© А.В. Фатеев

Сталинизм и детская литература в политике номенклатуры СССР (1930-1950-е гг.)

««« К оглавлению

Глава VI. Историческая и социальная реальность в детской литературе

«Если мы подавали некоторые вещи публике в более четком виде, чем это соответствовало истине, то в этом мы не отличались от большинства просветителей и вряд ли мы могли поступать иначе». (Д.Ачесон, бывший госсекретарь США)[731].

«Этикетка системы взглядов отличается от этикетки других товаров, между прочим, тем, что она обманывает не только покупателя, но часто и продавца». (К. Маркс)[732].

Направления политики и рекомендательные списки

Усиление воспитательной работы среди детей и подростков после войны включало и улучшение работы библиотек, книгоиздания. Еще в декабре 1944 года СНК РСФСР принял решение о создании библиотек в каждом районном центре. Во второй половине 1945 года ЦК ВКП (б) принял постановление об улучшении качества издания книг. ЦК ВЛКСМ обсуждал вопросы детского чтения в 1945 году на XIII Пленуме ЦК и Всероссийском совещании директоров библиотек и секретарей обкомов ВЛКСМ. «Огромное количество молодежи находится вне влияния библиотек, годами не читают книг, — констатировали участники совещания. — Особенно плохо работают комсомольские организации по вовлечению в библиотеку рабочей молодежи, рабочих подростков»[733]. В марте 1946 года ЦК ВЛКСМ проверил выполнение комсомольскими организациями решений пленума. Перед руководством предстала безрадостная картина: за годы войны библиотечная сеть сократилась в 2,5 раза, библиотеки имели небольшие фонды, по РСФСР фашисты уничтожили 17 млн. книг[734]. В апреле 1946 г. ЦК ВЛКСМ принимает постановление «О пропаганде книги среди молодежи», в феврале 1947 года проверяет его исполнение, прежде всего по сельским районам. К 1 января 1947 года количество районных библиотек составило 2470. Было зафиксировано неудовлетворительное их финансирование, по Мордовской АССР, например, только на 52 %. Наибольшее количество читателей состояло в районных библиотеках промышленно развитых регионов, наименьшее — в сельскохозяйственных и отдаленных районах страны, автономных республиках[735]. В 1946 году библиотеки популяризировали книги Фадеева «Молодая Гвардия», Шолохова «Они сражались за Родину», Каверина «Два капитана», Катаева «Сын полка». Ряд библиотек организовали по книге Фадеева радиопередачи. В лучших библиотеках применяли книгоношество, коллективный абонемент, пересылку, передвижки, пропаганду книги на конференциях, вечерах[736]. Катастрофическое положение дел в школьных библиотеках обсуждалось 20 февраля 1947 года на заседании Коллегии министерства под председательством нового министра просвещения А.Г. Калашникова[737].

По-прежнему много в процентном отношении издавалось классической литературы. Правительство руководствовалось указаниями В. И. Ленина о необходимости критического усвоении культурного наследия прошлого, которые легли в основу просвещения подрастающего поколения. Подразумевалось, что из каждой национальной культуры редакторы должны были отбирать только ее демократические и социалистические элементы в противовес буржуазным и националистическим[738].

Детгиз наращивал выпуск литературы. На начало 1946 года были приняты к изданию книги Ильиной «Четвертая высота», Всеволжского «Детство в Гори» про Сталина, Сотника «Про наши дела». Детгиз начал выпуск серии «Новинки детской литературы» массовыми тиражами по 150 тыс. экземпляров в удешевленном оформлении. Были опубликованы книги лауреатов Сталинской премии 2 степени Катаева «Сын полка» и Каверина «Два капитана», Сотника, Кассиля. Роман лауреата Сталинской премии 1 степени Фадеева «Молодая гвардия» вышел в серии «Школьная библиотека»[739].

Для информирования библиотекарей, учителей и школьников Детгиз выпускал бюллетени к неделе детской книги «Прочти эти книги» (М., 1946) или сборники методических материалов «Пропаганда книг среди школьников» (М., 1951). Однако этого было явно недостаточно. Списки литературы стали доходить до учителей и детей с 1949 года, с началом публикации их в «Пионерской правде» в мае-июне[740]. Литература была скомпонована по классам, в каждом списке три раздела: классическая русская литература; советская детская; зарубежная. В 1949 году в списке насчитывалось 53 произведения для 5-7, 8 классов, из них русской классики 18, советских авторов — 26, зарубежной классики — 9. В 1952, когда сформировался устойчивый список произведений советских писателей, 60 работ, соответственно, 20, 28,12. Значительный рост и изменение структуры произошли в 1955 году. В списке насчитывалось 84 произведения (соответственно, 20, 42, 22), но был еще добавлен список из 66 книг по науке, технике и научной фантастике для 5-8 классов. В 1956 году его сократили и «растворили» в привычной структуре, в результате чего список вырос до 116 книг (25, 66, 25).

Из русской классики в списках всегда присутствовали произведения А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, Н.В. Гоголя, Л.Н. Толстого, А.П. Чехова, А.М. Горького. Из зарубежной классики подросткам предлагали произведения В. Гюго, Д. Свифта, М. Сервантеса, В. Скотта, Ч. Диккенса, Ж. Верна, Г. Бичер-Стоу, Э. Войнич, Ю. Фучика, а в 50-е годы еще и рассказы польских, немецких, чешских писателей[741]. Это была добротная подборка шедевров мировой культуры. Со второй половины 50-х появляются произведения американских писателей Г. Фаста и Д. Стеффенса, норвежца Т. Хейердала.

Списки литературы отражали основные направления внешней и внутренней политики государства, направления воспитательной работы. В них обязательно присутствовали книги, посвященные борьбе народов за независимость, против колониального гнета и агрессии, за демократические права в капиталистических государствах. В списках для пятиклассников, например, в этом разделе пропагандировались повести О. А. Гукасяна «Маленькие мстители», пьеса Любимовой «Снежок», для шестиклассников «Дети Горчичного рая» Кальмы. В первой половине 50-х в поэме С.П. Щипачева, удостоенной Сталинской премии, пропагандировался миф о классовом подвиге Павлика Морозова. Революционные традиции поддерживались за счет книг о детстве известных революционеров, повестей Катаева «Белеет парус одинокий» и Гайдара «Школа», романа Островского «Как закалялась сталь». Большое количество произведений отражало борьбу народа, детей-героев в Великой Отечественной войне. Во всех списках был роман Фадеева «Молодая гвардия». Можно отметить повесть Ильиной «Четвертая высота», которая, однако, была убрана из списков после 1951 года; с 1951 года повесть Кассиля и Поляновского «Улица младшего сына»; с 1952 года роман Катаева «За власть Советов!». Работе и учебе подростков в тылу во время войны посвящена повесть Ликстанова «Малышок», упомянутая во всех изученных списках, Кассиля «Дорогие мои мальчишки», упомянутая только в 1949 году. Обязательно присутствовали пионерские повести о жизни школьников в период учебного года и в пионерских лагерях, их борьбе за успеваемость в сочетании с участием в юннатских делах и помощью взрослым в восстановлении народного хозяйства. В этом плане рекордсменом по времени пребывания в списках для 5 класса стала повесть Мусатова «Стожары», чуть меньше (с начала 50-х) Сотника «Невиданная птица». Стоит упомянуть и повести П.А. Павленко «Степное солнце», Дубова «На краю земли», «Огни на реке», Воронковой «Алтайская повесть» и «Село Городище», Алексина «Тридцать один день», которые в разные годы включались в рекомендательные списки. Дружбе и товариществу, изживанию индивидуализма и вредных привычек были посвящены повести и рассказы Гайдара, повести Носова «Витя Малеев в школе и дома», С.П. Антонова «Зеленый дол», Прилежаевой «С тобой товарищи», Хавкина «Всегда вместе». В 1955 году в списках появились повести и рассказы Фраермана, а с 1957 года (отдельной строкой) «Дикая собака динго, или повесть о первой любви». Со второй половины 50-х пропагандируется повесть Кассиля «Ранний рассвет» о юном талантливом художнике. О жизни подростков из ремесленных училищ после войны рассказывала повесть И.Д. Василенко «Звездочка», суворовцев — повесть Багмута «Счастливый день суворовца Криничного». Приключенческих работ было мало, они представлены повестями Ананяна «Детство в горах» и «Пленники Барсова ущелья» (с 1956), Рыбакова «Кортик» и «Тайна бронзовой птицы». Эпопеи, которые вобрали в себя многие перечисленные направления и удостоены Сталинских премий, были написаны Кавериным («Два капитана») и Осеевой «Васек Трубачев и товарищи» (в трех книгах), Беляевым в трилогии «Старая крепость». Синтетической работой, в которой отражены все упомянутые направления, стала талантливо написанная фантастическая повесть Л. И. Лагина «Старик Хоттабыч» (2-е издание 1952 года), включенная в списки только в 1955 и 1956 годах. В эти же годы пропагандировалась работа Гр. Адамова «Тайна двух океанов». С 1955 года в списках литературы резко возрастает количество биографических работ по культуре, о деятелях революционного движения, книг западных писателей.

Экранизация усиливала воздействие книг на читателей. В 1950-х годах были поставлены фильмы по работам Лагина «Старик Хоттабыч», Антонова «Зеленый дол», Осеевой «Васек Трубачев…», Адамова «Тайна двух океанов», Островского «Как закалялась сталь» («Павел Корчагин»), Атарова «Повесть о первой любви», Каверина «Два капитана», Рыбакова «Кортик», Носова «Витя Малеев в школе и дома» («Два друга»), Дубова «Огни на реке», Василенко «Звездочка», Катаева «За власть советов!», Павленко «Степное солнце» («В степи»), по пьесе Гераскиной «Аттестат зрелости»[742].

Стоит учесть тот факт, что списки не во всем отражали интересы читателей. В них не упоминается популярная «Повесть о первой любви» Атарова. Знающий конъюнктуру Союзопткнигторг в августе 1952 года предложил переиздать в 1953 году не только романы Николая Островского, Фадеева, Каверина, Беляева, но и повесть Лагина «Остров разочарования», Б. В. Изюмского «Алые погоны»[743]. В других списках упоминались повести Рыбакова, Гайдара, Дубова, Осеевой. Всего по РСФСР предполагалось переиздать в 1953 году 155 названий детских книг тиражом 11.630 тыс. экз., в то время как в 1952 году 74 названия тиражом 2985 тыс. экз.[744].

Переиздания не спасали: книг катастрофически не хватало. 20 июля 1955 Н.П. Болдырева из Одессы — «бабушка» — прислала письмо Кассилю и Михалкову. «Мне хочется Вам сказать, т.т. писатели, — заявила Болдырева, — что Вы слишком мало, обыденно и серо пишете для детей. Не знаю Ваших лет, но меня в детстве сопровождали книги Майн Рида, Фенимора Купера, Дюма, Диккенса, Вальтер Скотта, тысячи сказок русских норвежских, японских, английских, итальянских (все в русском переводе), «Золотая библиотека», «Задушевное слово» и даже пресловутая Чарская… Для наших детей Вы приготовили интересные, захватывающие книги Гайдара (все), «Улицу младшего сына», «Васек Трубачев» и др. Но ведь это единицы книг, а их нужны миллионы. Часто я слышу, да и наблюдаю, как не организованы дети, как они грубят, как цепляются на трамваи и многое другое, и почти никогда не вижу группу детей, склонившихся над книгой, от которой их не оторвешь. Это потому, что книг мало, мало в них безудержной фантазии, красок». Она хотела бы видеть исторические книги об образовании Руси, о татарском нашествии, о Смутном времени, о Ермаке, о Петре I. За ребенка — «будущего человека» — нужно бороться, поэтому книги должны быть красочны и дешевы, подытожила бабушка[745].

Прошлое и «пережитки» как элемент пропаганды

Прошлое — времена российской империи, капитализма начала ХХ века — воспринималось руководством Советского Союза как мерзость, от которой надо было как можно скорее избавиться и уйти в светлое будущее. Метафизическая сталинистская гносеология, основанная на антиисторизме и асистемности, не способствовала осмыслению прошлого в духе марксизма, взгляду на настоящее как на реализованное деятельностью ведомых своими материальными и духовными потребностями людей «отрицание отрицания» минувшего с его синтезом противоречивых тенденций во всех сферах. При отборе исторических сюжетов для изображения в произведениях номенклатура руководствовалась политическими соображениями[746]. В позитивном плане преподносилась борьба демократических сил за свободу, но и ее подавали односторонне, как борьбу всемогущей РСДРП (б) под руководством скорее Сталина, чем Ленина, и почти безликих «масс» против самодержавия, Временного правительства и партий-противников. Перед Отечественной войной 1941-1945 гг. и во время нее для развития патриотических традиций были написаны произведения о великих русских полководцах.

В теории же номенклатура требовала от писателей придерживаться принципа историзма. «Историчность художественного произведения определяется степенью правильного раскрытия движущих сил в исторических событиях, которые имеют решающее значение для направления жизненного развития больших человеческих масс, классов и целых народов, — отмечал в сборнике статей «О детской литературе» в 1950 году С. Злобин. — Понятие историчности для нас независимо от наличия отдельных исторических персонажей, оно независимо и от давности изображения эпохи»[747]. Изучение прошлого, по мнению писателя, должно было подготовить читателя к пониманию настоящего и предвидению будущего на основе знания тенденций современности. Литература должна была научить юного читателя философски мыслить: учитывать «реальности времени и связи с окружающим». Гибкость мышления должна была сочетаться с остротой политического чувства, с решительностью в отказе от рутины и дерзанием в принятии нового. Впрочем, как только дело дошло до критики повести нелюбимого Злобиным Катаева «Белеет парус одинокий», объективные критерии были отброшены. «Для автора важен не броненосец «Потемкин», не 1905 год в Одессе, а лишь отражение событий в психике Пети и Гаврика»[748], — заявил он. Субъективизм мешал критику увидеть, что Катаев, передав личностное восприятие революции героями, показав ее движущие силы, создал историко-революционное полотно для детей, которое соответствовало установкам злобинской статьи. В данном случае Злобин действовал в духе власти, которая немедленно отбрасывала объективные критерии, если идеи автора не совпадали с ее установками.

Идеологическая бюрократия считала прошлым не только то, что минуло, но и негативные явления в советской действительности, которые возрождались, якобы, только благодаря пропаганде недобитых врагов и влиянию Запада. В послевоенный период был сделан акцент на неудовлетворительной воспитательной работе в семье, школе, в ВЛКСМ и партии, на личных недостатках людей, из-за которых члены почти совершенного общества совершали недостойные поступки. Критика капиталистического прошлого России дискредитировала в глазах граждан и современное западное общество, которое не только породило фашизм, но и, с точки зрения идеологов, продолжало-де фашизироваться в США.

Краеугольным камнем идеологии стала идея о борьбе старого и нового во всех сферах общественной жизни. Примитивная концепция борьбы Света и Тьмы, Добра и Зла, Бога и Дьявола, воплощенная во всех религиях, получила новое дыхание. Ее главной формой стала давно известная в России концепция борьбы Востока («Свет с Востока!»), под которым подразумевался СССР и страны народной демократии, и Запада.

Первым писателем, который еще до войны воплотил идеологические установки в романе-эпопее для детей и взрослых, стал Каверин. В основе его работы «Два капитана» лежит противопоставление прошлого и советского настоящего: «И друзья, и враги, и любовь повторились снова, но жизнь стала иной, и победили не враги, а друзья и любовь». Книга изображает отвратительную жизнь в начале века: нищету семьи главного героя — Сани Григорьева, несправедливость царского суда, который расправился с его отцом. Через детское восприятие показана Февральская и Октябрьская революции 1917 года. Это было понятно многим читателям, которые, как и литературный герой, воспринимали историю через личный опыт. Герой достаточно рано обретает мечту стать полярным летчиком. Рационализм в его жизни сочетается с величайшим романтизмом. «Нужно выбирать ту профессию, — формулирует свое кредо Григорьев, — в которой ты способен проявить все силы души. Я стремился на Север, к профессии полярного летчика, потому что это была профессия, которая требовала от меня терпения, мужества и любви к своей стране и своему делу. Кто знает, может быть, и меня когда-нибудь назовут среди людей, которые могли бы говорить с капитаном Татариновым как равные с равным?» Советский строй дает ему возможность для самореализации, и он систематически готовит себя к жизни и работе: закаляет тело и волю, читает специальную литературу, учится. В романе показано становление подростка, юноши, молодого человека в рамках пионерской и комсомольской организаций. Его критическое мышление уже в школе приводит к столкновению с учителем старой формации Лихо.

Но главный конфликт произведения — столкновение между Григорьевым и двумя другими персонажами: Николаем Антоновичем Татариновым и Ромашовым. Антагонизм в точности соответствует идеологическим установкам партии. Татаринов — бывший богач, спекулянт, подлец, который совершил обогатившую его и погубившую двоюродного брата, полярного исследователя, «диверсию». В советское время этот прогнивший до основания тип стал директором школы и профессором педологии, науки, осужденной партией в 1936 году. Вполне естественно, что этот затаившийся враг воспитал себе «достойную» смену. Бывший ученик Татаринова Ромашов, однокашник Григорьева, вороватый «тупица», завистник, карьерист, трус, стал ассистентом профессора, но, неблагодарный, собирает на него компрометирующие материалы. Каверин усугубляет вину Ромашова: во второй, написанной в годы войны, части романа писатель, знавший о нелюбви фронтовиков к тыловым «крысам», а ленинградцев к спекулянтам, «делает» «Ромашку» военным интендантам второго ранга, дельцом из сферы распределения и обмена — в полном соответствии с нормами мелкобуржуазного коммунизма. В осажденном Ленинграде Ромашов из корыстных побуждений спасает главную героиню от голода, при этом приговаривает: «Кушайте, кушайте! Я достану еще. Здесь все можно достать. Вы просто не знаете». «В самом деле?». «Да, да. Есть люди». Читатели готовы простить главного героя за то, что в борьбе против таких врагов он интригует. Впрочем, у службиста до мозга костей это не особенно успешно получается.

Григорьев однозначно относится к людям из прошлого. Гаера Кулия он ненавидит не только как нелюбимого отчима, но и как бывшего бойца «батальона смерти» Временного правительства, белогвардейца. Встретив его в советское время, герой хотел доложить о нем начальству. Впрочем, русское добродушие, мысль о безвредности бывшего «вояки», а также нежелание писателя бросить на литературного героя тень доносительства, привели к тому, что заявление он так и не написал.

Роман получил самые лестные оценки А.А. Фадеева. 21 марта 1945 года во время дискуссии на заседании жюри конкурса на лучшую детскую художественную книгу Фадеев отразил атаку на «Два капитана» маститого писателя Маршака. «Какие недостатки у Каверина? — размышлял Самуил Яковлевич. — Интрига, два разных и враждебных героя, злодеи довольно примитивные. Автор… дает интригу, взятую из западных повестей. Это нехорошо… Ромашов — книжно-литературный злодей. Мне кажется, что это самый главный недостаток книги… интригу из западного приключенческого романа не стоит смешивать с героическими делами наших дней». Ответ Фадеева — квинтессенция сталинского, диккенсовского и голливудского понимания причин общественных конфликтов и развития: «Я с этим не согласен. Таких просто злодеев полно везде. Ничего нет в книге Каверина западноевропейского. Есть просто плохие и злые люди и очень хорошо, что автор противопоставил прямодушие, преданность, долг — это настолько соответствует духу нашего общества и не является чужеродным в нашей Отечественной войне»[749] (Выделено мною — А.Ф.). Ромашовы воспитываются Татариновыми, пришедшими из прошлого, утверждали публицисты и пропагандисты долгие годы[750]. В противном случае им пришлось бы признать, что «ромашовы» сформированы советским строем. Книгу рекомендовали на первую премию конкурса, но передумали и выдвинули на более престижный конкурс для присуждения звания лауреата Сталинской премии.

