Мирные записки военного психолога (Часть 2)

Наративный диалог

Автор.

Сильная слабая женщина

Передо мной сидела слабая женщина. Но это была чисто женская слабость, открывшая ее душу перед войной, пропустив ее (войну) через себя до последней капли. В то же время, ее несколько сгруппированная фигура излучала большую потенциальную энергию пушечного ядра, готового в любой момент устремиться к цели, которую оставалось только точно определить и нажать гашетку. Невысокий рост и стопа тридцать шестого размера, подчеркивающие в ней женственность, гармонично уживались с чисто мужской жесткостью и несгибаемостью перед трудностями.

Она говорила тихим, но хорошо поставленным голосом ответственного работника или преподавателя. Напротив работала видеокамера и группа киношников, снимавших о ней фильм, — фильм о женщине на войне. Они попросили меня разрешить им присутствовать в ходе консультации, сославшись на решение сверху. Понимая ситуацию и зная настырность журналистов, которым проще предоставить нужный материал, чем объяснять этические принципы в том числе и конфиденциальности, я решил в очередной раз поэкспериментировать, используя психологический эффект видеокамеры. На войне экспериментировать приходилось постоянно, что стало обычным делом. Тем боле, что Ксению (заместителя командира боевого батальона по работе с личным составом) они уже предварительно уговорили.

В ситуации видеосъемки все сказанное адресуется как— бы для всех, для большой аудитории, которую символизирует камера. Уверенности придавало то, что Ксения уже не раз говорила на камеру и была не новичком в ТВ-эфирах и соцсетях. Это была моя с ней первая, вступительная, консультация и надо было дать ей возможность просто первоначально свободно выговориться, а мне понять суть проблематики и сориентироваться в стратегии работы.

Этот первый поток сознания продолжался битых три часа. Ксения все говорила и говорила, камера все снимала и снимала, киношники едва успевали менять кассеты. В очередной раз улетели в небытие экологические нормы традиционной психологической работы, ограничивающие длительность консультации не больше часа. Я хорошо понимал, что этот начавшийся поток излияния души останавливать нельзя до тех пор, пока он сам не иссякнет, а говорящий почувствует облегчение. И действительно, после окончания работы девушка-журналист заметила, что Ксения заметно повеселела.

В этом потоке удалось отмечать и структурировать наиболее важные и эмоционально насыщенные содержания. Вполне естественно, что чаще всего и наиболее эмоционально говорилось о смертях:

• о личностях погибших и обстоятельствах их гибели;
• о действиях и попытках спасения или транспортировки (эвакуации);
• о перипетиях документального оформления смертей;
• о цинковых гробах и особенностях их добывания и использования;
• особенно тяжело было сообщать родным и общаться с ними. Ведь они зачастую бессознательно обвиняли в смерти того, кто принес эту страшную весть;
• о раненых, которых удалось спасти. Таких было значительно больше, но Ксения говорила о них значительно меньше.

Явный негатив и какая-то злость выливались в сторону «аватаров» (злоупотреблявших спиртным, особенно тех, кто это делал на боевых позициях). С ними Ксения поступала жестко. Мне показалось, что даже жестче, чем мы в свое время. Например, письма на родину с описанием их «подвигов» с соответствующими фото. У нас это было самое страшное наказание, до которого так ни разу и не дошло. Наверное, срабатывала мужская слабость…, или солидарность.

С какой-то теплотой матери — берегини она говорила о бойцах как о непослушных детях (реально это были взрослые мужики, имеющие своих детей и даже внуков), которых надо постоянно оберегать от шалостей и необдуманных поступков. В эти моменты она полностью становилась женщиной, похожей на наседку, готовую взять под свое материнское крыло всех цыплят.

Были небольшие, но довольно четкие вкрапления из семейной жизни и ее полной неопределенности после войны. Первый визит домой оказался довольно драматичным и полным непонимания. Стало понятно, что «такой» ее дома никто не принимает и не понимает.

Не раз звучала фраза, что на войне психологически было гораздо легче и понятней. А в мирной жизни мегаполиса ее пугает большое пространство и скопление народа в одном месте (а вдруг «прилетит» и что будет?). Хочется уединиться, уйти в себя.

Держало в тонусе и не позволяло расслабляться понимание того, что в конце концов надо сделать выбор между ставшей такой привычной и даже психологически комфортной «войной» и таким непонятным, пугающим и тревожным «миром». Сейчас или никогда? — примерно так можно было читать вопрос в ее лице. Было понятно, что если сейчас уходить (возвращаться) опять на войну, то становится реальной опасность остаться там навсегда.

Ксения вспомнила несколько ситуаций, когда бойцы в состоянии аффекта «шли в атаку». А потом, если такового удавалось вовремя остановить, отбить и спасти, он ничего не помнил из того, что с ним было. Но чаще они просто погибали или «пропадали безвести» (обычно с такой формулировкой сообщали родственникам). На войне такая формулировка была самой тяжелой не только психологически, но и экономически.

