роли детской литературы.

Оценка детской литературы была дана в общем докладе, а не в содокладе. Не имея возможности заявить о крахе иллюзий 30-х годов об определяющем значении литературы для воспитания подрастающего поколения, Сурков — в духе реформ Хрущева — заявил только об ослаблении руководства в этой сфере, о недопустимости распространения низкопробной детективной и приключенческой литературы. Однако книготорги, по свидетельству С.И. Кирсанова, требовали увеличить выпуск детективов — «дело прибыльное», а средний уровень писательского мастерства превратился в эталон. Кассиль уже не говорил о необходимости «литературы правды», а в духе XIII Пленума писателей пропагандировал необходимость отражать трудовые свершения подростков. Он еще сокрушался, что в литературе преобладает проповедь «малых дел», несовместимая с установкой на совершение подвигов, но на мнение Кассиля не обратили внимание. В совокупности с заявлением Михалкова: многие люди «барахтаются в паутине религиозного дурмана»[728], возникала неприглядная картина общественного сознания — следствие внутренней политики государства.

Фактором, отвлекавшим детей от чтения, было стремительно развивавшееся во второй половине 50-х годов телевидение. Его недостатком было отсутствие детских фильмов. Но Сурков не терял оптимизма: основой искусства телевидения, радио, кино была и будет литература, и порекомендовал делать побольше пьес.

События второй половины 1950-х годов еще раз показали, сколь далеко, несмотря на использование одних и тех же терминов, отстоят друг от друга представления о действительности у сторонников «литературы правды» и чиновничества. Сталинизм как практическое отношение к жизни, основанное на догмах идеологии мелкобуржуазного коммунизма индустриального времени в политарном государстве[729], проявил свои черты и в сфере детской литературы: презрительное отношение к личности; социальное прожектерство; недоверие к самостоятельным тенденциям общественных классов, творящих историю сообразно их потребностям и интересам, отношение к ним как к материалу истории; игнорирование вопроса об условиях, которые могут развивать сознательную деятельность масс. Можно понять К. Г. Паустовского, который, характеризуя бюрократию из книги В.Д. Дудинцева «Не хлебом единым», заявил на собрании ССП: «Это новое племя хищников и собственников, не имеющих ничего общего ни с революцией, ни с нашим строем, ни с социализмом. Это циники и мракобесы… Это маклаки и душители талантов»[730].


[622] См.: Известия ЦК КПСС. 1991. № 2. С. 151, 155, 156, 157, другие.

[623] См.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 165. Д.148. Л.144, 145.

[624] См.: «О задачах по дальнейшему подъему промышленности, техническому прогрессу и улучшению организации производства». Постановление Пленума ЦК КПСС 4-11 июля 1955 года // Коммунистическая партия Советского Союза в резолюциях и решениях съездов, конференций и Пленумов ЦК. Издание девятое. Т. 8. М., 1985. С. 512. См. также: «Об участии комсомольских организаций в выполнении постановления Пленума ЦК КПСС «О задачах по дальнейшему подъему промышленности, техническому прогрессу и улучшению организации производства» // Постановление Пленума ЦК ВЛКСМ 25, 26 июля 1955. РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 2. Д. 346. Л. 37. Секретарь ЦК ВЛКСМ А.Н. Шелепин заявил: «Трактор «Белорус», например, весит 3 тонны, такой же по типу английский трактор весит 2 тонны…в Америке большинство ткацких станков автоматизировано, а у нас автоматические ткацкие станки составляют только 30% от всего станочного парка».

[625] См.: Советская торговля. 1953. 19 декабря; 1954. 13, 27 февраля; 4 марта, 11 мая и т.д. В рубрике «Суд» газета публиковала заметки «Аферистка», «Шайка спекулянтов», «Где же были ревизоры?», «Расхитители».

[626] Не случайно Э.В. Ильенков считал, что будущее зависит от успехов двух фундаментальных наук — политической экономии и педагогики, причем неизвестно, какая из них более значима. Заметим, что для осуществления идеала педагогики по Ильенкову нужно было иметь другую экономику. // См.: Ильенков Э.В. Диалектика абстрактного и конкретного в научно-теоретическом мышлении. М., 1997. С. 8.