После войны Фадеев на короткое время отошел от отрицания всего западного, скорректировал мнение об истоках стиля, в котором писал Каверин. В марте 1947 года, выступая перед молодыми писателями, он поставил автора «Двух капитанов» на один уровень с Шолоховым и констатировал, что произведения социалистического реализма могут иметь корни как в западноевропейской традиции Диккенса, что, по его мнению, свойственно Каверину, так и в русской классической манере, присущей автору «Тихого Дона» и «Поднятой целины»[751]. Однако с началом холодной войны Генеральный секретарь правления ССП забудет о зигзагах творческой мысли.

Уважение Фадеева к произведению Каверина во многом было предопределено сходством решаемых творческо-политических задач. Власть должна была объяснить себе и народу наличие огромного количества коллаборационистов в период войны. В написанной по горячим следам событий «Молодой гвардии» Фадеев давал ту же интерпретацию причин предательства части зрелых и молодых людей, что и Каверин: «Вырикова и Лядская выполняли различные общественные обязанности в школе и привычно и свободно обращались со словами, обозначавшими все современные общественные и нравственные понятия. Но они были уверены в том, что и эти обязанности, и все эти слова, и даже знания, получаемые ими в школе, придуманы людьми для того, чтобы прикрыть их стремления к личной выгоде и использованию других людей в своих интересах». По свидетельству упоминаемого выше анонимного студента, «младшего лейтенанта запаса» из Кирова, подобные настроения были распространены среди молодежи после войны, поэтому роман имел в глазах пропагандистов актуальность. Фадеев, искренне считая, что дело касается только отдельных личностей, изобразил механизм трансляции мелкобуржуазных взглядов через семью и школу в советском обществе. Разновидностью пережитков прошлого был «космополитизм», с которым Фадеев начал борьбу уже в 1943 году. Поначалу в частной переписке, а затем и в публичных выступлениях он использовал термин для обозначения «охвостья людей, враждебных нашему строю»[752]. Предателем-космополитом, ставшим при фашистах бургомистром, в «Молодой гвардии» выведен Стеценко, который еще до войны восхищался-де зарубежными вещами, журналами, фильмами. Однако идеологи никогда не учитывали при анализе причин коллаборационизма свойства советского строя, внутреннюю политику правительства до и во время войны. Тем самым они способствовали обеднению художественных образов как отрицательных, так и положительных героев.

Ведомые Фадеевым писатели старательно изображали темными красками прошлое народов России и СССР. Отсталость страны давала повод для размышлений по данному вопросу. Историческим фактом была кочевая, полная нищеты, забитости и лишений жизнь алтайцев, о чем пишет Воронкова в «Алтайской повести». Посещение музея оставило неизгладимое впечатление у героев повести: «Ты гляди, гляди… — повторял Вася. — Женщину можно было продать, купить… как лошадь или как собаку. Алтайскую женщину. Такую же, как моя мать!». Упоминание о прошлом сочеталось с преувеличением успехов, достигнутых в годы советской власти: «С удивлением стояли они перед странными предметами, которыми алтайцы обрабатывали землю… Мальчики переглядывались, усмехались: на полях в их колхозах они привыкли видеть тракторы с могучими плугами, с боронами и сеялками… И долго еще Костя и Манжин не могли стряхнуть с себя раздумья, навеянного мрачным и диким прошлым». Подобные утверждения должны были создать впечатление о преобладании механизированного труда в сельском хозяйстве, но правда прорывалась на страницы: школьники вручную трудились на полях, а затем в состоянии переутомления бежали на любительские спектакли. Таким нехитрым приемом писатели пытались заразить учащихся «поэзией» труда и культурно-массовой работы.

Бесправие героев детских повестей и народов в прошлом, их достижения в настоящем показывает Адамов в «Тайне двух океанов». Кореец Цой, химик подводной научной экспедиции и секретарь комсомольской ячейки, помнит прошлое и бдительно охраняет настоящее: «И ему хочется тогда напоминать всем, всем — друзьям и товарищам, всем окружающим, — напоминать, напоминать без конца, что нельзя быть беспечными, бездумно-спокойными и уверенными, как будто нет больше опасностей кругом, как будто нет уже жандармов и ростовщиков по ту сторону границы». Не меньше эмоций вложил в героев «На берегах Севана» Ананян. Запуганные властью, одурманенные попами, нищие сельчане — это прежняя Армения; в настоящем-де все изменилось к лучшему. Гаврик Черноиваненко из романа Катаева «За власть советов!» запомнил отвратительно пахнувшие луком пальцы сыщика, который выкручивал ему уши; городового, который бил его дедушку. Гуля Королева из «Четвертой высоты» «затаив дыхание» слушала рассказы старых шахтеров о характере труда в досоветский период: «Хозяева жалели денег на лучшее оборудование, и в шахтах нередко случались обвалы».

Партийные работники и руководители ССП имели доступ к закрытой информации, знали о наличии «пережитков прошлого» и торопились расправиться с ними в сознании читателя при помощи писателей. Они способствовали созданию художественной реальности, которая повлияла бы в нужном власти направлении на граждан. Литературные герои из повести «На берегах Севана» 1953 года издания возмущались магическими обрядами предков — в засуху «пахать» обмелевшую реку, чтобы вызвать дождь: «Откуда у них это берется, дедушка? — спросил Армен. — Хм…Знаешь ли ты, в каком темном царстве мы раньше жили? Как жили? Как скоты». Появление эпизода в детской книжке было предопределено осмыслением партработниками поступающей со всех концов страны информации о росте интереса к религии. В 1951 году в Смоленской области, столь далекой от Армении и ее прошлого, комиссия ЦК ВКП (б) обнаружила не только интерес служащих к исполнению православных обрядов, но и возрождение языческого обряда «перепахивания» реки. «Это у нас вошло в обычай», — простодушно заявила инспекторам колхозница Грачева[753].

С точки зрения высшего политического руководства страны, нетерпимая ситуация с чрезмерной религиозностью населения могла возникнуть только вследствие слабости политической работы и переживаний людей по поводу потерь родных во время войны. Материалистического объяснения явлению партийные руководители дать не могли: пришлось бы признать, что беспощадная эксплуатация колхозников «дедовскими» методами — производственное отношение «загнивающего» Запада — и есть главная причина одичания, нежелания трудиться, роста религиозности в СССР. Производственные отношения, которые охраняла власть, воспроизводили социальную среду, в которой была востребована религия.

В советское время церковь не могла быть серьезным конкурентом государству в борьбе за умы людей. Более того, бдительно наблюдая за поведением назначенного Сталиным Патриарха всея Руси Алексия I и его окружения при помощи Совета по делам религии, власть в полной мере использовала иллюзорно-компенсаторную, регулятивную и интегрирующую функции религии для удержания «в узде» верующих граждан. Иерархи церкви в «Журнале Московской патриархии» не забывали провозглашать здравицы в честь Сталина, популяризировать советские праздники, превозносить общественную собственность в противовес частной, критиковать Запад: католическую церковь и капитализм. В деятельности церкви как в капле воды отражалась политика государства[754].

В детской литературе нет прямой критики православной церкви. Отношение же к язычеству было категорически отрицательным. Девочка Чечек из «Алтайской повести» по замыслу писательницы Воронковой перепутала киносъемку с действительностью и проявила пионерские качества: «пронзительно закричала» на артиста, игравшего шамана: ««Эй, ты зачем сюда пришел, страшный? Уходи отсюда! Опять явился!».

В 1956 году в новой повести Ананяна «Пленники Барсова ущелья» мы видим несколько иные акценты. Герой повести курд Асо несколько раз молится своему богу Солнца: «Шамс, боже, дай нам свет и мир», а его товарищи не только проявляют толерантность, но и принимают мальчика в пионеры. В конце повести нет никаких указаний на мировоззренческий переворот в сознании Асо. Зато автор подчеркнул отрицательную роль православной религии в досоветские времена: «Как ни убеждал Артэм односельчан, что нет ни ада, ни чертей, никто и слушать его не хотел. «Не может же он знать больше отца Карапета, получившего образование в Эчмиадзине, окончившего духовную семинарию». Ананян учел новые веяния во внутренней политике в период правления Н.С. Хрущева: более жесткое отношение к православной церкви. Руководители СССР посчитали, что после восстановления разрушенного хозяйства и незначительного повышения уровня жизни городского населения они не нуждаются в услугах церкви.

Столкновение с прошлым не всегда выявляло преимущество советского строя. По меткому определению Маркса, грубый коммунизм порождал слой людей, которые имели иллюзию о своем превосходстве над миром капитализма и частной собственности, но фактически не доросли до них, более того, находились в их «плену»[755]. Сталинизм как разновидность мелкобуржуазного коммунизма не был исключением из правила. Сталинисты так и не выполнили рекомендацию Ленина: соединить «революционный энтузиазм» с «уменьем быть толковым и грамотным торгашом, какое вполне достаточно для хорошего кооператора»[756]. К таким выводам приводят сцены из романа «За власть советов!», в которых Катаев стремился показать как раз обратное: жестокость капитализма и превосходство советского строя. Подпольщик Колесничук в период фашистской оккупации работает в лавке, торгует предоставленными ему товарами. Не зная о задании, его друзья рассуждают: «Это значит, в его душе все время жил мещанин, мелкий собственник, трус, обыватель, лавочник?». «Родимые пятна капитализма». Однако «лавочник» попадается на элементарную аферу. Некто Ионел Миря купил с трудом доставленное из катакомб ленинградское шерстяное трико за ненадежные векселя. «Вексель это было что-то глубоко старорежимное, враждебное, презренное», и только вспомнив задачку из «старорежимного» учебника математики, незадачливый торговец понял, что их надо учесть в банке. В банке не учли — ненадежные, а претензии предъявлять некому: мошенника и след простыл. На этом злоключения не закончились. Думая обвести вокруг пальца простоватого на вид участника сделки, который на самом деле пришел по поручению того же афериста, Колесничук расплатился векселями, но не приписал рядом с подписью «без оборота на меня», объективно взяв на себя ответственность за платеж по ненадежному векселю. Все еще не ведающий о роли Колесничука Петр Васильевич злорадно заявил по этому поводу: «И теперь тебе надо платить. Таков железный закон капитализма… Не надо быть бараном».

Зигзаги внутренней политики не раз вызывали появление в детской литературе образов, которые трудно было представить еще несколько лет назад. После победы в финской войне, заявлений руководителей о необходимости учитывать опыт царской армии, в повести Кассиля «Свет Москвы» (1947) появляется образ бывшего царского офицера. Описание кандидата во «враги народа» середины 30-х годов исполнено почтительности во второй половине 40-х: директор музея Вячеслав Андреевич Иртеньев, бывший кавалергард, а ныне преподаватель в Военной академии, потомок генерала, отличившегося в Бородинском сражении, был консультантом на съемках фильма об Отечественной войне 1812 года. После войны бывший дворянин стал почетным председателем клуба юных историков в Доме пионеров и написал книгу для суворовцев.

Несовершенство прошлого должно было оттенять достижения советского общества в настоящем, скрывать его системные негативные черты, сигнализировать о коренном изменения исторического времени. Изменения действительно были велики, но говорить об их качественном отличии от капиталистического прошлого было рано.

Настоящее индустриального советского общества

А) Советские ценности

Детские писатели последовательно проводили мысль о воспитании государством, семьей и школой системы основополагающих качеств личности и ценностей у молодежи. Ценности отразились в послевоенных произведениях: пьесе «Красный галстук» Михалкова и романе «Алые погоны» Изюмского[757]. На первом месте, как правило, стоял патриотизм — «беззаветная преданность народу и партии». В обязательном порядке упоминалась честность и трудолюбие, а также ответственность: «перед товарищами, перед взрослыми, перед школой, пионерской организацией, комсомолом, партией, перед своей социалистической родиной, давшей советским ребятам счастливое детство». Формирование необходимых качеств, подчеркивали взрослые герои Изюмского, должно было привести к развитию «маленького человека со своими увлечениями, способностями, характером, но — коллективиста». Признаки коллективиста, обозначенные еще на Х Пленуме ЦК ВЛКСМ, включали товарищество (дружбу), скромность, выдержку, смелость и принципиальность, умение реалистически мечтать.

В романе Изюмского взаимосвязь фундаментальных качеств личности офицерам-педагогам разъяснял начальник политотдела: «Конечно, успех определится не тем, сколько раз вы произнесете «патриотизм», «любовь к Родине», а тем, как вы сумеете воспитать в ребятах товарищество, дружбу». Автор руководствовался конкретными указаниями Председателя Верховного Совета СССР М.И. Калинина, который в годы войны рекомендовал воспитывать любовь к Родине у детей и подростков через «приучение любить то, что их окружает»; обобщения же придут с возрастом.

Дружба — основа коллективизма, производственных успехов и всего советского образа жизни, особенно в кризисные моменты истории. «Вы ведете себя, как враги, — выговаривает подросткам взрослая героиня из «Малышка». — Как это не по-советски — такая вражда!… Нет, подумайте, разве мы могли бы воевать, если бы все жили врозь?… Сделай, чтобы… вместо глупой детской вражды была хорошая дружба… Сделай так, и ты увидишь, насколько лучше станет жизнь, как успешно пойдет работа». Дружба предполагала взыскательность, принципиальность по отношению к другу. Во второй половине 40-х годов детские писатели отошли от понимания дружеской принципиальности как морального избиения личности за любую мелочь. Резко вырос удельный вес «понимания» друга, стремления вникнуть в суть его проблем, помочь делом. Это характерно для героев Михалкова и Прилежаевой. Помощь друга излечивает от грубости Валерия из «Красного галстука». От индивидуалистических «замашек» избавляется герой «С тобой товарищи», который просто немного «ошибся»: «Что должен делать лучший друг?» — спросил нерешительно Костя. «Узнать! Расспросить! Помочь! Посоветовать! — гневно крикнула Юлька».

Писатели изображали только целомудренную любовь. Влюбленные в предвоенной повести Медынского «Девятый «А» провели ночь в сердечных разговорах, вызвав переполох в стане родителей и учителей, но даже не подумали о сексе. Этому в немалой степени способствовали ханжеские нравы среды: матери не забывали попрекать девушек и запугивать возможностью появления «люльки». Литературные факты подтверждаются дневниковыми записями и письмами девушек. «Эх, и не люблю, когда ко мне приходят мальчики! В квартире потом все на меня так глядят, что…Да ну их!», — пишет москвичка восьмиклассница Нина Костерина в 1936 году[758]. «Придет девочка домой, — жаловались ученицы 9 класса из Чкаловска в 1956 году, — и ее начинают донимать, упрекать: «Ну, нагулялась», или еще «лучше» скажут: «С мальчиками дружишь? Это с 16-то лет! И не стыдно?»[759]. Молодые люди были вынуждены скрывать свои отношения от родителей, друзей.

В мае 1941 года в постановлении ЦК ВКП (б) увлечение изображением юношеской любви и дружбы было осуждено, а на первый план были выдвинуты вопросы трудового и военного воспитания. Потребовалось несколько военных лет, чтобы писатели осмелились вернуться к проблеме. Первым это сделал Фадеев в «Молодой гвардии». Слабость к противоположному полу была допущена как милый недостаток в рамках идеологического единомыслия героев: «Жора Арутюнянц считал, что гораздо полезнее читать газеты и книги, чем гонять по парку за девочками, а Ваня Земнухов сказал, что он лично все-таки гонял бы, если бы не был так близорук».

В произведениях Дубова, Атарова любовь, в духе Макаренко, преподносилась как естественное продолжение лучших человеческих чувств. «Глубоко в нем было заложено естественное человеческое стремление к чистоте, неистребимое, как любовь к сестре или матери. Но из ложной стыдливости он ни за что не признался бы товарищам, что убежден: целомудрие для юноши не меньшая ценность, чем для девушки, и надо оберегать свой внутренний мир», — передавал размышления своего героя Изюмский. Писателям было трудно придумать что-то иное: детская литература по своей сущности должна осторожно подходить к изображению пикантных явлений. Но писатели явно перегибали с сентиментальностью. Получалось, что молодые люди оставались без примеров выхода из трудных житейских ситуаций, возникающих и по поводу любви.

Советский вариант понимания дружбы и любви был невозможен без утверждения честности и установки «жизнь во имя людей». Для иллюстрации этой мысли подходили литературные эпизоды из фронтовой жизни. Бывший сын полка Егор из «Разведчиков зеленой страны» в мирной жизни все время проводит аналогии с фронтовыми ситуациями. Выполняя опасное действие во время похода натуралистов, он вспоминает о мотивах, которыми руководствовался, восстанавливая во время боя прерванную связь: «Он лез, стараясь изо всех сил, потому что хорошо знал, что успех боя зависел от него». В его заповеди, сформированные приемным отцом — офицером, входило признание ошибок и их исправление. Для иллюстрации идеи: «честного человека не испортит никакая должность», автор «Пленники Барсова ущелья» вводит легенду о комиссаре, который устоял против всех соблазнов, связанных высокой должностью, и остался образцом служения людям. Жизнь во имя людей логично порождала идею о том, что даже простому гражданину с детского возраста «до всего есть дело», он должен активно вмешиваться в жизнь и менять ее в лучшую сторону. «Ты как бы поставил своей задачей вмешаться в историю и исправить ее по-своему. Это правильно. На то мы и большевики-революционеры», — говорит судья Сковородников Григорьеву из романа «Два капитана».

Жизнь для других по правилам общества является основой счастья, она будет вознаграждена — главная мысль Кассиля в повести «Ранний рассвет»: «Быть хорошим у нас и значит быть счастливым. Не в царстве небесном, а здесь, на земле, в нашей жизни, за все хорошее по заслугам воздается. — А жулики? — решил вдруг спросить Коля. — Гм…жулики! — хмыкнул Гайбуров. — Мало ли погани еще на свете! Только у нас им не жизнь…Рот только не разевать надо». Этот вариант счастья в духе теории Парсонса дополнялся специфически советским моментом: счастье должно быть «трудным». Автор «Алых погон» опирается в этом вопросе на мнение лауреата Сталинской премии из «взрослой» литературы: «Я сегодня дочитал книгу Павленко «Счастье» — сказал задумчиво Володя. — Мне кажется, что полковник Воропаев — это выросший Павел Корчагин… Это все мы в будущем… В общем все это нелегко, но ведь легкой жизни и не хочется! Чем труднее, тем интереснее, тем лучше, потому что выше станешь как человек, преодолев это трудное…». Уместно добавить, что герои повести П.А. Павленко разместились в домах репрессированных властями крымских татар или погибших во время войны людей и размышляют об историческом значении деятельности «простых» граждан и вождей.

Непременным условием коллективизма и «счастья» является скромность гражданина. Ее проявляют все положительные герои. «Малышок» отказывается от дополнительного питания в военное время: хочет быть «как все». Марина из «Красного галстука» не принимает предложение пошить ей новое платье на маминой фабрике: «Марина (вспыхнув)… Что я буду как белая ворона, — разоденусь лучше всех? Надежда Ивановна. Смотри, как разошлась… В кого ты у меня уродилась такая скромница? Марина (быстро). В тебя и в папу. Нет, правда, мама, ты же мне сама говорила, что нужно быть одетой просто, скромно и опрятно. И это самое главное». Однако брат девочки, оказывается, в свои юные годы «форсить любит»; не случайно он выведен неблагополучным персонажем. Неразвитость потребностей, которая формировалась литературой, была в годы холодной войны выгодна правительству: позволяла выделять меньше средств из бюджета на финансирование социальных вопросов, повышение заработной платы.