***

В следующую встречу киношники меня уже ожидали у двери. С учетом этого, Ксении было предложено еще раз излить душу о самом тяжелом и как — бы отдать все это в мир через камеру. Речь шла о подробном, насколько это было возможно в ограниченное время, рассказе о всех «двухсотых». Ведь каждого из них она помнила до деталей: в лицо и события гибели, попытки эвакуации и спасения, сообщения родным и пр. Все они стояли перед глазами, и всех их надо было просто «отпустить» от себя и «отдать» туда, где им «лучше» и где надлежит быть в «следующей жизни».

Слушая это откровение, я для себя отметил, что многое практически повторилось из ранее услышанного, но с некоторыми подробностями по наиболее драматичным ситуациям. Очередная порция смертей, эвакуаций, попыток спасти, сообщений родным, личных переживаний ушла в камеру в течение следующих двух часов.

***

В третий раз киношников уже не было, зато я увидел на столе свою последнюю книгу «Психолог на войне и после…», очевидно оставленную ими для Ксения. В конце консультации я ее подарил с пожеланием самой написать нечто подобное.

Отсутствие киношников показало, что наиболее важное из внутренней жизни той огромной массы тяжелых переживаний десятков смертей и больше сотни раненых, пропущенных ею через себя, «ушло» в видеокамеру. Пришло время предметно искать смысл войны для самой Ксении.

Ксения снова стала перед выбором — оставаться «здесь» или уходить «туда». В определенной фазе разговора, когда она употребляла термин «возвращение», некоторое время было непонятно, о чем конкретно идет речь — возвращение «на войну» или «в мирную жизнь». Тогда была предложена метафора «весов», на одной чаше которых четко обозначилась «война» со всеми ее смертями, ранеными, непослушными «детьми — бойцами» и прочими переживаниями, пропущенными там через себя. А есть ли что-то, что можно было бы положить на другую чашу «весов» в мирной жизни…?

Для удобства Ксении было предложено три пустых стула, садясь на каждый из них по очереди, она описывала себя до, во время и поле войны. Садясь на первый, «довоенный», она называла себя Ксенией. Садясь на второй, «военный», наиболее комфортно звучало — Петровна. А когда села на третий, «послевоенный», задумалась, а затем довольно уверено сказала — Ксения Петровна.

Немного задумавшись, как-бы переключаясь, Ксения сразу повеселела, заметно оживилась, изменилась в лице и тут началось интересное. Она вдруг активно стала вспоминать свою довоенную жизнь. Постоянное стремление к экстриму, даже хотела прыгнуть с моста на резиновом фале, путешествия, особенно горные и т.п. Она вспомнила свои две недописанные диссертации по экономике, свою семью и двух оставленных в мирной жизни мужчин, — мужа и уже взрослого двадцатишестилетнего сына, которых фактически прикрыла собой и уберегла от войны. Когда хотела уволиться, отслужив первый год по мобилизации еще весной 2015— го, сыну пришла повестка явиться в военкомат. Но в военкомат пошла снова она. Там было негласное правило — на войну из семьи забирать кого-то одного. Так Ксения снова оказалась на войне.

Теперь, очевидно, пришла очередь ее мужчинам прикрывать ее саму, но уже в мирной жизни.

Ксения вспомнила свою работу в столичном министерстве на ответственной должности. Вдруг стала говорить о вопиющем противоречии в заработных платах и о том, сколько согласно наших финансовых документов, стоит человеческая жизнь на войне. Оказалось, что от трех с половиной до семи тысяч?! Это разница в зарплате военнослужащего на передовой, в ближнем тылу второй линии и в материковой Украине где-то на военном полигоне. Но еще больший абсурд оказался в зарплате командира боевой бригады, отвечающего за тысячи военных, боевую технику и главное, за территориальную целостность и безопасность страны, уступающей столичному чиновнику такого же ранга, особенно ни за что не отвечающего и уж точно, за безопасность страны.

Во как!?

Ксения вдруг стала понимать, что все это и еще многое другое ляжет на другую чашу тех самых «весов».

А та война, пропущенная через себя, ее закалила и сожгла мосты к отступлению. Она сделала ее сильнее, жестче в принятии и реализации решений, по военному принципу «черное и белое», что значит делать или не делать, где последнее исключено. Исключено потому, что не делать — это предать ту «роту» погибших и покалеченных, пропущенных через себя и создавших в ее душе надежный «заградотряд» к отступлению и одновременно духовный стержень ответственности и уверенности в себе. Это была другая, хотя все та же слабая, но уже такая сильна женщина.

Правду говорят, что сила женщины в ее слабости.

***

Этот текст, как рефлексию нашей работы, я по частям после каждой консультации отправлял Ксении. Это ей понравилось и мы договорились, что она тоже будет перед каждой следующей консультацией направлять мне свой текст как саморефлексию.

Ксенія.