[627] См. подробнее: Фатеев А.В. Образ врага в советской пропаганде. С. 206.

[628] Величко А. К вопросу о бомбах // Крокодил. 1954. № 3. 30 января. С. 8.

[629] РГАНИ. Ф. 5. ОП. 18. Д. 74. Л. 112, 113.

[630] Там же. Л. 86-94.

[631] Там же. Л. 95-102.

[632] РГАЛИ. Ф. 2190. ОП. 2. Д. 436. Л. 12— 23 об; Л. 78 –86.

[633] Там же. Л. 22, 22 об., 23.

[634] Там же. Л.18об., 19, 82.

[635] Протопопов Б., Шатуновский И. Плесень // Комсомольская правда. 1953. 19 ноября.

[636] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 813.

[637] Там же. Л. 9-16.

[638] Там же. Л. 11.

[639] Крокодил. 1954. № 5. 20 февраля, с. 8; № 6. 28 февраля, с. 16; № 17. 20 июня.

[640] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 762. Л. 46-48.

[641] Там же. Л. 91, 92.

[642] Там же. Л. 66-96.

[643] Там же. Л. 94, 95.

[644] Там же. Л. 53, 54, 59.

[645] Там же. Л. 51.

[646] Летом 1954 в справке ЦК ВЛКСМ «Список лучших произведений из числа изданных за последние 20 лет» были отмечены следующие произведения: Григорьев С. Александр Суворов. Малахов курган; Вигдорова Ф. Мой класс. Дорога в жизнь; Космодемьянская Л. Повесть о Зое и Шуре; Кальма Н. Дети Горчичного рая; Кассиль Л., Поляновский М. Улица младшего сына; Кассиль Л. Ранний восход. Мои дорогие мальчишки; Сотник Ю. Невиданная птица; Прилежаева М. С тобой товарищи; Осеева В. Васек Трубачев и его товарищи. Волшебное слово; Носов Н. Витя Малеев в школе и дома. Дневник Коли Синицина; Мусатов А. Стожары. Дом на горе; Любимова В. Снежок; Ликстанов И. Малышок. Первое имя; Кононов А. Верное сердце. Рассказы о Ленине; Катаев В. Белеет парус одинокий. Сын полка. За власть Советов; Каверин В. Два капитана; Ильина Е. Четвертая высота; Дубов Н. Огни на реке. На краю земли; Воронкова Л. Беспокойный человек. Девочка из города. Село Городище; Гайдар А. Тимур и его команда. Чук и Гек. Судьба барабанщика. Дым в лесу. Военная тайна; Толстой А. Петр Первый; Василенко И. Звездочка. Повести и рассказы; Ильин М. Рассказы о вещах. Как человек стал великаном. Рассказы о машинах; Полевой Б. Повесть о настоящем человеке. Мы — советские люди; Смирнова Н. Открытие мира; Павленко Н. Степное солнце; Фадеев А. Молодая гвардия; Щипачев С. Павлик Морозов; Михалков С. Разговор с сыном. Я хочу домой! Дядя Степа. В музее Ленина. Быль для детей. А что у Вас?; Георгиевская С. Отрочество. Бабушкино море; Беляев В. Старая крепость. РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 762. Л. 97-99.

[647] Комсомольская правда. 1954. 19, 20 ноября; 7 декабря.

[648] РГАЛИ. Ф. 2924. Оп. 1. Д. 56.77об.

[649] См., например: Бенциен Руди. Джон Леннон навсегда. Интерласт. СПб., 1993.

[650] См.: Комсомольская правда. 1955. 29 ноября. 10, 17 декабря; 1956. 5, 18 января. 2 марта.

[651] РГАНИ. Ф. 5. ОП. 16. Д. 748. Л. 48,49. Комсомольская правда. 1956. 2 февраля.

[652] Пионерская правда. 1955. 18 марта. 7 июня. 2 декабря.

[653] Пионерская правда. 1956. 2, 13 марта.

[654] Комсомольская правда. 1956. 14 января. «Находить в человеке хорошее».

[655] Пионерская правда. 1955. 20 декабря.