Еще одна линия пропаганды — формирование дисциплинированности, без которой не может функционировать механизм управления и производства. «Чувство дисциплины, которым так гордятся советские моряки, взяло верх…» в одном из эпизодов романа «Тайна двух океанов», что и помогло морякам с честью выйти из трудной ситуации. Борьбой за дисциплину озабочены учителя и пионервожатые из «Васька Трубачева…». При поддержке товарищей, с помощью критики в стенной печати герои изживают недостатки.

Для многонациональной страны было логично, что в детской литературе действуют персонажи разных национальностей. В экипаже подлодки из романа Адамова служат русские, украинцы, грузины, корейцы. Сима Крупицина из повести Кассиля подружилась с туркменом, а Гуля Королева из «Четвертой высоты» — дочь чиновницы из МОПРа — с афроамериканцами, китайцами, испанцами. Армяне, русские, курды взаимодействуют в повестях Ананяна. Интернационализм мальчишек распространялся и на далекие страны. В «Разведчиках зеленой страны» герои желают отправиться в Индонезию для оказания помощи в борьбе против колонизаторов.

Враждебный СССР мир либеральных государств и их сателлитов постоянно представал источником опасности. Детская литература призывала к бдительности, выявлению шпионов. Но власть, фабрикуя «заговоры» и изображая невинных людей врагами, формировала не просто бдительность, но гипертрофированную бдительность, которая имела еще и функцию сплочения народа вокруг эксплуатирующей его номенклатуры и отвлечению внимания от недостатков государственного строя, от нищеты. Советский мальчик кореец Ти-Суеви из повести Фраермана «Шпион» (1937), его русская подруга Натка и пограничники на Дальнем Востоке, выявляют и арестовывают японского диверсанта «майора Исикаву Санджи-Маленького». После прекращения массовых репрессий в конце 1938 года начинается спад шпиономании и в детской литературе. Процесс начался с публикации в начале 1939 года журналом «Литературный критик» статьи «О ложной бдительности»[760]. «Склонность к подглядыванию и подслушиванию за самыми близкими людьми, да еще с наслаждением, с искрящимися от удовольствия глазами, — утверждал анонимный критик, — вот что пытается развить в советских детях Л. Зильвер, вот что он считает «бдительностью». Можно ли позволять ему так развращать детей? Нельзя, товарищи из Детиздата». Здравомыслящие писатели ухватились за возможность отойти от дискредитирующей СССР темы про «Павлика Морозова». Если верить Гайдару, в гипертрофированной бдительности были виноваты только некоторые полусумасшедшие старые партизаны. Взрослый герой из «Тимура и его команды» иронизирует: «Я играю старика инвалида,… Он бывший партизан, и он немного… не в себе. Он живет близ границы, и ему все кажется, что враги нас перехитрят и обманут». Героиня «Великого противостояния» Сима, наслушавшись в школе историй про шпионов, видит таковых в помощниках режиссера, которые приметили ее на улице и имели намерение пригласить на кинопробы. Посмеивается над своими героями Сотник: мальчишки из повести «Про наши дела», действие которой протекает в разгар войны, выслеживали «шпиона», который на деле оказался их соседом.

Новая волна шпиономании накатывает в период холодной войны. В «Разведчиках зеленой страны» изображен американский журналист-шпион, который пытается совершить диверсию и украсть секретные достижения советских биологов. Ему помогает продажный колхозный лавочник. Мальчишки из «Пленников Барсова ущелья», с точки зрения автора повести, должны издеваться над американским генералом Риджуэем: «Ребята! — воодушевился Гагик. — Мы стоим в таком месте, что и из рогатки можем бить по капитализму! …А тот вон, слева, — сам генерал Риджуэй! Погляди, с какой тоской он смотрит в бинокль на нас, на мир социализма, — шутил Гагик, вспоминая недавно насмешившее всех сообщение газет». Понадобилась специальная сноска, чтобы разъяснить читателю, что «главнокомандующий американскими оккупационными войсками в Европе генерал Риджуэй, стоя на склонах Арарата, рассматривал в бинокль левый берег Аракса, по которому проходит граница СССР с Турцией».

Преодолевать все препятствия должен был оптимизм. Размышления героя Каверина о его частной и профессиональной жизни в 1929 году — в «год великого перелома» — полны социально-политического оптимизма: «Он был труден, потому что мы работали через силу и получали 46 рублей стипендии в месяц и обедали где придется или совсем не обедали…Но это был прекрасный год, потому что это был год мечтаний, который как бы пунктирной линией наметил мою будущую жизнь, год, когда я почувствовал, что в силах сделать ее такой, какой я хочу ее видеть». Советские люди могли делать жизнь по ими же начертанному плану — генеральная идея всех произведений детской литературы. «Все будет чудно. У нас впереди замечательная жизнь. Недаром мы родились в такое время и в такой стране», — заявляет Гуля Королева еврейке Мирре Гарбель в повести «Четвертая высота». Очередное издание книги вышло в 1949 году, в разгар гонений на «космополитов» и бытового антисемитизма.

Писатели под влиянием аппарата пропаганды имели свойство отрываться от практики — функционирования политического режима и социальной структуры — и выдавать желаемое за действительное. Рядовые граждане замечали издержки их работы, в частности, нетипичность образов, которые олицетворяли советские ценности. Если школьники восторженно отзывались об образе Гули Королевой в «Пионерской правде» в марте 1948 года: это идеал человека, то у учителей, ведущих воспитательную работу с помощью повести, были проблемы. Гуля была не из типичной семьи, а из номенклатурной. Московская учительница Богословская деликатно отмечала в письме, что героиня «живет в хорошо обеспеченной интеллигентной семье, у девочки есть няня, Гуля не знает домашних обязанностей… Она исключительный ребенок, с большими задатками. Ей все удается». В обычных семьях вопросы решались по-другому, а потому учителя не могли сказать детям: «вот образец вашей жизни, берите его и подражайте»[761]. Таким же ребенком представал перед взрослым читателем и Петя Бачей, герой романа «За власть советов!». Во время обсуждения романа в ССП (октябрь 1949 г.) Е.И. Ковальчик специально отметила: «Я бы сказала, что тут идет разговор не о ребенке широких масс простых людей, населяющих нашу страну, не о ребенке, каким является Сергей Тюленин, а о ребенке исключительном, поставленном в особые условия жизни». Упоминание Тюленина, образа из раскритикованного романа Фадеева «Молодая гвардия», который «рос как трава», не добавило веса аргументам Ковальчик. Образ благополучного ребенка из номенклатурной семьи был составной частью социологической пропаганды, и у него немедленно нашлись заступники. Михалков не постеснялся указать на корни критики: на социальные различия, порождающие зависть и конфликты: «Может быть, что Ковальчик живет в очень маленькой плохой квартире, а Пете Бачей посчастливилось — его отец получил в Министерстве юстиции квартиру из четырех комнат. Ну, что же, это очень хорошо»[762].

Освоение ценностей вело молодого человека к взрослости. Теоретически писатели верно изображали ее сущностные черты: «На душе было легко и хорошо. Он нашел свое место в этой борьбе, и его желание казаться взрослым осуществилось. Не оттого, что он важно курил и давился дымом или, как попугай, ругался, а оттого, что, как взрослый, помогал общему делу и с ним считались, его уважали, и он был нужен» («Зеленые цепочки»). Что касается организации среды, которая должна была формировать взрослость у миллионов детей, то до нее у номенклатуры руки не доходили.

Б) Изображение власти

ЦК ВКП (б), Верховные Советы СССР и РСФСР, ЦК ВЛКСМ и Всесоюзная пионерская организация имени В. И. Ленина составляли вертикаль власти, которая определяла судьбы подрастающего поколения. Официальные названия государственных и партийных органов в книгах не упоминались, власть представала перед юным читателем через образы начальников.

Единственным, пожалуй, писателем, который достаточно полно отразил в своем творчестве иерархию местной власти, был Кассиль. «День начался правильно. Все идет, как намечено, — писал он в повести «Дорогие мои мальчишки». — Проехала длинная машина «ЗИС» — за товарищем Плотниковым, секретарем горкома. Разбрызгивая лужи, мелькнула за углом черная «эмка» с начальником Затона. Промчался военный комендант на зеленом «газике». Затарахтел по мостовой тарантас — это поехал директор Судоремонтного завода. Посыльный проскакал верхом. Бухгалтер из заводской конторы, степенно объезжая лужи, прокатил на своем велосипеде, держа портфель у руля…. И только Капка шел совсем пешком». Отец одного из подростков, прочитав книгу Кассиля, небезосновательно увидел в эпизоде «злую иронию»[763]. В сельскохозяйственном районе, куда занесла судьба юного героя «Степного солнца», даже дети имели, по выражению пионерки, «понятия»: председатель колхоза не будет «срамиться» на велосипеде, средстве передвижения для комсомольского работника, он ездит на двуколке.

Писатели столкнулись с серьезными трудностями в создании образов государственных деятелей. Например, Катаев руководствовался требованиями партийного аппарата: пытался изображать типичных людей в типичных обстоятельствах с позиций социалистического реализма. Он продолжил традицию «Белеет парус одинокий», литературные герои которой, став взрослыми людьми, вновь ведут борьбу за свободу в романе «За власть советов!». Однако художественный реализм стал опасным явлением для писателя.

Образ Гаврика Черноиваненко, партийного работника районного масштаба, вобрал в себя черты мелкобуржуазных коммунистов, на долю которых выпала нелегкая ноша: защита революции в годы гражданской войны, индустриализация и коллективизация, репрессии 30-х годов, Великая Отечественная война. Писатель не случайно отмечает, что Черноиваненко «обижен на старый мир». Он сформировался как личность в предреволюционный период и закалился в борьбе с многочисленными врагами: «Они, эти враги, были всякие — и мелкие, и крупные, — но всем им была свойственна одна общая черта — полное отсутствие нравственного начала». Революционеры небезосновательно считали царя Николая II «бездарным тираном, губившим Россию». Они помнили миллионы загубленных жизней во время «маленьких победоносных» и мировых войн, национальное унижение во время поражений, нищету народа, «столыпинские галстуки» — виселицы для крестьян, беспризорничество детей. Патриотически настроенные «черноиваненковы» ненавидели Белое движение, опиравшееся на «тех королей, президентов и министров четырнадцати держав, которые хотели задушить молодую Советскую республику». Российское общество породило революционеров в ответ на политику царизма, и они не колебались, когда в критической ситуации надо было уничтожить царя и всю его семью. Канонизацию Николая II Зарубежной русской православной церковью революционеры могли воспринять как еще одно подтверждение безнравственности врагов, которые убивали детей на Дворцовой площади в январе 1905 года.

Схватка с врагами революции и республики Советов закончилась, началась борьба за выполнение хозяйственных планов. Трудовой героизм руководимых Сталиным «укомщиков и райкомщиков» восславил Фадеев в «Молодой гвардии» в сцене беседы Валько и Шульги перед казнью: «Да, коли б вин (он — Сталин. — А.Ф.) тогда не повернул круто всю страну на индустриализацию та на колхозы, хороши б мы были сейчас в войне, — хуже Китая»; «Я план по углю выполнил, по хлебу перевыполнил, зябь поднял, мясо сдал, шерсть сдал, приветствие секретарю обкома послал». Успехи внушали самоуважение, порождали великодержавную идеологию номенклатуры: «А наши шахты? Какая-нибудь Англия — ну что она в угольной промышленности понимает? Отсталость, дикость!».

 В 1930-е — 50-е годы чиновники не могли осмыслить сущность государства. Сказывались десятилетия хозяйственной гонки, постоянные опасения подвергнуться новой интервенции, помноженные на низкий уровень культуры и грамотности. Гаврик, например, изъяснялся на гремучей смеси русского языка, украинской «мовы» и блатного одесского жаргона. Представители номенклатуры, которая превратилась в коллективного эксплуататора граждан и владельца собственности, в личном плане довольствовались иллюзией, что в СССР «не было богатых и бедных, рабов и господ, не было униженных и оскорбленных, а единственной мерой человека и его значения в обществе были… его талант и воля к труду» («За власть советов!»). Развитию иной точки зрения препятствовала и политика диктатора Сталина. Руководствуясь грубо-коммунистической идеологией, вождь не давал возможности номенклатуре сплотиться, превратиться в класс, который мог бы сознательно эксплуатировать сограждан и выступать против ЦК партии. С этой целью высшие руководители вносили в ряды номенклатуры раздоры при помощи системы доносов, проводили «чистки». Не случайно, видимо, Катаев отмечает, что время научило Черноиваненко быть недоверчивым, скептичным, ничего не брать на веру, смотреть на вещи трезво, скорее «в десять раз преувеличить опасность, чем преуменьшить ее».

Катаев не мог заявить: Черноиваненко — образ выжившего в горниле репрессий местного государственного деятеля, одного из последних представителей революционного поколения, которое, при всех его недостатках, еще несло в себе колоссальную энергию революционного взрыва, народной самодеятельности и вызванных ими надежд. Его друзья и соратники были уже другими: Гаврик отмечает, что они превратились в заурядных чиновников, духовно угасли. Катаев не мог прямо объяснить молодому поколению причины их деградации: сталинский режим, репрессии, и попытался реанимировать ценности задушенного номенклатурой и Сталиным большевизма в новую эпоху в романе об Отечественной войне с революционно-романтическим названием «За власть Советов!».

Образ Черноиваненко отражал черты лучших представителей мелкобуржуазного коммунизма индустриального времени в естественных для них условиях борьбы против реальных врагов. Его прототип был достаточно распространен. Например, из 50 начальников Каспийского района Астраханской области даже в 1951 году 14 не имели семилетнего образования: заведующий промышленным отделом райкома и редактор районной газеты окончили 6 классов, зав. рыбным отделом 5 классов, зав. торговым отделом райисполкома 3 класса[764]. Не лучше обстояли дела в районах 19 областей и автономных республик, обследованных комиссией. «Бойцы за советскую власть» в большинстве были плохими хозяйственниками и управленцами. Более того, началось их бюрократическое перерождение, столь раздражавшее Сталина, тратившего немало сил на борьбу с «местными князьками». Руководители партии были против отражения положения дел с кадрами в литературе. Образ Гаврика не соответствовал идеалу партийного работника 40-х годов.

Перерождение номенклатуры обнаружилось уже в годы войны. Фадеев в «Молодой гвардии», написанной в 1943-1945 годах, не мог обойти известный гражданам факт, что во время эвакуации часть чиновников проявила трусость и эгоизм. «Вы же власть наша, для простых людей, ведь я же помню, из каких вы людей, — таких же, как и мы, — говорит старая знакомая Шульге, — но неужто ж вы не видите, что вместе с вами, все побросав, бежит всякая сволочь, мебель с собой везет, целые грузовики барахла и нет им никакого дела до нас, простых людей… А потом вы удивляетесь, что и среди нас, простых людей, находятся такие люди, что обижаются». Ее озлобленность потрясла Шульгу, и, не имея контраргументов, он обвинил гражданку в коллаборационизме. Впоследствии, уже находясь в фашистской тюрьме, литературные герои Шульга и Валько констатировали, что чиновники не знали или игнорировали нужды простых людей, при подборе кадров руководствовались анкетными данными, а не жизненными наблюдениями.

Подобные утверждения в ставшем каноническим произведении не угрожали власти. Борьба с бюрократизмом отдельных «зарвавшихся» чиновников была элементом государственного популизма, сталинизма как идеологии мелкобуржуазного коммунизма.

Ограниченная десталинизация, развернувшаяся в годы войны, затронула и творчество приближенного к Сталину Фадеева. Духовная раскованность в рамках советского патриотизма давала неплохие творческие результаты у писателей, способствовала укреплению идеологической мощи государства в военное и послевоенное время.

В послевоенный период запросы агитпропа по созданию образа партсекретаря в произведении для детей в наибольше степени удовлетворил П.А. Павленко в повести «Степное солнце». Секретарь райкома партии обладал энциклопедическими знаниями, был экономистом и психологом, почти экстрасенсом: «Сергей побаивался его. Тужиков мог, чего доброго, и мысли узнавать». Подросток пришел к выводу, что «партийная работа — самая тяжелая и самая интересная, потому что она — все». Вывод, учитывая монопольное положение ВКП (б) в обществе, соответствовал истине.

В отличие от Павленко М.А. Никулин пошел по пути реализма, изобразив в повести «Жизнь впереди» партийного руководителя не без недостатков, как в романе Катаева, но, безусловно, человеком деловым и сердечным: среди множества дел секретарь не забывает покормить подростков. Однако критик А.А. Марголина немедленно обрушилась на повесть: «Злостной выдумкой кажется и тот паноптикум чудаков, долженствующих изображать советских людей, в число которых входит и секретарь райкома партии. Это бессмысленное «вот», повторяемое секретарем несчетное число раз, становится его основным опознавательным знаком. А в уста мальчиков, видящих секретаря райкома впервые, автор вкладывает такие слова по его адресу: «Сытый, вот и несознательный»[765]. В книге повестей и рассказов Никулина 1949 года издания этой фразы уже нет, первое неверное впечатление мальчиков о секретаре передано политкорректно: «А что ему: немцы тут нашкодили меньше, живут». Но цензура не усмотрела ничего плохого в «паноптикуме чудаков» — в череде образов приличных, но со своеобразной субкультурой, деревенских и городских жителей, которые встречаются подросткам по дороге. Видимо, для эстетического вкуса Марголиной были невыносимы картины разорения, нищеты и несовершенной, с точки зрения горожанки, культуры деревенских жителей: «Мы из-под Таганрога. Про Самбек слыхали? Война там жестокая была. Подчистую все смело. Живем, как кроты, в земле». «К нам-то, видать, за подмогой?»[766]. Однако идеи Никулина укладывались в партийные установки о трудной, но счастливой послевоенной жизни граждан, о труде подростков, о партийном руководстве восстановлением хозяйства, и цензура пропустила произведение. В конце повести повзрослевшие после выполнения ответственного задания — перегона выделенного райкомом партии скота в село — подростки идут в школу.

В отдельных произведениях («Повесть о первой любви») образ партийного секретаря мог стать абстрактным, появиться только в кульминационном эпизоде, из-за чего произведение только выигрывало. Сразу после ХХ съезда он мог быть заменен на образ прокурора, вещающего педагогические и юридические истины («Пусть не сошлось с ответом!»). Но тенденция не получила развития. В детской литературе изучаемого периода нет отрицательного образа партийного секретаря.

Образ комсомольского работника был чуть менее совершенной, учитывая возраст деятелей, копией партработника. Второй секретарь райкома комсомола из повести «С тобой товарищи» — фронтовик внимательно выслушивает юношу и способствует развитию его интересов. В разговоре с ним выпускник школы, который собирается поступать на физический факультет университета, высказывается по поводу советской ядерной программы: «Не знаю, может быть мы умеем уже использовать атомную энергию… Во всяком случае, должны уметь. Не для того, чтобы воевать, а для того, чтобы не воевать. Диаметрально противоположная «им» установка. Правильно?» Прилежаевой, книга которой была сдана в набор в середине ноября 1949 года, одной из первых в детской и «взрослой» литературе удалось облачить в художественную форму правительственный комментарий факта взрыва ядерной бомбы в августе того же года.

Изображение сцены вступления в комсомол должно было сопровождаться волнением героя, а его родители ностальгически вспоминали такой же эпизод из своей жизни («С тобой товарищи»). Комсомол изображался как социальный лифт, способствующий коренному изменению всей жизни человека в положительную сторону: «Я железную дорогу в первый раз увидел, когда мне двадцать лет было…Темный рос. Кое-как три класса кончил. В двадцать третьем году в комсомол записался…А через год в сельсовет избрали. Вскоре время подошло в армию идти. После нее в город попал, на завод, учился на рабфаке, потом в пединституте. Я иной раз сам удивляюсь: «Да неужто это ты, Лешка-лапотошник, капитаном Красной Армии стал?» («Алые погоны»). Путь «Лешки-лапотошника» типичен для эволюции миллионов выходцев из мелкобуржуазных слоев населения в «новый государственный кадр» (Вишневский).