Как договаривались, буду писать все то, что приходит в голову.

Автор.

Война — дело временное

В очередной раз в работе с Ксенией присутствовали киношники. Предварительно попросили поговорить об отношениях с ее мужем, который приезжал в выходные.

Буквально перед самой консультацией я получил от Ксении очередной текст, поэтому предожил начать с этого. Наиболее актуальной была проблема ухода из армии, что, по ее мнению, могло побратимами восприниматься как предательство. Мол, бросает своих «детей» на произвол судьбы. Затем сразу заговорила, что умирать оказывается легче, чем затем со всем этим жить тем, кто остался.

Эту мысль Ксения повторила несколько раз, вспоминая своего погибшего командира роты, совсем молодого лейтенанта 21-го года от роду. В конце декабря прошлого, 2016 год, он повел свою роту в атаку, отбили важный стратегический плацдарм, но ценой нескольких жизней, в том числе и командира. Звезду Героя Украины получала его мать из рук Президента перед самым новым годом. Но переживания и угрызения совести мучают Ксению по сей день. Она до деталей помнит глаза этого мальчика, когда он инструктировал личный состав перед атакой. И по сей день ее мучает сомнение, что всю ответственность за предстоящий заведомо жестокий бой он возлагал лишь на себя и своих бойцов. По сути, он сознательно шел на смерть. А в этот момент его дома ждала беременная невеста, с которой они хотели пожениться.

И вот совсем недавно Оксана узнала, что у Никиты родился сын…

Ксения на уровне головы приняла твердое решение уходить из армии, но внутренне в душе чувствовала большое сопротивление, что и стало основным предметом нашей работы. Я тоже совершенно четко понимал, что война для нее пройденный этап и надо идти дальше, в мирную жизнь. Н вот в какую? Я чувствовал у нее страх непонимания ответа на этот вопрос. Если на войне главной задачей было «разрушать», то в мирной жизни придется «создавать», что в общем-то, гораздо сложнее. Причем, создавать что-то большое и важное, соизмеримое с тем эмоциональным и смыслодефицитным грузом «за что воевали и погибали». Наверное, ответ мог скрываться в моменте «прощания» с ее батальоном и боевыми побратимами и ее обоснованная мотивация такого решения. В идеале, ситуация может сложиться так, чтобы сами боевые товарищи ее отпустили и благословили в мирную жизнь.

Ведь на войне все было «временным» — блиндажи и другие сооружения, техника и даже сами люди. Ведь по законам войны, особенно в случае большого фронтального наступления (а именно такового мы ожидали со стороны России вплоть до конца весны 2015 г.) вся передовая линия разделения, которая тогда удерживалась практически на 90% мобилизованными, должна была быть сначала вспахана артиллерией, затем отутюжена танковой атакой, а раненых и оставшихся в живых добивала бы пехота противника (а те это обычно делали с удовольствием).

Если посмотреть на личный состав, состоящий в основном из взрослых мужчин и даже дедов, старую рухлядь — технику, стреляющую раз через три и доезжающую до места назначения раз через пять, строящиеся кое — как, кустарным способом окопы, укрепления и блиндажи, да и все материальное обеспечение, почти полностью лежавшее на волонтерах (новую форму я получил только в сентябре 2015г.) — становится понятна эта зловещая «временность» и государственная «рачительность», насквозь пропитанные потенциальными смертями и опасностью уничтожения. А действительно, зачем тратиться на то, что предназначено для уничтожения.

Уже после демобилизации мне жена как-то передала слова нашего замполитає

— «Это все смертники.

Эти слова, оброненные в суе, глядя на неуклюже танцевавших в казенных армейских дубовых берцах нескольких подвыпивших мобилизованных бойцов под музыку приглашенного ансамбля после торжественного принятия присяги еще в ППД незадолго до выезда, ее ошеломили и одновременно, буквально мгновенно, окончательно привели в новый социальный статус — «жены атошника».

Помню, что тогда она была единственной женщиной, которая старалась активно со всеми общаться и как-то особенно весело резвилась. Теперь понимаю, что тогда для нее это было как в последний раз.

Вскоре мы уехали на войну.

Но сейчас у Ксении, как и у меня, эта война позади. Просто прошло время той самой «временности» и настало время созидания «постоянного». Думаю, что у нее уже есть планы на этот счет, причем, вполне конкретные и серьезные, что называется — соответствующие жизненному моменту. Иначе и быть не может. Тогда зачем этот глобальный жизненный эксперимент?

Автор.

Это Я такая

Одна из наиболее сложных проблем у возвращающихся с войны ветеранов — это отношения с женами и вообще с женщинами. Ушел «свой», а вернулся «чужой» — примерно так это выглядит в упрощенной форме.

Действительно, с войны мужчины приходят совсем другими — гораздо более жесткими и какими-то непонятными. Это настораживает и даже пугает их жен, да и вообще женщин, что часто приводит к неприятию и в конечном итоге к расставанию.