[656] «…речь Хрущева о культе личности. Материалы подобраны известные каждому из нас. Факты эти мешали жить, камнем лежали на душе, перегораживали дорогу, по которой вела и волокла нас жизнь. Кетлинская не хочет верить тому, что знает в глубине души. Но это так глубоко запрятано, столько сил ушло, чтобы не глядеть на то, что есть, а на то, что требуется, — куда уж тут переучиваться. Жизнь не начнешь сначала. И поэтому она бледна смертельно. Кетлинская. Убрана вдруг почва, которой столько лет питались корни. Как жить дальше? Зато одна из самых бездарных и въедливых писательниц, Мерчуткина от литературы, недавно верившая в одно, готова уже кормиться другим, всплескивает руками, вскрикивает в негодовании: «Подумать только! Ужас какой!». См.: Шварц Евгений. Из дневников. 1956 // Шварц Евгений. Обыкновенно чудо. СПб. 2003. С. 639, 640.

[657] РГАНИ. Ф.5. ОП. 16. Д. 747. Л. 89.

[658] Там же. ОП. 18. Д. 78. Л. 47-55.

[659] РГАНИ. Ф.5. ОП. 16. Д. 747. Л. 74-89.

[660] Там же. Д. 747. Л. 86, 87.

[661] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 817. Л. 60-64.

[662] Там же. Л. 54 — 56.

[663] Там же. Л. 5.

[664] Там же. Л. 6, 8.

[665] Там же. Л. 118.

[666] Нуйкин А. О жизни и педагогических «истинах» // Комсомольская правда. 1956. 2 марта.

[667] Кинематограф оттепели. Документы и свидетельства. М., 1998. С. 27, 28.

[668] Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953-1957. Документы. М., 2001. С. 200, 187, другие.

[669] Известия ЦК КПСС. 1990. № 10. С. 147-151.

[670] Советская жизнь. С. 262, 393-394.

[671] Видный деятель советской культуры // Литературная газета. 1956. 15 мая.

[672] Кинематограф оттепели. Документы и свидетельства. М., 1998. С. 33.

[673] См.: Шпаликов Г. Я жил как жил. М., 1998. С. 325, 327, 334, 344, 345.

[674] См., например: Гулиа Георгий. Об умных машинах и их будущем // Литературная газета 1956. 12 июня. «Это и есть электронная вычислительная машина…. Машина «Стрела» производит две тысячи операций в секунду, а стоящая в соседнем здании быстродействующая электронная счетная машина «БЭСМ» — до семи-восьми тысяч в секунду!»

[675] Гордон Л.А., Клопов Э.В. Что это было? С. 290 — 295.

[676] Померанцев В. Об искренности в литературе // Новый мир. 1953. № 12. С. 218-245.

[677] РГАЛИ. Ф. 2464. Оп.1. Д. 489. Л. 8-11.

[678] РГАНИ. Ф.5. ОП. 18. Д. 54. Л. 55, 56, 57; РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 762. Л. 46-48.

[679] Там же.

[680] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 762. Л. 174, 175.

[681] РГАЛИ. Ф. 2464. ОП. 1. Д. 304. Л. 4, 35, 41, 50, 59.

[682] Там же. Л. 65, 66, 67, 71.

[683] РГАНИ. Ф. 5. ОП. 17. Д. 487. Л. 10.

[684] Там же. Д. 486. Л. 81.

[685] РГАЛИ. Ф.2464. ОП. 1. Д. 311. 3, 6,7.

[686] Общественное сознание и его формы. М., 1986. С. 219.

[687] РГАЛИ. Ф. 2464. ОП.1. Д. 311. Л. 4. «Мне кажется, — заявил Атаров, — кончается печальная пора в жизни школы, когда воспитание понималось только на уроке, как воспитание в учебном процессе. Мне кажется, что воспитание человека, это огромное дело, значительно выходящее за пределы урока, класса, регламентированных мероприятий, собраний, учебника с отметкой от сих до сих, суммы культурно-политических и культурно-просветительных мероприятий комсомольской организации в школе или ВУЗе, гораздо шире школы с ее загруженностью общеобразовательной программой, школьными предметами, когда и дома, и в школе ученик занят больше, чем его родители — настоящие маленькие службисты, начинающие свой рабочий день в 7 часов утра и заканчивающих его чуть ли не вечером».