Комсомол способствовал поддержанию установленной высшим руководством партии морали. Отчитываясь перед собранием или бюро за свое поведение, некоторые члены ВЛКСМ имели «бледный вид»: «Ты понимаешь, что такое ленинско-сталинский комсомол?…Ты понимаешь, перед кем сейчас стоишь? Я ему, товарищи, из Устава прочитаю, кто такой комсомолец….Ты в коммунистическом обществе думаешь жить или не думаешь? Прямо отвечай! Забыл, что мы решение приняли: кто нарушит дружбу — отвечает перед всеми!» («Алые погоны»).

В период «оттепели» агитпроп допускал изображение отрицательного героя из среды комсомольских работников низкого ранга: линия укладывалась в официально провозглашенную политику «борьбы с бюрократизмом». Таков образ Белкина, сыгравшего негативную роль в судьбе главных героев «Повести о первой любви». «Он считает своей первой обязанностью видеть жизнь не такой, какая она есть (чтобы, понимая ее несовершенство, изменять ее!), а какой хотелось бы, чтобы она была…. И он деспотичен на этот счет: чтобы все разделяли с ним его готовые представления…Встреча с таким человеком, да еще к тому же преуспевающим, — это подчас самое страшное открытие на пороге зрелой жизни», — комментировала ситуацию пионервожатая Веточка Рослова. В романе справедливость восторжествовала, и комсомол избавился от перестраховщика и ханжи.

В большинстве книг освещена и деятельность пионерской организации. Пропаганда провозглашала пионеров юными коммунистами и патриотами. «Красный галстук! Он же частица нашего красного знамени!», — восклицает героиня пьесы «Красный галстук». Самым удачным образом пионервожатого писатели, критики считали образ Натки из повести Гайдара «Военная тайна». Она обладала замечательными качествами педагога: искренностью, уважением к детям, умению учитывать их индивидуальные черты в воспитательном процессе, идейной стойкостью. В дальнейшем образ вожатого схематизируется: «Гаруна все пионеры любят и уважают, а его статей и фельетонов всякие нарушители, как огня, боятся. Это он поднял пионеров на сбор витаминов для госпиталей и на помощь колхозникам. Гарун даже в «Комсомольскую правду» пишет и в «Крокодил». Широкая пионерская помощь Зеленой лаборатории — тоже его идея. Райком его поддерживает» («Разведчики зеленой страны»).

Пионерская и комсомольская организации способствуют росту сознательности и организованности подрастающего поколения — мысль, которую проводили через произведения все писатели. Она неплохо реализована в «Алтайской повести» Воронковой. В центре внимания писательницы находится духовное развитие алтайской девочки Чечек, проживающей в интернате. Чечек заслужила право стать пионеркой выполнением общественных поручений и хорошей учебой. Перед вступлением в пионеры она, как и другие литературные герои, волновалась, но все прошло хорошо. Девочка приобщилась к юннатству, познакомилась с русской культурой, стала нетерпимо относится к эксплуатации и религиозному одурманиванию ее народа в прошлом, а также прониклась чувством интернационализма. Финал, как всегда, оптимистичен: «Ты будешь учиться. Потом ты приедешь, будешь сады сажать. А я буду тебе помогать!… И пусть весь мой Алтай зацветет, как тот сад у Лисавенко!» Костя поглядел на нее: «Твой Алтай, Чечек?». Чечек несколько мгновений смотрела ему в глаза. И вдруг поняла. «Наш Алтай, Кенскин (Константин)! — улыбнулась она. — Наш Алтай!».

Как и комсомол, пионерская организация — институт социального контроля. В пьесе «Красный галстук» ссора двух друзей показана как «минус всей дружине», представители которой, в свою очередь, принимают все меры к замирению конфликтующих подростков. После исчерпания конфликта каждый из них получает свой социальный приз: первого выбирают председателем совета отряда, второго, ранее исключенного, вновь принимают в пионерскую организацию.

Часть литературных героев становится пионервожатыми на общественных началах, помогают учителям воспитывать младшеклассников в духе патриотизма. Самый яркий образец пропагандистской работы вожатых преподнесен Прилежаевой в повести «С тобой товарищи». Тщательная подготовка вожатыми пионерского сбора привела к формированию патриотизма при помощи образа американского врага. Рассказ о вымышленном восстании афроамериканцев против «мистеров» на плантациях в южных штатах США способствовал эмоциональному взрыву: «Пионеры двадцать первого отряда поднялись на защиту Сэма и Джо. Они не хотели дольше смотреть. Они повскакивали с мест, кулаки их стучали по столу, как пулеметная очередь». Это могло бы оказаться просто бурей в стакане, если бы вожатые не переключили эмоциональное возбуждение детей на пение гимна СССР: «И что-то большое, значительное объединило сейчас и связало всех… Это было строгое, сдержанное и счастливое чувство любви к своей Родине».

Чувство любви к Родине должно было выражаться в конкретных поступках. Пионеров воспитывали на лозунгах бережного отношения к государственной — ее называли социалистической — собственности. Васек Трубачев в повести Осеевой заступился за лошадь: возчики, перегрузив телегу, беспощадно хлестали животное. «Я в свое дело лезу! — сказал Васек, закидывая вверх голову. Шапка его съехала на затылок, глаза посинели от злобы. — Я пионер! Председатель совета отряда! Наша лошадь, государственная! Бить не дам!» Пионерам внушалось, что такой поступок одобрит любой гражданин: в толпе нашлось много литературных образов товарищей, которые помогают пионеру, составляют акт на возчиков. В повести «Про наши дела» горком комсомола способствует реализации патриотической инициативы пионеров, которые решили собственными усилиями восстановить разрушенную фашистами школу.

Любовь к Родине предусматривала борьбу с бюрократизмом и преодоление его. Герой из «Красного галстука» Шура Бадейкин выступает против бюрократов из жилищно-коммунального хозяйства: жалуется в горком партии и добивается починки крыши дома. «Бюрократы и волокитчики» не сделали инвалидную коляску бывшему рабочему — это должны сделать комсомольцы из ремесленного училища («Звездочка»).

Политически подготовленный пионер должен был уметь дать отпор врагу. Один из вариантов идейной схватки изобразил Кассиль в повести «Ранний восход». Враг — бывший преподаватель рисования петербургской гимназии, старик, который пытается внести смуту в душу ребенка: «Склонность имеете несомненную, вижу…Но мотивы, мотивы!… Реализм, так сказать… Принижение искусства на потребу тех, кого ныне именуют широкими массами, во имя служения низкому вкусу их и политическому назиданию, иначе выражаясь — агитации». Однако художник Коля Дмитриев пригрозил отсталому элементу зарисовать его и включить в серию рисунков «Типы уходящей Москвы», к которым относились «попрошайки всякие там, перепродавцы книг на толкучке, старуха ворожея одна возле Арбата». Герой искал прекрасное в неприметных на первый взгляд вещах: обшарпанная стена дома, по мнению агитпропа и Кассиля, навевала эстетически развитому подростку не размышления о причинах запущенности городского хозяйства, а мысли высокие: «Вот тут, быть может, была наклеена когда-нибудь одна из первых революционных прокламаций. Потом висели на этой стене воззвания и декреты советской власти. Вот чиркнул осколок снаряда…».

Отрицательные моменты, присущие представителям государственного аппарата, — бюрократизм, чванство — не обошли стороной пионерскую организацию. Во второй половине 40-х годов эти явления стали заметны, и Михалков в «Красном галстуке» был вынужден высмеивать образ пионера Чашкина, который «сам того не замечая привык играть роль руководящего работника»[767]: старается казаться солиднее, ходит с толстым портфелем, баском сыплет цитатами. А вообще-то он-де простой и даже застенчивый ребенок, который избавляется от бюрократической тенденции под влиянием веселого, молодого и умного учителя Кочубея — бывшего фронтовика.

Социальная детская литература в исполнении Михалкова и других писателей не могла объяснить причины возникновения бюрократизма. Писатели действовали по логике русских народных сказок: «Вдруг откуда ни возьмись...», что было обычным явлением в литературе сталинского времени. Любая попытка дать подросткам представление о связи детских проблем с социально-политическими реалиями общества пресекалась. Так было с повестью Фраермана «Дикая собака динго, или повесть о первой любви». Формально поводом к пятнадцатилетнему запрещению на переиздание послужило неверное, по мнению руководителей агитпропа, изображение советской семьи, а также чрезмерное углубление юной девушки в свои внутренние переживания, которые уводили-де ее от кипевшей вокруг нее жизни[768]. Но в повести, вышедшей сразу после окончания массовых репрессий в 1939 году, были гораздо более серьезные моменты: не «увод», а акцентирование внимания юношества на жестоких и неприятных моментах действительности. Юная героиня Таня Сабанеева сталкивается с клеветой в районной газете, неожиданным, как по команде, отстранением от нее бывших друзей и подруг. «И Таня поняла, что это значит, — писал Фраерман. — Она поняла, что холодные ветры… даже в теплом доме настигают они человека и сбивают его мгновенно с ног. Она опустила руки».  Взрослые современники «Дикой собаки динго…» знали, что за «ветры» отразились в повести. Запрет на переиздания урезал объем важной социальной информации, которую подростки могли бы получить из художественной литературы.

Только в период «оттепели» у писателей появилась возможность выразить свое отношения к действиям власти в период правления Сталина, и то весьма опосредованно. В частности, Дубов был сторонником пересмотра обвинений коллег в «космополитизме». Подросток из его книги «Сирота»[769], откликаясь на события, ставит вопрос: «Ты не виляй, ты прямо говори! По-твоему, все евреи — космополиты, да?». Ответ писателя, вложенный в уста благородного подростка, категоричен и прям: «Тогда я скажу тебе, кто ты такой, — с яростной сдержанностью отчеканил он. — Ты — сволочь, Витковский! Яшин отец убит на фронте. Его мать, учительницу, немцы расстреляли около нашей школы… И он — человек, а ты — мразь!»

«Инженеры человеческих душ» создавали определенный эмоциональный настрой ребенка по отношению к власти, пытались показать ее благотворное влияние на жизнь граждан. «За что нам столько счастья? Чем мы его заслужили? Такой месяц в Артеке, да еще теперь — поездка в Москву, в Кремль! Ах, милый наш Артек, милая, родная наша страна! Все сделаю для тебя, ничего для тебя не пожалею», — восторженно думает героиня «Четвертой высоты» Гуля Королева перед встречей делегации пионерского лагеря Артек с правительством. Члены правительства общались с детьми и смотрели их концерт. Но подростки были настолько увлечены созерцанием Сталина, что не видели их. Не меньший восторг вызвала правительственная телеграмма у экипажа подводной лодки в «Тайне двух океанов»: «Имена подписавших радиограмму потонули в буре восторженных криков».

Образ вождя был идеалом человека для пионеров. После войны писатели систематически проводят незримую духовную связь между литературными пионерами и руководителем государства, формируя религиозное в своей сущности чувство к власти. «Васек был совсем маленьким рядом с отцом, но ему казалось, что оттуда, из Кремля, его видит сам Сталин, — пишет Осеева в повести «Васек Трубачев и его товарищи». — И Васек стоял с красным галстуком на шее, как стоит на посту часовой…Если бы Сталин видел сейчас Васька Трубачева, он бы сразу догадался, что Васек не зачеркивал фамилии в классной газете». Подобный сюжет имеется и в романе «За власть советов!».

В основанной на авторитаризме социально-политической системе псевдорелигиозные и религиозные чувства имели практическое значение во всех отраслях — от педагогики до экономики. Например, рабочие коллективы предприятий, руководство областей и республик в публичных обращениях к Сталину брали обязательства выполнить и перевыполнить производственные задания, а затем так же отчитывались[770]. Использовали образ вождя родители и учителя. «Мне мама говорит: «И ты, сынок, таким чистым, как кровь на галстуке, будь и верным сыном родины, — писал пионер Володя из деревни Бакана в «Пионерскую правду». — И я обязательно буду таким. Я и до галстука учился неплохо, но изредка была и тройка, а теперь, если не выучу урок, так мне кажется, Сталин на меня смотрит со стенки и с каким-то укором»[771].

Осеевой принадлежит один из самых лицемерных в детской литературе эпизодов, который должен был продемонстрировать социальную роль государства — поддержку многодетных семей: «Ого, сколько денег нам дали! — радостно сказал Саша. — Теперь всего накупим». «На всех, на всех хватит, — сказала мать и, отобрав несколько бумажек, протянула Саше. — Вот и тебе подарок от государства: купи себе лыжи, сынок!». Шкловскому и Ивичу было неловко от столь прямого следования требованиям цензуры: государство оказывало нищенскую помощь многодетным семьям в городах, никакой — на селе, эпизод мог привести только к потере уважения к власти. Они подвергли книгу уничтожающей критике. В отместку руководство ССП дискредитировало их как «космополитов».

Поставленные в привилегированное положение писатели создавали положительный, порой сакральный, образ власти в глазах подростков и молодежи. Представители властных органов представали перед молодежью мудрыми людьми, ведущими народ к намеченной цели — к коммунизму, к изобилию. Недостатки в управлении преподносились как результат деятельности бюрократов, от которых партия и правительство беспощадно избавлялись.

В) Экономика

Писатели по гносеологическим и политическим причинам не могли изобразить в произведениях сущность производственных отношений в СССР — важнейшего социализатора подрастающего поколения. Читатель не найдет размышлений авторов в духе формационной теории Маркса о жесточайшей эксплуатации граждан в промышленности и в сельском хозяйстве, упоминаний о концентрационных лагерях, о монопольном распоряжении номенклатурой прибавочной стоимостью. Действительная мотивация труда подменялась пропагандистскими клише об общенародной собственности и стремлении всех людей трудиться на благо родины, исходя из патриотических и коммунистических убеждений. Подобная практика обедняла содержание художественных образов, искажала картину действительности.

Во втором издании «Старика Хоттабыча» юному читателю были разъяснены принципы социальной справедливости в СССР. «Человек, который приносит больше пользы для родины, зарабатывает у нас больше, чем тот, который приносит меньше пользы, — утверждал Лагин устами юного героя. — Конечно, каждый хочет заработать больше, но только честным трудом». Граждане были представлены равноправными распорядителями государственной, принимаемой за общественную, собственности.

Добросовестно-ложное изображение писателями характера производственных отношений не позволяло подавляющему большинству граждан, прежде всего детям, понять их консерватизм. В детской литературе есть только одна параллель, которая могла подтолкнуть вдумчивых граждан к аналогии. Фадеев в «Молодой гвардии» подробно описал фашистский «новый порядок» на селе, при котором сохранились производственные отношения периода сталинизма. Земля осталась в государственной, теперь немецкой, собственности, на которой хозяйствовали бывшие колхозы. За результаты труда, производственную дисциплину и правопорядок отвечали старосты, а работники получали мизерные пайки. Отсутствие мотивации приводило к «видимости работы вместо настоящей работы на земле и в развеивании по ветру, а если была возможность — в расхищении по собственным дворам того, что удалось выработать».

Мусатов в «Стожарах» идеализировал производственные отношения в колхозах. Отрицательный герой Ромашка, с детства зараженный индивидуализмом и частнособственническими интересами, решил помочь положительной героине Груне бригадирствовать. Его инструктаж и действия: «С ними круче надо. Надо, чтобы они боялись. А ты что? Ты — как курица. Но подожди, я сейчас наведу порядок…», приводят к кризису трудовых отношений в бригаде. Изобразив сущность производственных отношений в экономике, автор убеждал детей в их «нетипичности».

Жизненные обстоятельства подталкивали наиболее интеллектуальных представителей юношества к размышлениям, которые вели к разрушению версии о субъективном характере причин кризиса колхозов. В сентябре 1952 года ученик 9 класса из Сумской области Анатолий Багно обратился к Сталину[772]. «Вот смотрю в окно, а напротив стоит пшеница, осыпается, и хочешь — не хочешь, побуждает к действию. Так нас воспитывают», — объяснил юноша свои мотивы. Воздав должное пропагандистским клише, он перешел к сути дела, превзойдя по глубине анализа, честности и смелости профессоров-обществоведов. В частности, Анатолий обратил внимание на нарушение социалистического принципа взаимоотношений государства и колхозов: на отсутствие «соединения личной выгоды колхозников с государственными выгодами». Устранить причину отсталости он по неопытности предлагает административным путем самой номенклатуре. «Прошу выразить свои воззрения на мое письмо, ибо так дальше жить нельзя — это противоестественно советскому строю», — призывает Багно Сталина. Однако интересы консервативных слоев номенклатуры не совпадали с интересами крестьянства, и несколько месяцев спустя Сталин будет настаивать на повышении налогов на сельских жителей и колхозы. Что касается юноши, то он собирался вместе с матерью переселиться в город.

Миллионам крестьян, попавшим на городское промышленное производство, был понятен принцип единоначалия, на котором основывалась индустриальная экономика. «Первое дело — друг за дружку держись, — объяснял принципы артельной работы повидавший жизнь подросток в «Малышке». — Есть у тебя брат меньшой да брат старшой, а артельный голова — твой отец родимый, солнышко красное. Что солнышко, то и ты…Артель — сто голов. Один ум, а сто умов стало — артель пропала. Ну, и снаряжение нужно». В переходной, незрелой социальной и экономической системе, которую представляло собой советское общество, подобные объяснения служили еще и аргументом в пользу монополии номенклатуры на власть и собственность.

Жесткие иерархические связи на производстве и в управлении, по мнению писателей, должны были быть пропитаны гуманными личными отношениями начальников и подчиненных. «Мой начальник и второй отец», — говорит лейтенант Хинский о майоре Комарове («Изгнание владыки»). Детей это касалось в еще большей степени. Потерявший родителей Ваня Солнцев становится «сыном полка» («Сын полка»), защитником отечества, а его приемным отцом один из офицеров. Юные герои «Малышка» борются за звание «фронтовой бригады», преодолевая на этом пути свою личную вражду, эгоизм, малограмотность, бескультурье, ложное товарищество. Главный герой «Степного солнца», привыкший, что в семье с ним общаются как с ребенком, изумлен деловито-товарищеской беседой работника райкома комсомола и бригадира пионерской бригады.