Вот представьте. Достойно отвоевавший ветеран возвращается с войны домой в свою семью. Там, на войне, он защищал Родину, которая для него олицетворялась именно его семьей. Там он не мог позволить, чтобы к нему домой пришла та российско-путинская чума, которая буквально перла с востока. Для него легче было погибнуть, чем отступить или сбежать. И вот он возвращается в ту самую семью и встречает полное непонимание и нежелание понимания. Хуже, если жена не просто уходит…, а уходит к другому, более «умному», сумевшему откосить от армии, а иногда еще и «приварившему» на этом. С подачи такого «косаря» она (жена) считает мужа-ветерана дураком, воевавшим «заденьгипорошенко».

Зачастую не лучше, если такая жена идет к психологу (чаще тоже женщине, называющей себя «кризисным психологом», которая начиталась импортных книг по военной психологии и может даже съездила пару раз в АТО). Такая ей в лучшем случае расскажет, что ее муж травмирован войной и его надо возвращать в прежнюю жизнь (то бишь реабилитировать). Часто при этом добавляет, что он потенциальный психопат («они все такими возвращаются»), у него военный синдром (ПТСР) и его надо лечить. Все это, подкрепленная «поддержкой специалиста» жена, вываливает дома мужу — ветерану и настоятельно рекомендует ему обратиться к психологу и «полечиться». Наверное, поэтому многие ветераны на дух не переносят подобных помощников-психологов, стремящихся им «нанести помощь» (а таких «помогальщиков» оказалось большинство среди «кризисных» психологов).

Эту проблему я тоже обсуждал со своей женой, которая практически воевала вместе со мной, наверное, преживая дома больше, чем я на войне. Как-то в ходе очередного обсуждения она на меня посмотрела с выражением лица, на котором пробивалась вся палитра пережитого ею за то время, и сказала

— Это Я у тебя ТАКАЯ.

Этим было все сказано. Больше подобных вопросов я ей не задавал.

Хотя я знаю, что она тоже обращалась к психологу и рекомендовала мне где-то найти возможность себя отработать после войны. И я таки нашел такую возможность с побратимами в рамках подвернувшегося проекта по принципу «равный — равному». При этом больше изучал их работу и по ходу отрабатывал себя. Интересно, что сам факт моего такого «обращения за помощью» позитивно повлиял и на жену. Может быть она тоже у себя что-то подправила.

Спустя год все стало на свои места. Я кардинально поменял свою профессиональную и научную жизнь, которая стала гораздо более насыщенной и интересной. Все больше стал замечать свое новое Я и помогать это делать еще воюющим бойцам и возвращающимся с войны ветеранам.

Довольно часто, еще до войны, я много слышал от женщин, что у нас перевелись мужчины, что они ни на что не способны, что из-за них у нас вырождение нации и т.д. и т.п. Поэтому они (женщины), такие умные, красивые, жизнеспособные и перспективные из-за этого не могут себя полноценно реализовать.

И вот пришла в наш дом война и показала, что настоящие мужчины у нас таки есть. И это настоящие мужики, личности, способные не только защитить свою Родину, свои семьи, а затем еще и перестраивать (или строить наново) эту самую Родину. А где же те женщины, способные не только «подносить патроны» и «залечивать раны», но еще и вырасти до их (мужчин-ветеранов) нового понимания жизни, помогать это понимание воплощать в реалии и, извините, еще рожать и воспитывать достойных граждан?

Этот вопрос я задавал настоящей женщине, отвоевавшей три года в качестве заместителя командира боевого батальона по работе с личным составом, пропустившей через себя больше сотни смертей и ранений. Таковых наверняка могло быть больше, если бы не эта «женщина-берегиня». Она в свои сорок пять сразу после возвращения с войны еще и собирается рожать! На радость молодому мужу, которого уберегла от войны.

Этот вопрос я также задавал еще совсем молодой женщине, снимавшей кино о «женщине на войне». Она аргументировала желанием современных девушек побольше получать удовольствий, путешествовать, наслаждаться жизнью и нежеланием подстраиваться под молодых парней-ветеранов, у которых в голове что-то совсем иное.

Пока вразумительного ответа на этот вопрос не нашел…

Автор.

Взрослеть и создавать

У Ксю сейчас четко проявляется «родитель» и «ребенок». С одной стороны она «мать-берегиня», переживающая за каждое свое «дитя», а с другой — «маленькая девочка», со страхом смотрящая в новый мир в поисках «родителей» для защиты. Но строить и создавать может только «взрослая» Ксения. Строить сначала «для себя» самой, собственной новой (новой ипостаси) личности, а затем и «для других», создавая новое общество.

Для этого у нее есть огромный (практически беспредельный — сколько потребуется, столько и прибудет) энергетический и жизненный потенциал, доступ к которому открылся на войне. И его надо использовать и задействовать соответственно, иначе он просто пустит ее «в разнос». А главным продуктом, который и будет результатом такого испоьзования этого потенциала, есть смысл — обретение смысла той самой другой, новой жизни, ради которой воевали и погибали. Задача супер сложная и не для слабонервных.