[688] РГАЛИ. Ф.2464. ОП. 1. Д. 311. Л. 46, 69, 80, 87, 95.

[689] РГАНИ. Ф.5. ОП. 17. Д. 486. Л. 141.

[690] Там же. Л. 244, 245, 246.

[691] Второй Всесоюзный съезд советских писателей. 15-26 декабря 1954. Стенографический отчет. М., 1956. С. 31-32.

[692] Второй Всесоюзный съезд советских писателей. С. 243, 244, 269.

[693] Там же. С. 43.

[694] Там же. С. 243.

[695] Там же. С. 46.

[696] Там же. С. 47.

[697] Второй Всесоюзный съезд советских писателей. С. 80-109; РГАНИ. Ф. 5. ОП. 17. Д. 487. Л. 111, 112.

[698] Второй Всесоюзный съезд советских писателей. С. 98.

[699] РГАНИ. Ф. 5. ОП. 17. Д. 486. Л. 253, 256; Второй Всесоюзный съезд советских писателей. С. 115, 144, 145, 539, 540.

[700] Атаров Н. Повесть о первой любви; Медынский Г. Повесть о юности; Матвеев Г. Семнадцатилетние; Артюхова Н. Светлана; Дубов Н. Сирота. РГАЛИ. Ф. 2464. Оп. 1. Д. 491. Л. 2-96.

[701] РГАЛИ. Ф. 2464. Оп. 1. Д. 491. Л. 4.

[702] Там же. Л. 24.

[703] Там же. Л. 6, 7, 32, 33.

[704] Там же. Л. 59.

[705] Там же. Л. 60, 62.

[706] Там же. Л. 63-65.

[707] Интересное размышление В.В. Крылова: «Каждое следующее поколение чище и точнее субъективирует в структуре своей личности те новые отношения, которые оно застает в качестве объективного результата деятельности предшествующих возрастных групп…Нет ничего комичнее претензий «старых ворчунов» к «нынешней молодежи», ибо первые осуждают в лице последних не что иное, как субъективные результаты своей собственной объективно-практической деятельности». Крылов В.В. Общество и личность // Крылов В.В. Теория формаций. М., 1997. С. 81.

[708] См. подобное: Общественное сознание и его формы. М., 1986. С. 184.

[709] РГАЛИ. Ф. 2464. Оп. 1. Д. 497. Л. 116; Литературная газета. 1956. 10 марта.

[710] РГАЛИ. Ф. 2924. ОП.1. Д. 30. Л. 1, 25.

[711] Там же. Л. 28.

[712] Там же. Л. 31, 34, 71, 72.

[713] Бременер М. Пусть не сошлось с ответом!// Юность. 1956. № 10. С. 48, 51-52.

[714] Бременер М. Указ. Соч. // Там же. С. 15, 22, 36, 38, 46, 49, другие.

[715] Бременер М. Указ. Соч. // Там же. С. 46.

[716] Дневник Нины Костериной. М., 1964. С. 81.

[717] РГАЛИ. Ф. 2924. ОП.1. Д. 30. Л. 57.

[718] Там же. Л. 48.

[719] РГАЛИ. Ф. 2924. ОП.1. Д. 30. Л. 49.

[720] РГАЛИ. Ф. 2464. Оп. 1. Д. 500. Л. 12.

[721] Там же. Л. 13,14.

[722] Там же. Л. 77.

[723] Там же. Л. 78, 79.

[724] Там же. Л. 80.

[725] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 817. Л. 45, 46.

[726] Шелепин А. Об улучшении идейно-воспитательной работы комсомольских организаций среди молодежи. Доклад на VII пленуме ЦК ВЛКСМ 26 февраля 1957 года. Для служебного пользования. М., 1957. С. 40.

[727] Третий съезд писателей СССР 18-23 мая 1959 г. Стенографический отчет. М., 1959. С. 7-30.

[728] Третий съезд писателей СССР 18-23 мая 1959 г. С. 45-48, 97, 98.

[729] Политаризм // См. выше. // Семенов Ю. И. Философия истории от истоков до наших дней. С. 245, 282.

[730] Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953-1957. Документы. М., 2001. С. 572; подобное на С. 557, 558.

К началу

© А. В. Фатеев, 2007 г.
© Публикуется с любезного разрешения автора