Пропагандистские клише о мотивации труда все-таки не могли скрыть истину, особенно в книгах о военном времени. Крестьянских подростков, заменивших взрослых на производстве, заставлял работать не только патриотизм, но голод и разрыв прежних социальных связей: «Сколько лет?…Грамотный?…Хочешь на завод, чем так болтаться?….Не кисни, Малышок. Поступишь на завод — не пропадешь» («Малышок»). Герой «Дорогие мои мальчишки» Капитон Бутырев (Капка), ровесник Малышка, житель городской, вынужден кормить сестер, потому что отец на фронте, а мать умерла: «Но где уж в военное время думать о велосипеде, когда Риме скоро и пешком-то ходить будет не в чем!… Да, забот хватало. Много их легло ему на плечи. За все отвечал он, Капка, — и на заводе, и в бригаде, и дома». Работающая молодежь действительно переживала патриотический подъем и искренне верила в лучшее будущее, о котором ему рассказывали парторги: «Еще лучше будет! Посады встанут новенькие со смолкой, заблестят крышами, засверкают окнами… И стадо пойдет по деревне…Только очень крепко работать надо. Не унывать. Не охладевать. Не бояться усталости» («Село Городище»). Авторам было удобно и в мирное время возвращаться к теме труда во время войны, когда граждан объединяла ненависть к врагу, желание выжить и вера в будущее. Для этих отношений, описываемых теорией «человеческих отношений» Мэйо и Гастева, характерно уважительное личное отношение начальников и подчиненных, создание духа коллективизма (духа «команды») и видимости коллективного принятия решений. Важнейшим элементом этих отношений был приоритет интересов коллектива и государства перед частными интересами. «Нас сегодня в горкоме здорово похвалили и поставили всем в пример. Мы сегодня конвейер пустили!», — радостно заявляет производственница в семье («Красный галстук»). Далее происходит характерный диалог с не совсем еще политически сознательной бабушкой: «Капиталина Петровна. Это, стало быть, и знамя у кого-то отберете. А там, глядишь, и премию определят. Дай бог, дай бог! Все — в дом. Надежда Ивановна. Тут не в премии дело. Будем хорошо работать — нам и премия будет. Главное, народ у меня замечательный. Золотые руки! Не подвели! (Выделено мною — А.Ф.)». В не меньшей степени, по мнению писателей, захвачены стремлением развивать общественное производство и сельские жители. Мачеха Сани Коншакова, героя «Стожар», сменившая труд счетовода на нелегкую ношу бригадира полевого звена, игнорирует абсолютно правильные слова соседки: «Сил кладешь много, а хлеба достанется — ребят не прокормишь», призывы покинуть село и уйти в город. Она не возмущена вторжением соседей на ее приусадебный участок, ее заботит только колхозное производство. Но Саня не позволил хозяйничать у себя на усадьбе и продолжал возделывать огород. С точки зрения советского крестьянина, который получал ничтожную плату за трудодни и жил за счет продуктов с огорода, это было экономически целесообразное поведение.

Еще один мотив к труду, по мнению писателя Павленко, — интернациональные чувства людей. Покушение на лидера итальянских коммунистов Пальмиро Тольятти, о чем писала и «Пионерская правда» 16, 20 июля 1948 года, было воспринято как вызов коммунистическому движению и СССР, вызвало у отца главного героя «Степного солнца» решение: «За то ранили, что коммунист. За то, что поперек горла стал сволочам! …Я буду такого мнения,…нашему народу сегодня работы по хлебу не прекращать ни в коем случае». Ударным трудом советские люди должны были выразить свою солидарность с бастующими демократическими силами Италии и Европы.

В период «оттепели» мотивы труда в изображении отдельных писателей стали чуть более приземленными, человечными. Взрослая героиня «Повести о первой любви» в разговоре с молодежью объясняла: «Да чтобы не осталось на земле никакой нужды, страданий, усталости, скуки — вот для чего все это! Чтобы девушки стали еще прекраснее и дети любовались своими матерями! Чтобы меньше надо было отсыпаться после тяжелой работы, а больше бодрствовать и видеть, всем, всем, всем видеть красоту земли, лета, облаков над рекой. Вот цель!». И еще штрих: «Знаешь, почему люди любят работать, Оленька? Да потому, что умеют». Писатели обходили вопрос о материальном стимулировании труда даже тогда, когда лидеры КПСС заговорили об этой необходимости. Сказывались инерция сталинского периода и грубокоммунистические ценности.

Литература показала эволюцию крестьянских детей в молодых рабочих в рамках индустриального развития с присущими ей социальными проблемами. Деревенский паренек Пашка Леонов («Тайная схватка») так научился управлять трактором, что в обеденный перерыв ему доверяли пахать. Отец отправил его в ремесленное училище, где он быстро догнал городских сверстников. Но неразборчивость в связях привела к тому, что Пашка проиграл в карты тысячу рублей, попал в зависимость от преступников, и только вмешательство настоящих советских людей спасло его от тюрьмы.

Костя Малышев («Малышок») прошел самый сложный путь развития. Вместе с братом он мыл золото на приисках, охотился, а затем, попав на военное производство, за счет природной ловкости быстро освоил операции по сколачиванию тары, стал передовиком производства. Со временем работа молотком перестала казаться престижной. Герой советуется с парторгом и получает благословение на работу станочником: «Не каждый так может… Расти, парень!» Новое дело требовало знаний, долгой тренировки. Ошибки дорого стоили: резец — дефицит, сломать его — подвести бригаду и фронт. Овладение навыками индустриального труда приводит подростка к осознанию своего места в жизни, появлению рабочей гордости, ответственности и зачатков классового сознания, преодолению частнособственнических привычек, соблюдению гигиенических норм — овладению технологией чистки зубов по утрам. Поначалу вся система ассоциаций Кости основана на традиционных ценностях: «Где Митрий? На фронте… Фронт — это, наверное, вроде той поляны, где Митрий принял на длинный вогульский нож большого медведя и где они с Митрием потом свежевали жирную тушу. Только на фронте вместо медведя — фашист». Но затем она приобретает четко выраженный индустриальный характер: «Чего не сделает человек, умеющий резать сталь! Вот горы — он их строит, вот реки — он их запрудит, вот тайга — он прорубит в ней широкие просеки и построит города, вот немец идет на его землю войной — он пожжет, уничтожит фашистов, потому что он хозяин металла, он мастер «Катюши»!» Логика эволюции Кости Малышева подводит его к необходимости не только работать на машинах, но и конструировать их, стать инженером, работником умственного труда. Литературный герой преисполнен желания овладеть новой высотой, а для этого догнать товарищей в знаниях. «Догоню! — твердо проговорил Костя. — Я учиться люблю».

Трудовые достижения подростков получают признание мира взрослых: партийного руководства и наставников, институционализируются. Для Кассиля («Дорогие мои мальчишки») такой эпизод — еще одна возможность со вкусом изобразить красоту индустриального труда, профессионализм и трудовой героизм молодого поколения периода войны: «Одной левой рукой он быстро, не глядя, взял деталь, вставил в заправку, проверил шпиндели, правой пустил станок вручную и включил самоходную подачу так мягко, что старики одобрительно крякнули. Потом Капка снял готовую деталь, обтер ветошью и подал мастеру. Деталь пошла по рукам». По воле авторов герои произведений работают на передовой отечественной технике, а если на устаревшей, то только в качестве стажеров.

Не все писатели помещали своих героев в виртуальный индустриальный мир. Юные герои «Стожар» заняты ручным сельскохозяйственным трудом, и этот «идиотизм деревенской жизни» (К. Маркс) автор вынужден разукрашивать патриотическими красками. В повести не говорится о тракторе, а машинно-тракторная станция упомянута только потому, что ее директор был командиром партизанского отряда. В повести «Село Городище» трактор с МТС и две лошади присылает на подмогу секретарь райкома партии после инспектирования колхоза. Авторы, оправдывая положение вещей, делали ссылки на разорение крестьян фашистами.

Писатели не любили показывать кустарный труд горожан, все еще процветавший в СССР, но иногда упоминания о нем прорывались на страницы. Отец одного из героев повести «Васек Трубачев…» ставит задачку во время подготовки к испытанию (экзамену): «Если обыкновенный мастер в смену выполняет сто процентов задания, скажем, пять пар обуви, то сколько пар обуви сделает стахановец, выполняющий двести пятьдесят процентов задания?». «Это вопрос из арифметики», — смутился Трубачев. «Это вопрос из жизни», — ответил Русаков-отец». «Собирай вещички, да двинем в город, — говорит отрицательный герой из «Стожар». — Там нас дядя Яков зараз к делу поставит. Знаешь, какие у них доходы, у сапожников! Молотком раз стукнул — гони рубль! Шилом ковырнул — подавай десятку!». Отсталость инфраструктуры показана в повести «Огни на реке». Керосиновые фонари на бакенах, в отличие от электрических, требовали ежедневного объезда участков реки. По этой причине юный герой повести получает возможность совершить подвиг: зажечь фонарь в бурную погоду и обеспечить безопасное прохождение парохода. Поступок способствует его взрослению.

Критические нотки по поводу технической оснащенности производства и мотивации труда появились перед Пленумом ЦК КПСС 1955 года, посвященного вопросам модернизации экономики. Фраза молодой рабочей — недавней крестьянки из «Повести о первой любви»: «Вон у всех механизмы… А у нас рукавицы да веник», были данью писателя Атарова пропаганде, изображавшей негативные явления как единичные факты.

Писатели не могли изобразить функционирование теневой экономики, а литературные факты, говорившие о ее существовании, преподносились как действия немногочисленных мошенников. Интересен образ Фомы Фомича Пантюхова из книги Атарова. Начальник одной из автобаз горисполкома, он создавал себе репутацию добытчика, ловчилы: «И когда добывал для себя, то радовался не добытому, а тому, что он первый среди добытчиков». Судя по описанию, «ловчила» не имел экономической цели — прибыли, был только азартным игроком и тщеславным блюстителем статуса. Представляется, Атаров не был наивным человеком, но был вынужден играть по правилам государственного аппарата: проводить идею об отсутствии в обществе предпосылок для возникновения мошенников. Однако в жизни граждане их наблюдали. Аппарат власти использовал отрицательные образы для объяснения причин низкого уровня жизни людей, дефицита продуктов питания и промышленных товаров, недостатков на производстве. В частности, Фома Фомич, по мнению положительных героев романа, препятствовал внедрению в жизнь прогрессивной идеи об упаковке кирпича прямо на производстве, что позволяло бы предотвратить его бой и дефицит. Одна из последних сцен преисполнена специфического оптимизма: главная героиня преподносит под нос мошеннику битый кирпич в присутствии ухмыляющегося партийного секретаря. Эмоция партийца, по идее Атарова, не сулит ничего хорошего Фоме Фомичу, и проблема с упаковкой будет решена.

Каким образом начальник автобазы мог влиять на производство не в его отрасли в плановой экономике из романа неясно, но это не личная ошибка Атарова, а отражение общей слабости литературы периода. Авторы произведений не случайно помещают отрицательных героев в сферу распределения и обмена, сервиса, а не производства. Для всех видов мелкобуржуазного коммунизма и социализма они были ключевыми в реализации социально-политического идеала равенства и справедливости[773]. Таким способом идеологическая бюрократия вынуждала авторов скрывать сущность производственных отношений — государственную эксплуатацию трудящихся. Писатели, которые считали себя марксистами, превращались в философских идеалистов, когда изображали экономические процессы в СССР.

В повести Ананяна «Пленники Барсова ущелья» мы видим ту же философию. Юный герой Ашот, армянин, спрашивает своего товарища курда: «Ведь твоя мать — доярка на ферме, ты — пастух, а отец — знатный скотовод. Почему же у вас такая бедность, а?». Армянский автор в книге с сюжетом из армянской жизни не мог сослаться на последствия фашистской оккупации. Асо поведал, что заведующий колхозным складом Паруйр, воспользовавшись неграмотностью (!) пастухов и отца Асо, обманул их при сдаче овец. Судьи поверили расписке, а не честным пастухам — с тех пор и живут они плохо. В результате махинаций кладовщик не пошел на фронт, а вместо него был призван и погиб больной отец другого персонажа повести. Своего сына Паруйр воспитывал на принципах индивидуализма: «Мир — сало, а ты — нож. Режь, сколько силенки хватает». Только жесткая опека товарищей, попавших вместе с ним в чрезвычайную ситуацию, спасает эгоиста от морально-политической деградации. Разумеется, советские люди разоблачили мошенников.

Миру литературных сил зла противостояли литературные граждане и их дети во главе с идеализированной партией и партийцами, рачительными хозяйственниками. Хозяйственную номенклатуру из областного города РСФСР олицетворял образ Кузьмы Емельяновича Вишнякова, родного и приемного отца главных героев «Красного галстука». Лауреат Сталинской премии, заслуженный артист РСФСР В. С. Колесаев сделал по нему специальные разъяснения: «Вишняков — отец Валерия. Очень занятый, сосредоточенный, подчас усталый, озабоченный человек. Привык говорить дома о своих делах, о заводе. Он чуток, отзывчив к чужому горю, внимателен к окружающим его людям. Он любит своих детей, хотя строг и требователен к ним, но прекрасно понимает, что мало уделяет им внимания и плохо следит за их ростом и развитием. С детьми разговаривает, как со взрослыми»[774]. Практически теми же словами охарактеризована и жена Вишнякова. Патриотам-трудоголикам некогда следить-де за детьми — вот и проблемы в воспитании подрастающего поколения.

Постоянной фигурой детских повестей о производстве был мастер. Как правило, это был суровый старик, который умел совмещать процесс обучения ремеслу с нормами педагогики. Например, Иван Вакулович, мастер в ремесленном училище, руководитель бригады девочек, фронтовик («Звездочка»). Угрюмый, он после войны стал еще угрюмее. «Развивай в себе ловкость, понимаешь? Развивай и развивай, — инструктирует он одну из своих слишком торопливых подопечных. — Осваивай станок, чтоб узнать всю его силу, все повадки. Экономь время в каждом движении. А как дальше экономить уже будет не на чем, ну тогда душу отпусти. Тогда изобретай». У не менее угрюмого мастера Матунина, руководителя мальчишеской бригады («Дорогие мои мальчишки»), дополнительные заботы: «Знаешь, Капа, ты бы сказал ребятам, чтобы по-скверному-то не выражались. Иной хороших слов и не стоит, это верно, а язык-то свой марать не след. Мальчики вы еще молодые, разговор должен быть у вас аккуратный. Кто черным словом содит, у того язык, как помело, весь мусор в душу-то и сгребает…». У старого мастера Герасима Ивановича Бабина («Малышок») погиб на фронте сын. На митинге он выступает за повышенные обязательства предприятия по выпуску военной продукции. Жалобу нерадивого подростка на непосильную норму выработки мастер резко оборвет: «Ты со мной не торгуйся! Ты у фронтовиков спроси, сколько нужно делать».

Ликстанову удался и образ молодого токаря Ивана Стукачева, воспитанника ремесленного училища, веселого и добродушного парня лет восемнадцати. «Он старался во всем походить на старых рабочих и уже умел с помощью кепки прекрасно выражать свои чувства: надвинет кепку на глаза — озабочен; осадит на затылок — начались горячие дела; хлопнет кепкой по ладони — сердится». Иван мечтает попасть на фронт и готовится в танковое училище.

Детская литература 1940-50-х годов дала широкий спектр образов управленцев и производственников, обзор производственных отношений и иллюзий о них, которые в совокупности давали определенное идеологическим аппаратом ЦК ВКП (б) представление о становлении индустриального общества в СССР.

Г) Семья и школа

Проводить политику партии по внедрению ценностей в сознание подростков и молодежи должны были учителя и родители, школа и семья. Под «школой» подразумевается любой тип детского учебного заведения: семилетняя и средняя школа, суворовское и нахимовское, ремесленное училища, а под учителями — школьные педагоги, мастера, офицеры-воспитатели. Приоритет в воспитании детей, по мнению номенклатуры, принадлежал школе. Учителям предстояло преодолевать косность родителей, формировать качества личности, востребованные индустриальным обществом.

Авторы стремились к созданию идеального образа учителя, примера для подражания. Александра Ивановна, учительница русского языка в «Дикой собаке динго…» — само совершенство. Вот она поднялась на подиум и тут же сошла с него: «Ибо, — подумала она, — если четыре крашеные доски могут возвысить над другими, то этот мир ничего не стоит». И, тщательно обойдя кафедру, она приблизилась к ученикам настолько, что между ними и ею уже не было никаких преград, кроме собственных недостатков каждого». Однако недостатков у учительницы не было.

Г. А. Медынский в повести «Девятый «А» тоже попытался создать прекрасный образ классной руководительницы Марии Митрофановны. Жена ответственного руководителя, которая могла бы вообще не работать, она переложила ведение хозяйства на домашнюю работницу и не покладая рук трудится на ниве народного просвещения. Защищая учеников, она перевоспитывает родителей, противостоит авторитарному директору, жуликоватой заведующей столовой, завхозу, исключительно по вине которого, по мнению писателя, школьная мебель пришла в ветхость, наушникам из числа учителей. Однако не только директор школы тайком интересовался мнениями учителей. У райкома партии были свои соглядатаи. Директор получает выговор и совет не искать источник информации, осознает и исправляет свое поведение: избегает ссор с женой ответственного работника. Медынский пытается создать впечатление, что в образовании, значит, и в государстве в целом, уже созданы условия для принципиальных и добросердечных взаимоотношений между начальниками и подчиненными, дело только за идейностью и волей субъектов отношений. Однако действия жены ответственного работника столь радикально отличаются от конформизма учителей, что содержание произведения ставит под сомнение идеологическую установку. Для стиля Медынского характерны эклектика и догматизм. Почти документальные зарисовки быта, отношений, бесед, часто негативного характера, создают впечатление искренности и правды, но они скреплены идеологическими установками, вынуждающими автора дать счастливый финал.

Отрицательные образы воспитателей терпят фиаско, а справедливость восстанавливают партийные работники. Обращает на себя внимание добродушие, которое они проявляют по отношению к негативным персонажам. «А нелегкая у вас, видимо, работа: изымать, искоренять…сигнализировать, — говорит партийный секретарь из повести «Дорогие мои мальчишки» авторитарной воспитательнице. — Да вы не обижайтесь. Давайте-ка вот сейчас позовем кого-нибудь из ребят. Вы у кого эту бумажку изымали?».

Из нарисованных писателями учителей немногие благоустроены в семейном, материальном, духовном плане. Все в порядке у Марии Митрофановны. В других случаях писатели старались не делать акцента на быте. Трудно понять, женат или холост учитель Сергей Николаевич из «Васька Трубачева…», ему принадлежит маленький домик на тихой улице города или он его арендует. Одинока вдова Антонина Петровна из «Раннего восхода» Кассиля. В ее жизни есть только преподавание в художественной школе, она поневоле трудоголик: «Тут и нашла она свое призвание, обрела жизнетворный смысл существования…И нет тут возможности оскудеть и состариться душой». Не устроился в жизни учитель Иван Павлович Кораблев из «Двух капитанов». Современники знали, что после войны учителя бедствовали, репетиторствовали в номенклатурных семьях за обед, учительницы порой не имели чулков. Брак с педагогом считался не престижным[775].

После марта 1953 года правда о положении учителя, насколько это было возможно в тех условиях, всплыла в художественном произведении. В «Повести о первой любви» Атарова выведен образ учителя физкультуры Яши Казачка — человека вульгарного, не уважающего своих выпускников. Яша уже несколько лет обитает в заводской гостинице на окраине города. «Маленькая комната Казачка выходит единственным окном на захламленные пустыри. Пересекая шоссе, проходит перед глазами подъездная железнодорожная линия. Всю ночь в открытое окно орут и шипят маленькие заводские паровозики, волочащие составы с коксом. Утром гудит женскими голосами лестница за дверью… Ему виден пустырь за окном. И скучно ему. Так скучно». Атаров не отвечает на вопрос, почему в такой обстановке у учителя должны развиваться идеалы «истины, добра и красоты», а не цинизм. Реализм, вкрапленый в роман, и здесь опутан догмами сталинизма, субъективизмом. Такой же подход автор применяет и по отношению к образу директора школы Болтянской. Оскудение ее души происходит, по логике автора, не под влиянием совокупности общественных отношений, а в результате нежелания личности самосовершенствоваться: «Она давно перестала замечать, что за повседневными директорскими заботами видит не детей, а только сырье какое-то, как на производстве».

Осеева предложила учительству идеологически выверенный набор авторитетов и стереотипов поведения: «Сергей Николаевич сидел за своим письменным столом. На столе в простой рамке стоял портрет Сталина. … Учитель учился. … Он перевернул несколько страниц книги своего любимого педагога Ушинского, отложил книгу в сторону и долго сидел задумавшись. «Готовых рецептов, видно, нет. В каждом отдельном случае свои причины и вытекающие из них действия… Правильное решение зависит от правильного пониманья ребенка» (Выделено мною — А.Ф.). В интерпретации Осеевой получилось, что классик педагогики К.Д. Ушинский, а вслед за ним и учитель, не признавал общих законов и условий, воздействующих на группы и личности, предлагал подходить к детям как к атомизированным индивидам, подбирать к ним методы и приемы, которые совершенно не подходили для воздействия на иных детей.