Нужна «взрослая», самодостаточная, целостная во всех отношениях личность. Этим определяется стратегия ближайшей мирной жизни. Стало быть — надо «взрослеть».

На этом пути четко вырисовываются два направления.

Первое (чисто профессиональное) — возвращение на работа в свое министерство, но с конкретными задачами и целями менять систему, прежде всего в армии, где как рыба в воде. Знакомо все и снаружи и изнутри. Вряд ли кто-нибудь сможет быть более компетентным.

Для большей весомости и интеллектуальной «изящности» своих аргументов хорошо бы параллельно активизировать диссертационное исследование. Тогда все новшества будут подпадать под статус «экспериментальных», что обезопасит от возможных «глупых» вопросов (типа, «А на каком основании вы это делаете?»).

Второе (для души) — помощь ветеранам (вчерашним «детям») находить себя и обустраиваться в мирной жизни. Чтобы не убегали на войну в СЗЧ (а на самом деле от себя, своего «детского» страха перед новой жизнью), а сначала приходили в себя и затем брались за дело творения той самой новой жизни.

Работа с Ксенией мне все больше напоминает карабканье ее как скалолаза по крутой стене, где страховкой есть психолог. Почему-то вспомнилось, как учил подниматься по скале своего сына (тогда ему было лет семь, не больше). Хорошо помню, как мертвой хваткой держал страховочную веревку, обмотав ее вокруг пояса. На удивление, сынуля довольно быстро одолел ту первую свою стену.

На скале, как и в психологической работе, надо было хорошо прощупывать пальцами рук и ног каждый уступ или выступ, хорошо проверить на устойчивость и крепость, прежде чем сделать очередной шаг-подъем. И как только доберешься до заветного последнего уступа на верху скалы, сразу же откроется следующая, еще более крутая и высокая стена-скала, на которую придется карабкаться.

Сейчас важно определиться с Ксенией в способе такого «карабканья» как творения своей новой личности и жизни. Сейчас это происходит как своеобразный «смысловой диалог». На каждый ее смысловой меседж после очередной консультации она получает ответный смысловой меседж психолога и так далее.

Автор.

Ксю

В этот раз я увидел совсем другую Ксению, чем в нашу первую встречу. Теперь она была больше похожа на Ксю. Так она себя назвала только раз за все наши встречи. Но, почему-то мои ассоциации выдернули из памяти именно это имя. Она была живая, она ожила.

Это была уже не та маленькая «девочка», переживающая неизвестность вступления в непонятную новую жизнь. Это была переполненная напористым задором, озорная девчонка, входящая в новый, полный захватывающих приключений мир, которой «море по колена». Она сыпала бисером своих жизненных планов, самых радикальных и невероятных, ранее просто казавшихся фантастическими и неосуществимыми. Она делала это, не обращая внимание на мое замечание по поводу того, что «если хочешь насмешить Бога, расскажи ему о своих планах». Казалось, что в этот момент она была готова сворачивать горы. Она бала готова начать это делать прямо сейчас. Уже буквально завтра выходить на работу и начинать действовать, не теряя времени на положенный после дембеля отпуск для отдыха.

Это была наша завершающая встреча с Ксенией. Через несколько дней она уезжала на полигон в свой батальон. Там оформление дембельских документов, прощальный аккорд с киношниками, прощание с побратимами и боевыми товарищами. Это последнее волновало ее больше всего. Все это обязывало ставить жирную точку на войне, одновременно ставая в низкий старт в мирной жизни— это я о своей тактике крайней консультации.

Здорово помогло предварительное общение со «своим» батальонным батюшкой, прибывшем по первому зову. Было заметно, что после исповеди у нее упал с души камень пропущенных через себя переживаний смертей боевых товарищей и просто обычных бойцов. Особенно прояснил ответ батюшки на вопрос — «Почему я не погибла»? А ответ был такой— «Смерть на войне еще надо заслужить». Выходит, что те погибшие, за которых она так переживала, удостоились чести и заслужили смерть в бою за Родину!

Поэтому, эта наша итоговая встреча принадлежала только ей, чтобы максимально подскрести все видимые сусеки своих военных переживаний перед мирной жизнью.

Первый вопрос, который она задала, касался боязни некоторых незнакомых людей и ожидающих ее неизвестных ситуаций. А ведь на войне было много таких «незнакомых» людей и ситуаций. Как проблема решалась там? Примерно так прозвучал мой встречный вопрос, на который Ксю сразу же нашла ответ. Там надо было просто идти на страх и выполнят боевую задачу. Ведь боец боится до первого выстрела, после которого начинается действие. И тогда уже не до страха, который просто срабатывается в действии. Надо воевать и действовать. В мирной жизни так же. Где страшно — туда идти и действовать. Это простой закон жизни, развивающей целостную самодостаточную личность.

Ксю вдруг на мгновение задумалась, очевидно вылавливая у себя какую-то мысль, неожиданно навеянную нашим разговором. Она резко изменилась в лице, которое, не теряя обретенной живости и светлости, вдруг стало серьезным и даже жестким. Она заговорила о Степановке. Вернее, о степановской трагедии.

Это была одна из первых больших трагедий нашей только-только возрождающейся армии. Еще за несколько недель до Иловайской. В этом населенном пункте расположился батальон Петровны, находившийся в составе недавно сформированной бригады. Все было сделано привычно и совсем по мирному. Расположение техники и личного состава представляли собой идеальную мишень для артобстрела противника. Тогда мы еще не могли до конца поверить во все коварство российского «брата».

И он долго не заставил себя ждать. В ход пошло все, включая «грады», гаубицы и танки. «Тридцатка» фактически была разбита. Еще несколько сумбурно, но уже гораздо содержательней, она в очередной раз вспоминая эту ситуацию. В общем потоке, буквально изливающемся из ее души, удалось довольно четко выделить несколько историй, затронувших и меня.

Что может быть страшнее для родителей, теряющих любимых сыновей!

Мать, ожидающая с войны погибшего сына.

Его тело было изуродовано до неузнаваемости. Петровне пришлось принимать участие в опознании. Перед ней с опознания вынесли потерявшего сознание мужчину. Было очень страшно, но она собралась и прошла все формальности. В итоге она его не узнала и акт так и не подписала. Не поверила в смерть своего сына и мать. Они с Петровной были примерно одного возраста и обе имели сыновей, поэтому хорошо понимали друг друга. Неумолимая экспертиза на ДНК дала подтверждающее на 99,9% заключение, что это ее сын. Но материнское сердце так и не поверило. Она даже не ознакомилась с этим заключением.

Но когда матери привезли гроб с телом, она все-таки его похоронила. Все равно там чей-то сын. Пусть хоть чья-то душа успокоится. На следующий день после похорон сильный ветер сдул с венков на могиле все ленты с надписями имени ее сына… Она ждет его по сей день.

Отец, потерявший единственного любимого сына.

За ним (телом сына) приехал отец и Петровна помогала ему во всех, обычных в подобных случаях, организационных и формальных перипетиях. Особенно правильном оформлении необходимых документов и транспортировка на родину. Тогда это еще было в новинку и ей приходилось осваивать эту страшную смертно— бюрократическую процедуру оформления «двухсотого». Все получилось. Немного позже отец, получив денежную компенсацию от государства за погибшего сына, в благодарность приобрел для батальона комплект оргтехники. На принтере, который оказался самым большим по размеру, он попросил приклеить фото своего погибшего сына.

Еще через некоторое время батальон в составе возобновленной бригады вел бои под Дебальцево. В ходе очередного обстрела один из бойцов прикрыл свою голову этим принтером. Осколок попал в принтер, пробив фото погибшего, но боец остался жив и невредим. Получается, что они и «оттуда» прикрывали своих побратимов.

Что может быть безнравственней и бесчеловечней пропаганды на крови!

Сразу после обстрела она в очередной раз четко заработала российская кровавая пропагандистская медиа-машина.

С телефонов погибших, тела которых были захвачены противником, полетели звонки и СМСки родным и близким с соответствующими комментариями и предложениями забирать тела, брошенные на произвол украинской армией. Это у них хорошо получалось, поскольку наши власти оказались не готовы к подобным ситуациям и безнадежно опаздывали и проигрывали этот информационно-психологический бой.

Очень скоро разгоряченная толпа матерей и жен собралась у ворот военной части с требованиями ответа, что случилось с их мужчинами. За своих отвечала Петровна. Толпа крайне возбужденных женщин прижала ее к воротам с криками, на подобии — «Почему ты жива, а мой муж погиб»! Петровна максимально спокойно, насколько это было возможно, и правдиво объясняла им реальную ситуацию. В такие моменты что-то придумывать или врать было невозможно. Всякий раз, как только толпа затихала, обязательно где-то в глубине снова звучал чей-то голос с подобными репликами. И толпа опять приходила в движение. Сейчас Ксю четко понимает, что это была хорошо спланированная и срежессированная провокация.

В один из таких моментов отец погибшего сына стал на защиту Петровны. Очередная женщина бросила ему в лицо дежурную фразу «А что бы ты делал на моем месте, если бы твой сын погиб»? Отец ничего не ответил и молча отошел. И тут уже разозлилась Петровна и дала автору этой фразы по физиономии, подкрепив это словами, что у этого человека как раз и погиб единственный сын.