Ушинский, человек верующий, делал акцент на психологические законы развития личности, но, будучи еще и практиком, поневоле не забывал об исторических и материальных факторах воспитания[776]. В его труде содержится ценная идея о необходимости диалектического подхода к педагогическим ситуациям и личностям: педагог сталкивается со своеобразной комбинацией общих и специфических тенденций и условий, и для решения проблемы ему нужен не только научный подход, но и педагогическое искусство, интуиция. Нужно было совсем немного релятивизма, чтобы сфальсифицировать идею Ушинского о своеобразии педагогических ситуаций, представить его человеком, который отрицает общие тенденции, воздействующие на личность, а значит, и возможность типизации условий, личностей и методов. Для этого писатель должен был обладать бюрократическим (антиисторическим и асистемным) мышлением: быть сторонником идеологемы об отсутствии в СССР условий для воспроизводства капиталистических отношений и девиантного поведения личности, о случайном характере нарушений, предопределенных-де недостатками воспитания, личными качествами ребенка. В случае с литературным Васьком Трубачевым такой причиной была безнадзорность, возникшая после смерти матери. Решили проблему легко: пионерский сбор — коллектив — пристыдил пионера, а отец вызвал для наблюдения за ним тетку. Однако таким способом было невозможно решить судьбы миллионов типичных безнадзорных и беспризорных детей в послевоенном СССР.

Осеева не заметила, что, предлагая интерпретацию теории Ушинского в духе сталинизма, она дискредитировала цель науки — выявление законов, существенных связей между явлениями. Более того, интерпретация пришлась бы по вкусу американскому философу Джону Дьюи, разработчику теории инструментализма в рамках прагматизма, концепцию которого пропагандисты считали «реакционной»[777]. Подход цензоров и Осеевой был метафизичен и эклектичен: отрицая наличие общих причин негативных социальных явлений, фактически — классовых различий между людьми, чиновники и писатели называли общие причины положительных явлений, которые они считали «преимуществами социализма». В их числе была государственная собственность, которой граждане не распоряжались. Газеты писали о «советской демократии», но, по свидетельству старого большевика А.Аладжалова, «девять десятых граждан повторяют слова конституции о свободе слова с иронической улыбкой»[778]. «Мудрый вождь» Сталин, портрет которого стоял на столе у учителя, тоже входил в набор «преимуществ».

Подобные интерпретации классического наследия были следствием неосмысленности своего бытия и сознания писателями и идеологами, что сказалось на развитии педагогики. В 1954 году автор «Алых погон» Изюмский решился на критику науки, которую ранее, как и все советское, считали лучшей в мире. «Как бы вы решили задачу с моим Геннадием?», — неприязненно думал педагог-офицер Боканов о профессоре, который в журнале «Советская педагогика» вместо научного осмысления практики «подсунул выжимки из гербартов, гегелей». Необходимо отметить, что в журнале обычным делом была «окрошка цитат» из классиков марксизма-ленинизма-сталинизма[779], причем в теоретических статьях ученых, а не в работах учителей-практиков. В годы холодной войны «гербарты и гегели» упоминались крайне редко[780]. Писатель, говоря о позитивном отношении профессора к западным философам, намекает на идеалистический, схоластический характер идей профессоров, ответственных, наряду с плохими учителями и родителями, за недостатки воспитательной работы. Пропаганда и здесь уводила внимание читателя от бытия и государственной политики[781], которые вырабатывали идеализм у идеологов, считавших себя материалистами.

Если с трудностями, нарисованными Осеевой, учителю удалось быстро справиться, то с реальными проблемами подростков, которые показали Атаров, Дубов в период «оттепели», было трудно совладать даже на страницах книг самым гуманным педагогам. Атаров первый решился сказать, что и у советских школьников бывают попытки суицида, и виноват в этом мир взрослых. Герой романа Митя почувствовал себя хуже сироты после развода родителей: отец забыл дорогу домой, а мать была любвеобильной, «папы» менялись часто. В результате подросток едва не повесился. Чтобы спасти его, райком комсомола попросил вернуться в школу бывшую пионервожатую Веточку Рослову. «А она полюбила уже свою земную профессию в авиации, зачем же ей возвращаться? — комментировал Митя. — «И оклад у вожатой триста пятьдесят рублей», — вставила Оля. «Конечно! И муж смотрит кисло». «Удивительно, как она пошла». «Да потому, что настоящий человек!». «Настоящие» люди должны были в пожарном порядке спасать подростков, жизнь которых была изуродована всей совокупностью общественных отношений. Если Митя только почувствовал себя сиротой, то герой романа «Сирота», мать которого, спасая ребенка от голодной смерти, попала в тюрьму за «спекуляцию», действительно им стал. В детском доме он столкнулся с учительницей Дроздюк и вожатым Гаевским. Их практика — мелкие придирки к воспитанникам, подавление самостоятельности, шпиономания и страсть к «расследованиям» — порождена предшествующим развитием страны. Педагогическим «сверхчеловекам» противостояла гуманный директор Людмила Сергеевна. В ответ на требование Дроздюк выступить единым фронтом для достижения идеала безропотного подчинения она категорично заявила: «Пока я работаю в детдоме, здесь не будет никаких «фронтов», никакого противопоставления педагогов детям! И не рассчитывайте на репрессии... Мы здесь для того, чтобы облегчить детям жизнь, а не отравлять ее». Директор оказалась между Сциллой и Харибдой. На нее давило гороно, заинтересованное только в высоком проценте успеваемости и отсутствии происшествий, и муж. Его рассуждения не лишены логики и здравого смысла: «У тебя всегда безвыходное положение. Знаешь, как это называется? Работой на износ… А ты не машина, думать надо! Не хочешь о себе, так о детях подумай, обо мне, наконец». Но власть для того-то и внушала добропорядочным людям гуманистические ценности, чтобы они поменьше думали о личном и побольше трудились — для их эффективной эксплуатации. Контроль за работящими людьми осуществляли чиновники с набором иных ценностей: доносчица Дроздюк стала инспектором гороно.

В результате система образования и воспитания в классовом советском обществе формировала порой совсем не те качества личности и ценности, на которые рассчитывали руководители государства. К середине 50-х годов несоответствие слов и дел, замыслов и результатов в сфере образования стало бросаться в глаза. Кризис отразился в уже упомянутой повести Бременера «Пусть не сошлось с ответом!». Обратим внимание на один момент: мать главного героя, как было показано выше, оказывает на него психологическое давление, способствуя формированию конформизма. Однако это был нетипичный для советской литературы сюжет.

Идеальный образ матери дал Фадеев в «Молодой гвардии». Знаменитый отрывок романа впоследствии заучивали наизусть миллионы школьников: «Мама, мама! Я помню руки твои с того мгновения, как я стал сознавать себя на свете….». В контексте произведения любовь к матери возвышала образ героя-комсомольца Олега Кошевого, будучи, одновременно, выражением в литературе важнейшей тенденции: объективного усиления роли женщины на производстве, в социальной жизни, которое наблюдалось после Октябрьской революции, во время индустриализации и в годы войны. Женщины заменили мужчин у станков, в поле на тракторе, они воевали и обслуживали фронт. При этом они оставались матерями и женами, опорой семей, а после войны, оставшись вдовами, и единственным родителем. Писатели поддерживали традицию, заложенную Фадеевым. Юная героиня из «Красного галстука» упрекает брата за невнимание к матери именно после прочтения фадеевского романа; подражая Олегу Кошевому, она целует ей руки. Осознание роли матери в жизни и любви к ней приходит к герою «Огни на реке» во время длительной разлуки. В повести «Васек Трубачев…» появился образ доброй мачехи, которая устроила репетицию экзамена как для своего пасынка, так и для его товарищей. В итоге все хорошо сдали испытание. Детская литература внушала одно из самых светлых чувств, которые есть в человеческой жизни.

Что касается образа отца, то в сталинское время он не всегда был олицетворением добродетели. Отец Фильки, героя из «Дикой собаки динго…», подвыпив, занимался рукоприкладством. Саша Булгаков из «Васька Трубачева…» относился к пьянству отца снисходительно: ну выпил папа, сентиментально порассуждал о достоинствах своей жены и пошел спать. Положительный образ отца был в «Красном галстуке» и в «Ваське Трубачеве».

В детской литературе представлен срез общества середины ХХ века: отцы — прокуроры, директора промышленных предприятий, председатели колхозов, инженеры, старшие офицеры, рабочие на железной дороге, рыбаки, оленеводы, бакенщики, крестьяне; матери — нормировщицы на стройке, звеньевые, а затем и председатели колхозов, сотрудники Международной организации помощи революционерам (МОПР), крестьянки, домохозяйки. Учителя и вожатые, как правило, образцы добродетели. Есть даже чиновники-бюрократы, судьба которых, по мнению писателей, плачевна.

Будущее в произведениях писателей

Коммунистическая мелкобуржуазность сталинизма ярко проявила себя в научно-фантастическом жанре. Советский Союз не остался в стороне от тенденций мирового развития: технократические фантазии среди советских писателей в 30-е годы были распространены в не меньшей степени, чем в США, приобрели специфическую форму коммунистической утопии[782]. В коммунистическо-технократических грезах выразились не реализованные потребности десятков миллионов людей в еде и предметах быта, в технологическом могуществе по отношению к природе и внешним врагам, в уважении личного достоинства со стороны властей. Чиновники использовали произведения жанра для реализации государственных потребностей. Среди них были: формирование у подрастающих граждан высокой культуры, дисциплины и организованности, психологической устойчивости, уважения к науке, технике, образованию, любви к труду. Развитие общечеловеческих качеств должно было идти в совокупности с формированием патриотизма и интернационализма, образа врага, готовности к трудовому и боевому подвигу.

Реализуя пропагандистские установки, авторы произведений предлагали свое видение проблем в соответствии с жизненным, политическим опытом. Наиболее ярко перечисленные потребности были реализованы в романах Г.Н. Гребнева «Арктания» (1938 год издания), Гр. Адамова (Г.Б. Бибса) «Тайна двух океанов» (1939 г., переиздан в 1955), «Изгнание владыки» (написан в 1940-1942 гг., опубликован в 1946 г., переиздан в 1958)[783].

Эволюция фантастического романа отражает развитие идеологии и пропаганды 20-40-х годов. В «Арктании» еще прослеживается концепция мировой революции. Действие по замыслу автора происходит около 2000 года. На международной летающей полярной станции «Арктания» служит интернациональный экипаж: механик Хьюз, гидрограф Свенсон, начальник станции Ветлугин. Теперь человечеством управляет Всемирный Верховный Совет, заместителем председателя которого был «Бронзовый Джо»: «Бронзовый Джо был любимым героем молодежи и уважаемым человеком среди всего взрослого населения земного шара. Он происходил из потомственной пролетарской семьи негров — строителей Америки. Отец его был коммунистом, и от него Джо унаследовал чудесный дар агитатора и пропагандиста». Народы планеты уже победили всех эксплуататоров. Однако победа далась нелегко. В свое время капиталисты предпринял «исступленную атаку» на советские города. Но «сокрушительная контратака красных армий и флотов», а также «революционные восстания в тылу у врага довершили эту последнюю схватку социализма с капитализмом». Славные борцы за осуществившееся будущее человечества были еще живы, сохранили милые привычки: дед приветствовал внука «рот фронт» — сжатым кулаком: «Это было старинное революционное приветствие, от которого дед никак не хотел отвыкать, хотя в мире уже не было ни одного капиталиста и фашиста, которым адресовался когда-то этот традиционный кулак».

В «Изгнании владыки» реализована иная концепция, окончательно оформившаяся вместе с роспуском Коммунистического интернационала в 1943 году. Достигший спустя несколько десятилетий после Отечественной войны невиданного расцвета и совершенства всех отраслей хозяйства СССР изображен во главе развития человечества, но все еще окруженным империалистическими государствами, подлыми врагами. Автор последовательно реализует темы советского патриотизма, ударного труда на благо страны и бдительности против ее врагов, внутренних и внешних.

В романах содержится разное понимание интернационализма. Если в романе Гребнева это всемирное единство наций, реализованное на станции, то для Адамова — единство народов СССР и поддерживающих его прогрессивных сил в капиталистических странах в вопросе реализации заданий правительства. Интернационализм занял подчиненное патриотизму место в иерархии ценностей. Всемирно-исторический взгляд на мир, пусть и в утопическом варианте, был подменен локальным, цивилизационным.

Общим моментом произведений является изображение технического совершенства СССР в будущем. Электромобиль, электроцикл, электрокомбайн, электронно-вычислительные машины, автоматизированные заводы, жаропрочные скафандры-батисферы, теленаблюдение, вертолеты, «подземные торпеды, заряженные радием», летающие над полюсом станции — технические чудеса, которые должны были потрясти воображение современников, развить фантазию у детей. Гребнев акцентировал внимание на комфорте помещений будущего, в частности, ванны, но при этом был вынужден пояснить содержание нового для многих граждан термина. Адамов любил показывать обилие и разнообразие пищи, культуру потребления: «В рубке комбайнера, узкой и длинной, было удобно и прохладно… На столе была приготовлена закуска из мясных и овощных блюд, вскрытая коробка с концентрированным бульоном, фрукты, графин с прохладительным напитком».

Изображение технических чудес не требовало от писателей большого напряжения ума. Зная тенденцию развития техники из журналов, подключив воображение, было нетрудно превратить фордовский конвейер, установленный на Горьковском автозаводе, в автоматизированный завод, неуклюжие ранцевые рации в компактные переговорные устройства, тихоходный дирижабль в межконтинентальный «исполинский дирижабль» для перевозки целых 150 человек, первые опыты по внедрению телевидения в жизнь — в телемосты между городами. Мышление писателей было количественным.

Не отличалось качественной новизной и изображение общественных отношений. Особая сердечность и патернализм во взаимоотношениях литературных героев могли быть описаны в категориях теории «человеческих отношений», развиваемых западной индустриальной психологией и Гастевым. Более того, Адамов, в личном опыте которого была работа на стройках первой пятилетки, перенес в предкоммунистическое будущее авралы, штурмовщину, типичные для первых этапов индустриализации, подмену естественных организационно-технических причин чрезвычайных происшествий действием внутренних и внешних врагов. Вместо точного научного просчета последствий проводимых строек положительные герои из «Изгнания владыки» апеллируют к патриотическим чувствам: «Мы, молодежь, хотим действовать, работать, творить!… Мы тоже хотим служить нашей родине, всему будущему человечеству, как наши героические отцы и деды. Пусть даже с риском, пусть с жертвами!» Героям даже не приходит в голову, что глобальный проект, который они собираются осуществить, может негативно сказаться на экологии Земли, а мнение оппонентов они воспринимают с презрением как контраргументы малодушных соотечественников и врагов.

Несколько особняком стоит роман Адамова «Тайна двух океанов». Автор внедряет в современность элемент фантастики: представление о супероружии, сверхмощной подводной лодке, которой уже обладает страна. Фантастический элемент подходил под идеологический тезис о ростках светлого будущего, которое содержится уже сегодня в прекрасной советской действительности, был востребован в стране, в которой было уничтожено подавляющее большинство высших офицеров, в армии были проблемы с дисциплиной и боевой подготовкой. Отрезвление наступило только после пирровой победы над Финляндией. Начальник политуправления Красной Армии Л.З.Мехлис был вынужден констатировать: «Во всей системе пропаганды и агитации хвастовство о непобедимости Красной Армии нашло самое широкое отражение»[784].

Достоинством всех перечисленных романов является стремление авторов расширить кругозор детей, привить им любознательность, интерес к различным сторонам науки и техники. Использовался нехитрый прием: ровесник читателей попадает в чрезвычайную ситуацию, теряется в пространстве, но не психологически, и выходит победителем в схватке с природой и врагами. Подростки знакомились с устройством подводных лодок и диковинных в ту эпоху вертолетов, получали интересные географические и физические сведения, представление о профессиях индустриального общества.

Попутно авторы решали пропагандистские задачи. Гребнев, например, противопоставлял мирную политику «советских государств» разбойничьим действиям «капиталистических хищников». Образ врага в детских произведениях был представлен милитаристской Японией, немецкими, итальянскими и венгерскими фашистами, католической церковью, предприятиями западного ВПК. В наибольшей степени он реализован в «Арктании». Гребнев назвал темные силы «крестовиками», которые создали для борьбы с социализмом «Лигу военизированного христианства». В нее входили и «венгерский унтер-офицер Шайно», и «азиатский барон Курода». Это был недвусмысленный намек на «Антикоминтерновский пакт», а ссылка на венгерских, но не немецких фашистов, видимо, была продиктована дипломатическими соображениями. «Шпионажем, диверсиями, провокациями ведала особая разведка Лиги, названная Шайно «Епархией святого духа». Главным спонсором крестовиков выступал концерн отравляющих веществ, который автор не без юмора назвал «Амброзия». Милитаристы разворачивали войска на подмандатной территории Великобритании.

Изображение в фантастических романах общества будущего укладывалось в рамки сталинизма. В сущности, это были мечты номенклатуры и части граждан о своем обществе, в котором уже нет нищеты, дефицита, репрессий, бескультурья. Государственные потребности имели объективный характер, что подтвердила история Второй мировой и Отечественной войн. Однако общество платило слишком высокую цену за тот путь индустриального развития, который был во многом предопределен грубо-коммунистической политикой элиты. Фантастическая литература не только способствовала формированию качеств личности, которой предстояло жить и работать в индустриальном обществе, но и прививала иллюзии относительно сущности государства и общества, их справедливости и гуманизма. В этом смысле авторы, развивавшие в своих произведениях утопические коммунистические идеи, внесли вклад в развитие советского индустриального и российского постиндустриального, в своей сущности капиталистических, обществ. Возможность подобной «неожиданности» Э. Блох показал на примере ситуации с правами человека в буржуазном обществе: «Фактически еще невозможно все то, для чего пока еще вообще нет условий. В этом случае образ цели и субъективно, и объективно оборачивается иллюзией; движение к нему сходит на нет; в лучшем случае… прокладывает себе путь другая цель, детерминированная наличными социально-экономическими условиями»[785]. С эстетической и этической точки зрения творчество фантастов заслуживает уважения: авторы попытались отразить черты будущего человечества, которые появились уже в их эпоху[786], и стимулировали развитие конкретных личностей.

Формирование представлений о Западе

По свидетельству Л.Ф. Кон, книги о загранице 20-х — начала 30-х годов были удивительно «беспомощны». В них советские дети учили колониальные народы «делать революцию». Враги изображались глупыми и трусливыми, а пионер прилетал на самодельном аэроплане и руководил революцией[787]. «Эти безжизненные бумажные манекенчики, пытающиеся проявить свою комсомольскую сущность лишь в трафаретных фразах о подлости колонизаторов, — писала Кон о книге П. Низового «Комсомольцы в дебрях Африки», — не возбуждают ни симпатий, ни сочувствия читателей»[788].

Представление писателей о способах изображения заграницы начало меняться только после VII конгресса Коминтерна в июле 1935 года и возникновения на Западе «народных фронтов». 27 апреля 1936 года, во время обсуждения сценария И. А. Рахтанова и Н.Абрамова «Кросс-каунтри»[789] секцией драматургов и детских писателей, Рахтанов признался, что раньше «заграница была придуманная». В искажении действительности сценарист обвинял плохих авторов, неквалифицированных консультантов и благодарил американского профессора Окли Джонсона за советы в написании нового произведения. Сценаристы действительно заботились о достоверности деталей, при помощи которых можно было бы ввести юного читателя в атмосферу современной Америки и не выглядеть фальсификаторами перед лицом американского школьника. Конечно, отмечал Джонсон, было бы неплохо заменить кабриолет на старый «Форд», а вместо «кросс-каунтри» поставить бейсбол — «это было бы вернее», но в целом сценарий «дает верную картину жизни американской школы» в небольшом провинциальном городке. Абрамов признался, что авторы думали о бейсболе, но при помощи существующей энциклопедии так и не разобрались в правилах национальной игры американцев.