Вспоминаю, как в купе поезда Киев-Константиновка одна молодая дончанка, возвращавшаяся домой в Донецк с заработков в Киеве на какое-то мое замечание (уже не помню точно какое), упрекнула меня подобным образом, упомянув сына. Как-то спонтанно у меня вырвалось… «не просто погиб, а разорвало снарядом». Я имел в виду ситуацию, с которой работал в тот момент. Но подробности мне уже пояснять было некому, поскольку молодая дончанка-заробитчанка уже проворно взобралась к себе на верхнюю полку и повернулась к стенке, собираясь ко сну.

Еще не раз мне приходилось встречаться с подобными ситуациями, где фигурировали донбасские женщины разных возрастов, но такие похожие в умении «спрыгивать» с подобных вопросов.

Эта крайняя консультация оказалась для меня самой тяжелой, после которой пришлось отходить еще сутки.

Автор.

«Дух серьезности»

Одни в своей жизни стремятся к счастью, радости, удовольствиям. Считают это главным. Психологи такого плана обычно увлекаются теорией самоактуализации А.Маслоу и его «пирамидой ценностей», стараясь уходить от жизненных проблем, кризисов и страданий. Другие, наоборот, в своей жизни стараются не уходить от трудностей, кризисов, наполненных горем и страданиями. Психологи с такими приоритетами больше склоняются к теории смысла жизни, читая В.Франкла.

А что переживали те женщины украинских военных в ожидании известия о судьбе их мужчин, которых «накрыли» под Степановкой, находясь в состоянии «мраморных статуй» абсолютного спокойствия и, одновременно, четко работающего интеллекта?

Что происходило в их душах те трое бессонных суток ожидания? Вряд ли там было место для счастья-радости или страдания. Иначе вряд ли они могли так достойно держаться, переживая этот ужас — ужас неизвестности в ожидании. Ожидании самого страшного, или наоборот, радости, что остался жив. Пусть даже ранен, пусть даже покалечен, но жив.

Что происходило в душе Петровны, которая все это время была рядом с ними? Хотя она своих мужчин защитила, уберегла. Ей-то о чем волноваться? Наверное, об этом знали все те, чьи мужчины были там. Но, наверное, именно это и заставило ее обнаружить в себе ту самую «берегиню», которая затем почти три года старалась это делать на войне, оберегая других мужчин, как своих «детей». Наверное, это тогда придавало ей большой смысл своей собственной войны, который затем наполнялся, проверялся и реализовывался в реальных делах, все больше и больше постигался. Наверное, тогда она переживала за ВСЕХ— и мужчин, которых «накрыли», и их женщин, которых тоже «накрыло». Думаю, что тогда многие украдкой смотрели на нее — ее поведение и состояние. Очевидно, это в большой степени придавало сил и уверенности достойно пережить эти трое суток ужаса неизвестности.

Известный психолог С.Л.Рубинштейн, прошедший лагеря ГУЛАГа, переживший страдания и унижения от уничтожения своих трудов и самой личности, затем писал о некоем состоянии «духа серьезности», которое выше счастья-радости и страданий. Последние на фоне «духа серьезности» просто меркнут. Примерно так, как это было и те трое суток «состояния мраморных статуй» у женщин от ужаса неизвестности.

Да! Потом, когда пришло известие и стало ясно, кто «200», кто «300», кто «безвести пропавший», в их души ворвалось и счастье-радость и страдание. И те и другие плакали. Одни — от радости, другие— от горя. Но это уже было потом, это было совсем другое состояние души.

Ксенія.

Да, намного легче. Еще тяжело в людных местах и метро. Приступы раз в неделю или раз в две. Но я научилась их ловить, поэтому многие сразу в зародыше приглушаю. Очень помог спорт. Бегаю утром 3 км. и вечером тренажерный зал 2 часа.

Было тяжело, когда первый раз после санатория поехала к своим. Мои дети переругались, офицеров почти не было. Костяк батальйона ушел. Офицеры начали пить и орали на солдат.

Сорвалась, отпраили сначала в санчасть 92 бригады, потом домой. Потом поехала увольнятся. Туда ехала, была герой. А там, когда прощалась с ребятами, рыдала как «тетька».

Сейчас общаюсь, ребята приезжают, помогаю чем могу. Уже могу писать. А то после поездки на полигон после санатория был ад. 4 дня полигона я была просто убита. Опять не выходила из дому. Две недели в темноте сидела.

На работе встретили очень хорошо, даже не ожидала. Думала, что все забыли, а оказалось, что почти ничего не изменилось. Сначала было не очень хорошо, все сомтрели, шушукались, пальчиками показывали. Коллеги боялись говорить. Сейчас уже проще.

После санатория была такая окрыленная. Поехала на полигон. Чужой город, страшный, ужасно. Меня встречала моя подруга. Я никому из своих ребят не говорила, что еду на полигон. Мне было стыдно, что я такая сильная и всегда впереди, а тут расклеилась. Пока я доехала, мои ребята уже знали о моем приезде (солдатское радио, водитель танкового бата все таки продал тайну).

Сразу приехала и в палатки к своим. Сначала была очень рада, все рассказывали на перебой. В каждой палатке пришлось сидеть по полчаса минимум, только слушать. Но меня испугало, что мои умные и самые самые самые ребята переругались . Начали мне рассказывать один про другого, искать виноватых в неурядицах между собой. Очень жаловались на офицеров.

Мои ребята привыкли говорить правду, не боясь за последствия. А сейчас они стали другие. Условия полигона были плохие (не ужасные, но плохие). Но те, кто уехал, полигона не видели. Там на передовой герои, а тут никто.

Я не говорила, что приехала увольняться. Не хотела их расстраивать. Не то, чтобы они были рады (все таки за дисциплину разговор был жесткий). Но так получилось, что почти все офицеры, которые были с ними там, ушли. И началось ужасное недоверие к новым. А новые с учебки. И тут я сдерживала себя как могла. Первые два дня только слушала про все (кто развелся, кто влюбился, у кого дети в школу, у кого жена, а как увольнялись те, кто служил. А где медали, а как перейти уволиться. И прочее причее. И самое страшное— это война ребят внутри самих с собой и ужасное недоверие к офицерам. Кто-то ушел в сзч в Авдеевку, кто-то по госпиталям, кто— то просто пил, пил, пил.

Ужано было наблюдать старшего лейтенанта, который ради повышения попросил закодироваться и не пил год. Потом его отправили в батальон и он запил сильно. А как военный, супер был.

Правый Сектор переругался между собой больше всех. С ними сорвалась на третий день. Высказала, что накипело. Сказала, что не могут поделить славу и все время назначают виновных. Хотя слава в том, что удержали новые позиции, была совсем не их.

Потом было построение и наши офицеры начали орать на мальчишек. Офицеры новенькие, а мои то ребята уже войну прошли. Когда услышала эту уставщину и что мои как котята беспомощные, начало опять колотить. Давление, пульс, как положено. Срочно отправили в санчасть соседней бригады и дали от пуск, пока документы на увольнение делали.

Приехала просто убитая. Никого не хотела видеть, слышать, говорить. Опять не выходила на улицу. Думала все, ничего не получилось. И туда тянет и тут уже настроилась. Уже почти решилась назад к своим. Родные дома устроили скандал. Второй раз поехала, уже был приказ на увольнение. Самое тяжелое было пройтись по всем палатками и сказать досвидание (навсегда). Чувствовала себя предателем. Ребята все понимали, что спеклась, что не могу. А я предатель. Они слушали доводы, что буду помогать, чтобы звонили всегда. Что приеду по возможности. А они не очень верили. Все, я чужая, плакала очень.

После увольнения практически сразу пошла на работу. За день до выхода позвонили со службы Министра. Министр лично хотел встрелить. Так не ловко было. Попросили все награды, статьи в музей.

Пришла на работу, в музее увидела экспозицию как склеп. Тут живая, а там лежат бумажки про тебя под стеклом на зеленом бархате. С министром разговаривали долго. У него жена была в ЦВС в Попасной в 2015 году. Удивило что все то тут понимают. Но боятся что то делать. Разговор не выйдет и все.

На работе все показывали пальцами как на витрину, шушукались. Но было приятно, что не отстала. Коллеги боятся меня нагружать работой. Как— будто я фарфоровая ваза. А мне ужас так не хватает усталости и нагрузки.

Пошла в тренажерный зал, хожу с упоением по два часа тренировки сразу после работы. Оказалось мало (просыпаюсь в 5 утра и никак не усну). Начала бегать утром. Стало легче. Но нагрузки не хватает. Хочется больше работы. Начала шутить, что скоро пойду асфальт мыть тряпкой.

Пригласили на презентацию фильма. Сообщили что выйдет отдельный фильм на целый час про меня. Мне немного страшно. Война с головы не выходит. Помню все даты еще и сильнее, чем на войне. Мои звонят, приезжают. Но очень тянет назад. Боюсь, когда они пойдут в зону, что будет дальше. Все-таки там лучше, потому что проще. Тут все тяжелее. Легко делить на черное и белое, а на гражданке надо пытаться быть толерантной.

Когда шла презентация фильма, надо было что-то сказать в микрофон. Все время задавала вопрос, зачем фильм. Но, переписываясь с ребятами что уволились, понимаю надо, таких как я много. Только они мальчики и не всегда скажут. Ищу данные, сколько у нас самоубийств АТОшников. Недавно задали вопрос, а не боитесь, что в фильме все как голый нерв (я его не видела не знаю). Но сразу сказала, что не боюсь, это адреналин. Или я выиграю этот бой или проиграю.

Приступы становятся реже. Пока ищу себя. Сейчас из той, что была до войны, осталась внешняя оболочка, а начинка совсем другая. Поведение, друзья, шутки, фильмы, книги,— все все другое. Хочется лететь в бой. Звонят родители погибший и пленных. Это кошмар. Но надо помолчать. Мне то просто страшно вспомнить, а они живут с утратой. Нечестно получается.