Сценарий повествовал о попытке американских пионеров донести правду об СССР до сверстников, скаутов. По ходу дела им предстояло во время соревнований — бега по пересеченной местности — изъять у одного из «плохих» скаутов письмо, пришедшее из Советского Союза, которое тот решил передать директору и дискредитировать «хороших» ребят. Ответственного секретаря бюро секции детских писателей Б.А.Ивантера смущал закрученный сюжет, но он выступал за публикацию: «скауты были нашими врагами, а теперь они почти перестали быть нашими врагами, т.к. создан единый фронт». Ивантер развил идею: «Ведь в конце концов американские скауты — это вовсе не отъявленный классовый враг, который пройдет через все, чтобы донести письмо до директора. Я знаю скаутов по русским скаутам. Мы много перенимали от американцев. Конечно, есть какие-то …сукины дети, вроде Дзигли, но ведь есть и нейтральные скауты…Из вожатых-скаутов мы знаем Молярова, Колю Солнцева. (Соломянская: Я тоже была патрульным)».

Щепетильность в изображении оплота классового врага была сигналом для писателей. Противоречия между СССР и США отступили на второй план перед проблемой фашизма. Однако время для производства объективной литературы о Западе в 30-40-е годы еще не наступило. Положение вещей было предопределено классовыми противоречиями и нестабильностью взаимоотношений СССР, который возглавлял мировое коммунистическое движение, с капиталистическими странами. Помехой был и субъективный фактор. Большинство писателей были воспитаны на традициях классовой борьбы, не знали жизни в США и Западной Европе. Некоторые опасались репрессий за неудачные произведения, а то и просто за факт пребывания за границей.

По этой причине заметным явлением в довоенной литературе о загранице стала только книга Н. Кальма «Черная Салли» (1940 год). Книга об американском борце за свободу негров Джоне Брауне была использована для сравнения положения чернокожего населения США в XIX и ХХ веках. Картина, нарисованная автором, была неутешительна: расизм, антикоммунизм, клерикализм, нищета подавляющей части чернокожих и значительной части белых американцев. Художественные обобщения Кальма верно схватывали многие черты американской действительности, о чем свидетельствуют социологические исследования Т. Адорно и других представителей Франкфуртской школы[790]. Книга еще раз напомнила о революционных традициях американского народа и ожидании апокалипсиса капиталистического мира советским руководством.

В первые годы Отечественной войны писатели и журналисты формировали положительный образ западных демократий. В июне 1942 года «Пионер» опубликовал фоторепортаж о военно-морском могуществе союзников, в том числе показал американский ударный авианосец. В январе 1943 журнал опубликовал рассказ Джона Хойта «Ровно в полночь» о дружбе и взаимопомощи английских летчиков. 19 мая 1943 года Кассиль в «Пионерской правде» поместил быль «Вторая половина песни» о героическом труде матросов северных конвоев. Материалов было немного, но достаточно, чтобы в условиях войны посеять доброжелательное отношение к союзникам. Следы этого отношения сохранились и в литературе. В книге «Два капитана», законченной автором в 1944 году, Каверин воспроизводит, видимо, свои личные архангельские наблюдения за поведением американских, английских матросов. В его взгляде сквозит любопытство, а не враждебность.

После публикации в апреле 1944 года постановления политбюро ЦК ВКП (б) «О недостатках в научной работе в области философии» детские газеты и журналы прекратили публикацию художественной литературы о союзниках. На их страницах появлялись только политические новости типа «Высадка союзников в Нормандии».

Коренным образом ситуация изменилась накануне холодной войны. В сентябре 1946 года ЦК ВЛКСМ провел совещание с детскими писателями и журналистами в рамках обсуждения постановлений партии. Первый секретарь ЦК Михайлов недвусмысленно заявил, что главная задача писателей — оградить молодежь от влияния либеральной идеологии Запада[791].

Писателям требовалось время, чтобы воплотить замыслы партии. Первым выступил Михалков: в апреле 1947 года «Пионерская правда» опубликовала пьесу «Красный галстук». Она оказалась актуальной: 13 мая 1947 года «Пионерская правда» рекламировала пьесу в Центральном детском театре, а 7 мая 1948 года фильм с одноименным названием в заметке «Я не в Америке живу». Писатель действовал в соответствии с “Планом мероприятий по пропаганде среди населения идей советского патриотизма”: противопоставлял жизнь советских школьников образу жизни их зарубежных сверстников. Сирота Саша Бадейкин был усыновлен семьей номенклатурного работника. Обидевшись на своего бестактного товарища, ставшего ему братом, он гордо заявил: «Что? Из жалости? Не нужно мне вашей жалости!… Я и без вас человеком стану! Я не в Америке живу!». Разумеется, конфликт был улажен. Писатель ставит проблему человеческого счастья и на примере Бадейкина решает ее в духе идеологии: «Я у вас сейчас живу, а ведь я бы все равно не пропал… А жил бы я не в Советском Союзе, я бы все свои мечты только во сне видел, раз у меня в банке золотых денег нет. Разных там фунтов и долларов. (Встает.) Довольно философствовать. Идем на каток».

Михалков не остановился и издал драму «Я хочу домой!» на актуальную в 40-е годы тему репатриации детей с территорий, оккупированных США и Великобританией. Награда не заставила себя ждать: постановлением Совета Министров СССР Михалкову была присуждена Сталинская премия второй степени за 1949 год[792].

Пьеса оказалась удачным жанром, потому что позволяла через школьные театры вовлекать в пропаганду детей. После принятия в мае 1949 года “Плана мероприятий по усилению антиамериканской пропаганды на ближайшее время” власть пошла на формирование и издание в 1950 и 1953 годах сборников пьес для школьного театра, которые включали и антизападные произведения[793]. В первом к таковым относились пьесы Любимовой «Снежок»; Никулина «Суд Линча»; Крепса и Минца «Клуб знаменитых капитанов». Во втором — пьеса Зака и Кузнецова «Вперед, отважные!».

Явлением в детской литературе стал роман Кальма «Дети Горчичного Рая»[794], впервые вышедший в Детгизе в 1950 году и включенный в рекомендательные списки. Кальма развила традицию, заложенную еще в повести «Черная Салли». Фрагменты с критикой Запада включались и в произведения, действие которых разворачивалось в СССР. К таковым можно отнести повести Г. П. Тушкана «Разведчики зеленой страны» (М.-Л., 1950), В. С. Ананяна «На берегу Севана» (Л., 1953).

 Авторы произведений пытались передать юным читателям сущностные черты капиталистического мира. В основу было положено представление о борьбе сил добра — СССР, демократических сил в странах Запада — против сил зла: империализма США. В соответствии с иерархией тем, определенной министром просвещения в январе 1949 года, школьники должны были осознать «преимущества социализма» и превосходство советских людей перед эксплуататорскими классами Запада, проникнуться уважением к борющимся за демократию и свободу народам. Классовая борьба «двух лагерей» была стержнем, на который нанизывались все остальные вопросы произведений. Положительный герой Джим Робинсон в романе Кальма обращал внимание митингующих на расизм и подготовку власть предержащих к атомной войне, их сочувствие фашизму, богатство меньшинства и нищету большинства. Союзниками рабочих автор показала врача и учителя — интеллигенцию США. Забастовка и ожесточенная схватка рабочих с полицией на предприятии фабриканта оружия стали кульминацией романа.

Исторически верно Кальма показала причины агрессивности истеблишмента США, его милитаризма, расизма, антикоммунизма: «Доллары, доллары, доллары — сумасшедший поток денег, притекавший на заводы Милларда в дни войны! А теперь — эти проклятые детские коляски… Все эти забастовки, митинги протеста, ссылки на страны, где введена эта самая пресловутая «новая демократия», не доведут до добра. Мы уже потеряли Китай, теряем Германию, чуть не вся Европа идет за коммунистами. Нужно всеми силами уберечь Америку от этой страшной заразы». Картина совпадала с той, которую впоследствии рисовали американские историки. Б. Уайсбергер определил круг антикоммунистов словом «снабженцы». Их менталитет, писал он, ограничивался миром «списаний, штрафов, премий, неустоек и долларов, долларов в огромных количествах»[795]. Историки отразили и недовольство истеблишмента ростом авторитета СССР, победой мелкобуржуазных коммунистов в Китае.

Школа в романе изображена инструментом правящих кругов США, с помощью которого формируется либеральная идеология, американский образ жизни и ценности. Это приводило, с точки зрения автора, к отсутствию высоких духовных запросов: «Редко-редко в классе затевался интересный спор… Класс плохо относится к тем, которые не похожи на остальных. Учителя? Но кто, кроме Ричи, любим и уважаем в школе!… У президента школы хранится «Книга правил»…где сказано, что настоящий американец-патриот должен выполнять все постановления конгресса и давать отпор всякому человеку, который захочет его склонить к враждебным действиям против правительства Соединенных Штатов».

Школьные отношения являются отражением социально-политических, поэтому авторы попытались изобразить «борьбу двух лагерей» в рамках американской и французской школы. Директор школы Томсон, герой из «Снежка», участник войны, свидетель ужасов фашизма — представитель демократических сил. Он повстречался с советской армией и увидел «другой мир». На родине он стал бороться против империализма, который напоминал ему «страшный, бредовый фашистский «новый порядок». Учитель Ричи из романа Кальмы, тоже ветеран, представлен коммунистом, который не отрекся от своих убеждений на комиссии по проверке лояльности служащих. Отрицательные персонажи показаны жизненными неудачниками. Например, учитель математики по кличке «Горилла» из «Детей Горчичного рая»: «Из армии Хомер вернулся еще более озлобленным. По рекомендации… ему удалось получить место учителя в школе, и теперь он считал себя конченным человеком и вымещал на учениках все свои неудачи».

Отсутствие самоуважения в среде американского учительства в определенных пределах действительно имело место. Кальма могла узнать об этом благодаря материалам отдела по изучению иностранного опыта и информации АПН РСФСР «Деградация образования в США», который был подготовлен в 1949 году на основе иностранных первоисточников: «The Times Educational Supplement»; «Teacher's World and Schoolmistress” за 1947, 1948 годы, исследований Национальной ассоциации учителей США, публицистических статей. Идеологический подход составителей справки состоял не в попытке обмануть читателей, там имелась и положительная информация о системе воспитательной работы в США и Франции, а в отрицании наличия негативных явлений в советской школе. Перед потребителями информации вырисовывалась следующая картина. Во второй половине 40-х годов в США и Великобритании не хватало школьных зданий. В школах США было вакантно 70 тысяч мест: «Учительская профессия считается настолько невыгодной, что способные люди отказываются от учительских степеней». Учителя-мужчины составляли только пятнадцать процентов. На просвещение США тратили полтора процента бюджета. «Вследствие жилищного кризиса учителям часто негде жить». «Неизбежный результат урезания школьного образования и следующих за ним социальных и индустриальных условий» — малограмотные призывники, которые не могут освоить армейские специальности. «Тесты — сущая эпидемия в американской педагогике». В школах процветали драки, хулиганство. В Нью-Йорке четвертая часть учащихся жила в трущобах. Школы имели только треть учебников. Учителя не получали от инспектирования необходимой помощи. Во Франции была фактически уничтожена бесплатность профессионального образования[796].

Усвоение подобной информации приводило писателей к изображению сложного сочетания реальных и надуманных тенденций западного мира. В произведениях присутствовал капиталист, который выступал спонсором школы и идеологическим надзирателем, — гонителем прогрессивных учителей и директоров. Во «Вперед, отважные!», посвященной борьбе французских пионеров («отважных») и их родителей за мир, против империализма, таким идеологическим надсмотрщиком выступает американский представитель во Франции и католический священник. Конфликт усугубляется тем, что родители «отважных» были коммунистами, борцами французского Сопротивления, а родители скаутов выведены коллаборационистами. В период маккартизма в США и антисоветской истерии в европейских странах подобные конфликты могли иметь место. Однако стремление усилить читательский интерес и выдержать классовый подход приводило к фантазиям — приписыванию западным «пионерам» чрезмерной политической зрелости. Они читают «Молодую гвардию», причем именно сцену пыток молодогвардейцев, хорошо известную советским школьникам, «Повесть о настоящем человеке», «Как закалялась сталь», которые неизвестно как попали в США. «Отважные» слушают московское радио, атакуют учителей, чтобы узнать правду о роли СССР в победе над фашистской Германией. Их протест вызван нарушениями прав человека, расизмом и милитаризмом власть предержащих.

Столь же противоречиво изображение образа жизни и ценностей подростков из семей правящего класса. Они наушничают, клевещут и занимаются провокациями по отношению к положительным героям, не уважают трудящихся; в скаутских организациях их воспитывают как слепых исполнителей чужой воли. Кальма изображает примитивизм их интересов: «Мальчишки завладели домом, курили отцовские сигары, выпили остаток виски из обычной субботней порции отца, перекинулись в картишки, причем Фэйни выудил у Роя последние пятьдесят центов, а потом, наскучив всеми этими занятиями, отправились искать свою всегдашнюю жертву». Идеалы конформистски настроенного большинства школьников сводились к легкой и беззаботной, с их точки зрения, жизни актера, боксера, а также сыщика и гангстера, принадлежностью к кругу богатых людей — всем тем, что навеяла буржуазная пропаганда при помощи книг и фильмов типа: «Убийца и его преследователи», «Роковая жертва», «Женщина-вампир». В пьесе Ю. Никулина «Суд Линча» Энджела Уайтсон, 15 летняя дочь сенатора, выдает черного подростка, сына своей бывшей няни, ку-клукс-клановцам за то, что он слушал советское радио и Поля Робсона. Мотивы девочки имели классовый характер и были реальны для юга США 40-х годов: «Но если все узнают, что в доме сенатора Уайтсона прятались негры, которых должны были линчевать, никто из влиятельных людей города не будет за него голосовать!…его фирме объявят бойкот, ее изделия перестанут покупать… И мы разоримся!».

В основе буржуазных ценностей отрицательных персонажей лежит индивидуализм, жажда наживы и стремление сохранить существующий строй. Любимова в «Снежке» дает характерный диалог дочери крупного предпринимателя и сына адвоката, «находящегося на службе у капиталистов»: «Чарли. А что мне беспокоиться о других? Мой папа каждый день с утра после молитвы внушает мне: поменьше думать о других и побольше о себе. И тогда на земле будет полный порядок. Хотя мне вообще довольно безразлично, какой будет на земле порядок. Было бы мне хорошо. Верно, Анж? Анджела. Нет, неверно, Чарли. А мой папа говорит, чтобы я зорко следила за тем, что делается кругом. И мне совсем не безразлично, какой будет порядок. Чарли. Сногсшибательно! Ты прямо как министр рассуждаешь». В данном случае героиня выступила не против индивидуализма, а против коллективизма и «коммунистической заразы», которую «разносили» прогрессивные педагоги и ученики.

Художественная литература должна была дать представление подросткам о классовой ограниченности буржуазной демократии, грязных методах организаторов предвыборных кампаний, во время которых, как в ноябре 1948 года в США, по свидетельству советской печати, не участвовало 50 миллионов американцев[797]. Кальма не случайно изобразила старостой класса афроамериканца Чарли, хотя подобное было невозможно в период расцвета расовой сегрегации. Чтобы его переизбрать, отрицательные «белые» герои используют ложь, обман, заговор, запирают сторонников Чарли в другом кабинете для обеспечения себе большинства. Но демократически настроенные юные американцы срывают их коварные замыслы. Действительно, в капиталистических странах было немало людей, которые скептически относились к возможностям демократии, даже несмотря на то, что система воспитания в США и во Франции предусматривала развитие школьного самоуправления и формирование навыков парламентаризма[798]. Дети-афроамериканцы, по свидетельству журналиста, во время обсуждения темы «Что такое демократия?» могли саркастически спросить: «Равные права для кого?», потому что в их опыт входило, что «негр — жертва дискриминации». «Если демократия не дает равенство возможностей всем, если она проводит дискриминацию по отношению к десятой части населения, то что же такое демократия?» — цитировал составитель информации АПН слова из американского журнала за май 1945 года[799].

Миру капитала противостоял СССР. «Правду» о стране социализма Кальма доверила рассказать американскому певцу Джиму Робинсону, прототипом которого был Поль Робсон. Робсон побывал в Советском Союзе и стал жертвой хорошо поставленного спектакля с «потемкинскими деревнями»: «И негритянский певец Джим Робинсон начал рассказывать этим детям Горчичного Рая о далекой могучей стране, рассказывать правду, которую они слушали, как волшебную сказку. Леса, возникающие в пустыне. Возрожденные из пепла города. Крестьянки, заседающие в парламенте. Фруктовые сады в городах. Упорство и вдохновение народа. Подземные дворцы метрополитена. Корейские рабочие, обучающиеся в консерватории. В аудиториях университета узбеки, русские, армяне, евреи, таджики…все они — настоящие друзья. Студенты в университетах получают денежную помощь от государства. А если ты заболеешь, то к тебе придет врач и будет ходить каждый день и бесплатно поместит тебя в больницу. Детям отданы красивейшие сады и дворцы, к ним приезжают ученые, артисты и писатели. И каждый человек может выбирать тот путь в жизни, который ему больше нравится».

Представляется, что даже если бы афроамериканцы и эмигранты в конце 1940-х годов узнали о ГУЛАГе, нищете не менее жестоко, чем они, эксплуатируемых крестьян, о возрождении сталинским руководством антисемитизма как приема пропаганды, об отсутствии даже буржуазной демократии, они бы не поверили: люди склонны верить в то, что совпадает с их потребностями и интересами, порожденными их обществом. Лишение себя великой мечты не входило в их планы. Не входило это и в планы Кальма. Роман «Дети Горчичного рая» имеет финал, который смутил даже идеологических работников: положительные герои эмигрируют в СССР.

В конце 40-начале 50-х годов писатели впервые в больших масштабах попытались отобразить реалии капиталистического общества. В условиях ожесточенной классовой и блоковой борьбы они сосредоточились на критике недостатков государства и общества противника: на эксплуатации, милитаризме, системных недостатках образования, культе насилия, антикоммунизме и антидемократизме. Положительные герои вели борьбу за демократию и равнялись на Советский Союз, рассказы о котором слушали «как сказку».

Идеи из искажающих представление о мире произведений накладывались в сознании граждан на сформированные в годы войны положительные образы союзников, что способствовало не только индоктринации, но и возникновению у населения недоуменных вопросов. У части молодежи подобное настроение вело к отрицанию пропагандируемых идей и равнению на культуру Запада, которую они понимали примитивно. В 1949 году журнал «Крокодил» высмеял эту категорию молодежи в статье «Стиляга»[800].

Подобная пропаганда была следствием функционирования бюрократического аппарата, который реализовывал идеологию мелкобуржуазного коммунизма. Для ее представителей характерно критическое отношение к капитализму, умение подметить его противоречия, но предложение нереальных средств для изменения ситуации. К тому же сталинисты имели искаженное представление о своей социально-политической сущности и уничтожали предпосылки для благотворного влияния критики и самокритики.

Историко-социальное пространство и время в «Старике Хоттабыче»

Изменения во внутренней и внешней политике государства писатели отражали во время переизданий своих книг. Лагин, автор знаменитой повести-сказки «Старик Хоттабыч»[801], через бытовые мелочи, видимые детям и подросткам, пытается изобразить рост экономического могущества страны и благосостояния людей. В первом издании 1938 года в эпизоде переезда на новую квартиру граждане используют фургон, запряженный лошадью, а во втором издании 1952 года — трехтонный грузовик. В первом издании мальчик Волька мечтает о путешествиях по прериям Америки, во втором — об участии в строительстве гиганта советской индустрии. Главка «Девятнадцать баранов», которую можно было трактовать как неуважительное отношение к гражданам, была исключена. Зато вставлен эпизод с автобусной экскурсией, который показывает расцвет городов. Элементом образа жизни в индустриальном обществе является массовое спортивное «боление». Представитель «традиционного общества» Хоттабыч сперва задается вопросом: «что будут делать с мячом эти двадцать два столь симпатичных мне молодых человека», и подбрасывает на поле 22 мяча, а затем становится поклонником самой демократической игры. Не меньшее восхищение, чем футбол, вызывает у него радиотехника — высокие технологии времени. Джинн, осознавший важность образования в современном обществе, решил связать свое будущее с радиоконструированием. Во втором издании пионеры разъяснили Хоттабычу принципы социальной справедливости в СССР, и старику пришлось преодолевать частнособственнические ценности.

Изменения в литературе отражали быстрый рост страны, развитие потребностей городских жителей, а также иллюзии номенклатуры и граждан о будущем. Разумеется, подобные выводы можно делать с определенными поправками. В СССР было еще немало глухих углов, где жители годами не видели грузовика, не совершали путешествия на воздушном лайнере. Они только и могли мечтать о ковре самолете — как у Хоттабыча в первом издании. У них было традиционное — крестьянское — восприятие времени как смены обязательных природно-социальных циклов. Идеологическая бюрократия навязывала линейное восприятие: скорое, в течение нескольких десятилетий, благосостояние и торжество коммунизма. Обеспеченная материально высшая бюрократия, решавшая задачи глобальной стратегии, формировала подобные иллюзии у сограждан для обеспечения своих экономических и политических целей. Грубокоммунистические идеи — в том числе: «начальство усе знает» — импонировали нищим и забитым людям, которые были озабочены удовлетворением первичных материальных потребностей. Конформисты, они ориентировались на ценности, которые предлагала номенклатура. Можно сказать, что номенклатура уже жила в другом измерении времени. Попытки чиновников навязать свое видение мира не подготовленным в материальном и духовном плане людям закономерно приводили к поверхностному восприятию и примитивной интерпретации коммунистических идей. Возникающее недовольство подавлялось всеми доступными бюрократии методами.

Важнейшим постулатом пропаганды была констатация победы социалистических отношений в стране, невозможность возвращения к капиталистическим порядкам. Их локальное возрождение связывалось только с действиями отдельных несознательных граждан, зараженных буржуазной пропагандой. Если в первом издании книги изображен бывший частник Хапугин, которого Хоттабыч жестоко наказывает за жадность, то во втором Лагин по объективным причинам не может показать нэпмана: для детей 50-х годов это не актуально, а представители теневой «рыночной экономики» были вне закона. После принятия плана по усилению антиамериканской пропаганды Лагин переключает внимание читателей на внешнеполитическую опасность: рисует образ заокеанского мистера Гарри Вандендаллеса, который олицетворяет Соединенные Штаты. Читатели газет без труда разобрались, что Гарри воплотил, как казалось руководителям и писателям, черты четырех политиков США: президента Гарри Трумэна, председателя сенатской комиссии по иностранным делам Артура Ванденберга, братьев Аллена Уэлша и Джона Фостера Даллесов — будущих директора ЦРУ и госсекретаря.

Пропагандистские удары были нанесены по болевым точкам Америки, о чем не раз сообщали СМИ: по росту детской преступности, расизму. «У вас имеются свои дети, они хотят стать бандитами, вот вы их и трепите по щекам сколько вам угодно. А мы не любим банкиров и бандитов. Понятно?», — восклицает один из героев в ответ на фамильярность американца. Другой добавляет: «Почему у вас в Америке линчуют негров?» Ответ отрицательного героя построен по доведенной до абсурда логике правого либерализма: «О! — воскликнул мистер Вандендаллес. — Вы есть молодой любитель политики! Это оучень хорошо! У нас в Америка полная свобода, каждый может делать, что ему интересно!». Пионеры возмущаются жадностью Вандендаллеса, американским стремлением завоевать весь мир, и Хоттабыч вышвыривает Гарри из страны. Далее следует предложение, сотканное из публицистики, вещавшей о втором этапе всеобщего кризиса капитализма, и фантазии автора: «Пять пароходов, шедших из Америки в Европу с оружием и яичным порошком, и три парохода, возвращающихся из Европы в Америку с награбленным по «плану Маршалла» ценным сырьем, отметили в своих судовых журналах встреченное в открытом океане странное существо, напоминавшее большого дельфина, но плевавшееся, как верблюд и время от времени завывавшее, словно издыхающая гиена».

Лагин модернизировал «итальянские» приключения героев. Если в 1938 году Италия была представлена самостоятельным фашистским государством, которое стремится завоевать весь мир, то в 1952 году, и это соответствовало истине, американским сателлитом. Волька, читатель «Пионерской правды», продемонстрировал умение ориентироваться в политическом пространстве, нарисованном пропагандистами: «Пролетел и скрылся за тем же холмом еще один самолет. И этот тоже имел на своем фюзеляже американскую белую звезду. — Одно из трех, — сказал Волька, — мы попали или в Грецию, или в Югославию, или в Италию». В новом издании итальянские трудящиеся представлены не просто безработными, но забастовщиками, противниками режима де Гаспери и присутствия американских военных — «крыс». Полицейские по-прежнему демонстрируют страсть ко взяткам, но больше не предъявляют Хоттабычу обвинение в неуплате налога на холостяков. Потому, видимо, что подобный налог был введен в СССР.

Столь же эмоционально Лагин реализует еще одно направление государственной пропаганды — поддержку борющихся за свою национальную независимость народов. В 1952 году Индия была уже независимым государством (с 1947 г.), но ее, как и в 1938 году, пришлось изображать колонией, в которой Великобритания развивает работорговлю. Разумеется, пионеры готовы были поднять там восстание, если бы их еще немножко задержали в качестве рабов.

В занимательной форме Лагин автор пытается показать, что СССР является мировым лидером в вопросах социальной справедливости. В стране нет-де эксплуатации, элементов, которые способствовали бы возрождению капитализма, а значит, советские люди живут уже в совершенно иной социально-экономической формации, в социализме, в почти свершившемся будущем. Если в первом издании Хоттабыча приглашали путешествовать с цирком чуть ли не по всему миру, его приемник ловил радиостанции столиц зарубежных государств, то теперь все ограничено только пределами СССР. Такова была логика классовой и блоковой борьбы в мире. Внутренняя политика, черты которой были свойственны и либеральным государствам, была материальной основой для развития идеологии, выдаваемой за науку, согласно которой в мире существуют равноценные, практически не зависящие друг от друга, «цивилизации» или государства-лидеры, высокое назначение которых состоит в руководстве миром и демонстрации другим народам их будущего на примере своего настоящего. Насилие над слабыми, которым сопровождается подобная шовинистическая пропаганда, всегда вызывало негодование у мыслящих людей разных национальностей. Пропаганда отвлекала внимание граждан от системных противоречий государства и общества, от социально-политических антагонизмов.

Ожесточенные схватки ради частных, корпоративных, блоковых интересов не способствовали восприятию мира, человечества как единой системы, многообразие которого выражают разные народы. Руководствуясь своими классовыми интересами, правящие группы разных государств создавали многочисленные иллюзии у граждан относительно действительного места их общества в системе человечества и их лично — в своем обществе. Детская литература в условиях резкого ускорения исторических процессов, возрастания плотности событий на единицу времени наряду с другими средствами пропаганды сыграла свою политическую роль: способствовала относительно длительному историческому существованию советского общества в той форме, которую оно приобрело после сталинского «термидора», преодолению кризисов на этом пути.


[731] Цит. по: Филитов А. М. «Холодная война». Историографические дискуссии на Западе. М., 1991. С. 167.

[732] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 24. С. 405.

[733] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 373. Л. 3.

[734] В январе 1941 года было 99401 библиотек, в январе 1945 года — 38636. В городских библиотеках фонды по 11-12 тыс. томов, в районных по 4-5 тыс. Половина сельских библиотек имели менее 1 тыс. книг. Потери и хищения, неприспособленные помещения, отсутствие квалифицированных кадров — обычные явления // РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 370. Л. 46, 47,52.

[735] Наибольшее количество читателей насчитывали районные библиотеки Московской, Новосибирской, Горьковской, Брянской, Кировской, Ленинградской, Новгородской, Саратовской, Свердловской, Тульской, Краснодарской областей. Наименьшее в Астраханской, Грозненской, Кемеровской, Курганской, Молотовской, Орловской, Тюменской, Ульяновской, Челябинской областях, Кабардинской, Татарской, Марийской АССР // Там же.

[736] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 449. Л. 8, 16, 18.

[737] ГАРФ. Ф. А — 2306. ОП. 71. Д. 67. Л. 5 и др.

[738] ГАРФ. Ф. А — 2306. Оп. 71. Д. 86. Л. 6-16.

[739] РГАЛИ. Ф. 630. ОП. 5. Д. 128. Л. 39, 40.

[740] См.: «Пионерская правда». 1949. 13 мая; 1951. 11 мая; 1952. 6 июня; 1953. 22 мая; 1954. 4 июня; 1955. 7 июня; 1956. 25 мая; 1957. 4 июня.

[741] Вот как выглядел список зарубежной литературы для 7 класса в 1951 году: Верн Ж. Таинственный остров; Войнич Э. Овод; Гюго В. Девяносто третий год; Отверженные; Диккенс Ч. Крошка Деррит; Костер Ш. де. Тиль Уленшпигель; Лондон Д. Любовь к жизни; Свифт Д. Путешествие Гулливера; Сервантес М. Дон-Кихот; Скотт В. Айвенго; Уэллс Г. Борьба миров.

[742] См.: Аттестат зрелости. 1954. Мосфильм. Л.Гераскина, Т.Лукашевич; Васек Трубачев и его товарищи. 1955. В.Осеева, Б.Старшова, И.Фрэз; Отряд Трубачева сражается. 1957. В.Осеева, И.Фрэз; В степи. 1951. Стерео. А.Галич, А.Ульянцев; Два друга. 1955. Н.Носов, В.Эйсмонт. Детфильм; Два капитана. 1956. Ленфильм. В.Каверин, Габрилович, В.Венгеров; За власть Советов. 1956. В.Катаев, С.Клебанов, Б.Бунеев; Кортик. 1954. Ленфильм. А.Рыбаков, И.Гомелло, В.Венгеров; Огни на реке. 1954. Г.Гребнер, В.Эйсмонт; «Павел Корчагин». 1957. Киевская киностудия. А.Алов, В.Наумов, И.Минковецкий, С. Шахбазян; Старик Хоттабыч. 1957. Ленфильм. Л.Лагин, Г.Казанский; Тайна двух океанов. Грузия — фильм. Реж. Палинашвили, опер. Высоцкий; другие.

[743] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 697. Л. 135, 136.

[744] РГАСПИ. Ф.17. ОП. 132. Д. 535. Л. 33, 43, 42-51.

[745] РГАЛИ. Ф. 2190. ОП. 2. Д. 436. Л. 75, 76.

[746] См. об этом: Симонов К. Глазами человека моего поколения. С. 189-191, 206.

[747] Злобин Ст. Воспитательное значение советской художественно-исторической литературы // О детской литературе. Сборник статей. М., Л. 1950. С. 314-343.

[748] Там же. С. 339.

[749] РГАЛИ. Ф. 630. ОП. 5. Д. 115. Л. 17.

[750] Пигов Р. «Два спектакля» // «Амурская правда». Благовещенск. 1953. 14 апреля. См: РГАЛИ. Ф. 1501. ОП. 1. Д. 151. Л. 30.

[751] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 5. Д. 294. Л. 41.

[752] См. подробнее: Фатеев А.В. Образ врага в советской пропаганде. С. 21.

[753] РГАСПИ. Ф. 17. ОП. 132. Д. 456. Л. 120.

[754] Журнал Московской патриархии. 1947. № 1. С. 46; № 2. С. 16; № 3. С. 27; № 5.С. 30; Фатеев А.В. Образ врага в советской пропаганде. С. 96, 97.

[755] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42. С. 116.

[756] Ленин В.И. Полн. Собр. Соч. Т. 45. С. 373.

[757] См.: Михалков С. Красный галстук // Пионерский театр. М., 1950; Изюмский Б. Алые погоны. М., 1954.

[758] Дневник Нины Костериной. М., 1964. С. 14.

[759] РГАЛИ. Ф. 2924. Оп. 1. Д. 53. Л.10, 11. А также: Л. 1 об., 7 об., 8, 11 об., 12, 82, другие.

[760] Литературный критик. 1939. № 2. С. 235, 236.

[761] РГАЛИ.Ф. 631. Оп. 15. Д. 1144 (2). Л. 107-108.

[762] Там же. Д. 1005. Л. 31, 42.

[763] РГАЛИ.Ф. 2190. ОП. 2. Д. 430. Л. 76.

[764] РГАСПИ. Ф. 17. ОП. 132. Д. 456. Л. 5.

[765] О детской литературе. М., Л. 1950. С. 227.

[766] Никулин М. Жизнь впереди. М., 1949. С. 54, 58, 143.

[767] Михалков С. Красный галстук. Пьеса в трех актах, восьми картинах. // Пионерский театр. М., 1950. С. 31.

[768] О детской литературе. М., Л. 1950. С. 202.

[769] Дубов Н. Сирота // Дубов Н. Сирота. Огни на реке. Мальчик у моря. Повести. М., 1968. С. 267, 268.

[770] См., например: Правда. 1949. 1, 4, 7, 9 октября, 1, 12, 13 ноября, 1, 6 8, 17 декабря.

[771] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 32. Д. 511. Л. 27.

[772] Советская жизнь. 1945-1953. С. 255-257.

[773] «Распределение! Распределение! На этой столь обширной и столь плодородной земле есть все, что нужно для удовлетворения каждого. Распределение без исключений, без предпочтений — таково желание и повеление природы», — писал Г. Бабеф // Утопический социализм. Хрестоматия. М., 1982. С. 179.

[774] Михалков С. Красный галстук. Пьеса в трех актах, восьми картинах // Пионерский театр. М., 1950. С. 31.

[775] Советская жизнь. С. 17, 18, 454.

[776] Ушинский К.Д. Человек как предмет воспитания // Ушинский К.Д. Педагогические сочинения. Т. 5. М., 1990. С. 36, 21. «Изучайте законы тех психических явлений, которыми вы хотите управлять, и поступайте, соображаясь с этими законами и теми обстоятельствами, в которых вы хотите их приложить. Не только обстоятельства эти бесконечно разнообразны, но и самые натуры воспитанников не походят одна на другую. Можно ли же при таком разнообразии обстоятельств воспитания и воспитываемых личностей предписывать какие-нибудь общие воспитательные рецепты?…Вот почему мы советуем педагогам изучать сколь возможно тщательней физическую и душевную природу вообще, изучать своих воспитанников и окружающие их обстоятельства, изучать историю различных педагогических мер». (Выделено мною — А.Ф.).

[777] См.: Большая советская энциклопедия. Т. 15. М., 1952. С. 343. «Трактуя опыт в духе субъективного идеализма, Дьюи отрицает объективную истину и объявляет истиной всякую «концепцию-инструмент», обеспечивающую «успех моего предприятия».

[778] Советская жизнь. С. 393, 394.

[779] См., например: Занков Л.В., член-корреспондент АПН РСФСР. Пути психологического исследования и преодоление буржуазных влияний // Советская педагогика. 1949. № 5. Май; Анастасьева Т. Н., кандидат педагогических наук. Воспитание бодрых и жизнерадостных строителей коммунизма // Там же. 1953. № 4. Апрель; Огородников И.Т. Сущность и закономерности процесса обучения.// Там же. 1953. № 5. Май;

[780] Единственная за многие годы статья с упоминанием Юма, Милля, Гербарта и Гегеля: Рябиничев П.А. Гносеологические взгляды К.Д. Ушинского и его теория обучения // Советская педагогика. 1953. № 3. С. 60, 62, 66.

[781] После смерти Сталина. А.Ф. Протопопов поставил вопрос: «В чем же причина отставания педагогики?». См.: Протопопов А.Ф. Некоторые вопросы педагогической науки (в порядке обсуждения) // Советская педагогика. 1953. № 5. Май. С. 37. «Потому, — считал Протопопов, — что она не изучает как следует объективных закономерностей развития и формирования личности, а ограничивает свой предмет лишь учебно-воспитательной деятельностью». Профессор не ставил вопрос о характере советского общества, воздействующего на личность — статья носила схоластический характер.

[782] Л. Сарджент предложил определение жанра «современной утопии»: «Утопия — это подробное и последовательное описание воображаемого, но локализованного во времени и пространстве общества, построенного на основе альтернативной социально-исторической гипотезы и организованного — как на уровне институтов, так и человеческих отношений — совершеннее, чем то общество, в котором живет автор» // Утопия и утопическое мышление. Антология зарубежной литературы. М., 1991. С. 8.

[783] Далее цитаты будут приведены по следующим изданиям: Адамов Гр. Тайна двух океанов. М., 1955. Детгиз; Адамов Г. Изгнание владыки // Адамов Г. Победители недр. Изгнание владыки. Фрунзе. 1958; Гребнев Григорий. Арктания (летающая станция). Фантастический роман. М., Л., 1938. Детгиз.

[784] «Доклад Политуправления КА ЦК ВКП(б)… 23 мая 1940 года» // Известия ЦК КПСС.1990. № 3. С.199; См. также: «Акт о приеме наркомата обороны СССР тов. Тимошенко от тов. Ворошилова» // Известия ЦК КПСС, 1990. № 1. С.193 — 209).

[785] Блох Э. Принцип надежды // Утопия и утопическое мышление. С. 59, 60.

[786] Блох Э. Принцип надежды // Указ. соч. С. 78.

[787] Кон Л. Советская детская литература восстановительного периода. С. 42.

[788] Кон Л. Советская детская литература (1917-1929). С. 292.

[789] РГАЛИ. Ф. 631. ОП. 8. Д.8. Л. 4-28.

[790] Адорно Теодор и др. Исследование авторитарной личности. С. 163, 166, 170, 240, 386, 392.

[791] РГАСПИ. ФМ. 1. ОП. 5. Д. 284. С. 177.

[792] Михалков С. В. Я хочу домой! // Михалков С. Пьесы. М., 1951.

[793] Пионерский театр. Сборник в помощь детской художественной самодеятельности. М.,1950; Пионерский театр. Сборник второй. В помощь детской художественной самодеятельности. М., 1953.

[794] Кальма Н. Дети Горчичного Рая. Роман. Латгосиздат. Рига. 1951.

[795] Цит. по: Филитов А.М. Холодная война: историографические дискуссии на Западе. С. 134.

[796] РГАСПИ. Ф.17. Оп.132. Д. 195. Л. 186-194; Д. 365. Л. 186, 191-212.

[797] См.: Лапицкий И. Лжедемократия // Огонек. 1948. 5 декабря. С. 16.

[798] РГАСПИ. Ф.17. Оп.132. Д. 195. Л. 85.

[799] Там же. Л. 180-181. Цитата была взята из: Embarassed Period. «Clearing House». May 1945. P. 547.

[800] Беляев Д. Стиляга // Крокодил. 1949. № 7. 10 марта. С. 8.

[801] Цитаты по: Лагин Л. Старик Хоттабыч. Повесть-сказка. М., 1990. 1 издание; Лагин Л. Старик Хоттабыч. Повесть-сказка. М., 1952. 2 издание.

К началу

© А. В. Фатеев, 2007 г.
© Публикуется с любезного разрешения автора