Мирные записки военного психолога (Часть 3)

Боевой опыт и пресыщение

С интересом начал наблюдать за ним еще при его беседе с психиатром на первичном приеме. Он был в очках, которые оказались бутафорными, зато это придавало ему интеллигентный вид, как в общем и все остальное. Хорошо оформленное и ухоженное телосложение, короткая прическа, гармонировавшая бойцу, довольно грамотные, короткие, но содержательные ответы на вопросы психиатра, да и весь внешний образ как — бы говорил — «я интеллигент».

Такие люди обычно бывают «благодатными клиентами», с которыми психологу приятно работать. Я дождался удобного момента, когда психиатр начал предлагать лечебные и реабилитационные процедуры. И после его ответа — «а давайте все», при этом, очевидно на всякий случай, он упомянул о самых лучших рекомендациях об этом санатории, что было естественно для воспитанного интеллигента, желающего получить хорошие услуги, — вдогонку предложил поработать и с психологом.

Похоже, что боец, толком еще не понимая, чем занимается психолог и чем может помочь (это меня несколько насторожило, поскольку интеллигенты обычно довольно хорошо эрудированны в плане психологии), задал соответствующий уточняющий вопрос. Я сразу сориентировался, понимая, что какие-то объяснения тут только навредят, предложил для начала пройти несколько тестов, а потом посмотрим. Чувствуя, что наш разговор может затянуться, в свою очередь сориентировался и психиатр, предложив вернуться к «своим баранам» и продолжил опрос.

Обычно, «забросив удочку» (это я о поиске «своего» клиента), я ожидал, что после окончания опроса психиатра боец обратится ко мне для продолжения разговора. Но, пообщавшись по ходу со своим товарищем по комнате, он настроился уходить. По опыту знаю, что бойцы в армии, особенно воюющей, не различают психолога и психиатра. Для них это связано с тем, что «что-то не в порядке с головой», стараясь таковых обходить стороной. Поймав секундную паузу в их общении, я сразу спросил, как его зовут. В армии такое обращение «старшего» к «младшему» предусматривает обязательную обратную связь. Боец сразу, с неизменно вежливым выражением лица, повернулся ко мне и назвал полностью имя и фамилию, — Анатолий Т…— что побывавшие в боях обычно делают неохотно

Еще несколько минут мы пообщались по поводу процедуры тестирования. Анатолий охотно начал это делать, попросив у психиатра ручку. Но я предложил ему не спешить и закончить работу в более спокойной обстановке у себя в комнате. К нему я собирался подойти через часик, когда отработаю с другими атошниками, прибывавшими на очередной заезд.

Еще на войне мне приходилось сталкиваться с проблемой (или эффектом) психологического «пресыщения» личности бойцов. Впервые наиболее ярко это было с одним молодым солдатом прямо на передовой, куда мы с нашим бригадным замполитом заехали по специальному вызову по поводу назревающего «бунта» из-за задерживающейся демобилизации третьей волны, а заодно и по отдельным проблемным запросам. Тогда, в конце мая 2015-го, подобная проблема была не редкость. Перед основной работой мы решили завезти на передовые позиции капеллана (протестанта), еще молодого парня, но уже имеющего опыт пребывания на передовой и большую семью. Пока он устраивался, меня попросили поработать с бойцом, у которого вдруг появились какие-то страхи.

Это оказался молодой парень 23-х лет. Он уже прошел что называется «крым и рым», побывав в серъезных боях, в том числе и под Дебальцево. Ничего подобного ранее не чувствовал. А тут вдруг появился какой-то непонятный страх за себя и свою жизнь, активизировался инстинкт самосохранения. Пообщавшись несколько минут, выяснил его боевой опыт и мотивы прихода на войну. Последние оказались вполне достойными — патриотизм, проверить себя как мужчину и т.п. Тогда, в конце мая, начале июня 2015 года, было очень заметное снижение общего состояния патриотизма. Очевидно, по двум причинам. Во — первых, снизилась опасность масштабного наступления россиян после Дебальцево, о чем свидетельствовало снятие запрета на предоставление отпусков украинским военным. Во-вторых, наверное, наступил некий предел удержания максимального напряжения и началось то, что я называю «отходняк». Такое психологическое состояние обычно бывает после серьезной психологической нагрузки, например групповой работы или сложной консультации.

В итоге прихожу к выводу, что этому бойцу уже достаточно военного опыта и войны вообще. Получив необходимое от войны, надо идти дальше по жизни, используя этот опыт для мирных целей. В противном случае можно просто «увязнуть» в войне, ощутить ее «сладкий вкус» адреналина и тогда…

По ходу консультации я еще пообщался по телефону с его девушкой, с которой, как это часто бывало у бойцов на передовой, имело место определенное непонимание между начинающими жизнь молодыми людьми, находящимися, к тому же, в разных мирах. Похоже, тогда этот невротический замкнутый круг удалось разомкнуть благодаря очень коротким и внятным объяснениям, где он находится и что тут происходит на самом деле.

Наш разговор прервал неожиданно начавшийся обстрел. Увлеченные общением, мы даже не сразу обратили внимание на несколько «приходов» мин — близко, но вроде «не по нам». В этот момент мне стало понятно, что особых страхов перед войной у этого бойца нет. Очевидно, они имели какое-то иное происхождение. Наш разговор окончательно прервал грубо — командный оклик его командира, — «на позиции»! Пока боец объяснял командиру, что это психолог из бригады и у нас консультация, тот успел бросить на меня оценивающе — изучающий взгляд уже опытного бойца с каким-то звериным отблеском, требующим безальтернативного подчинения. Совсем рядом разорвавшаяся мина окончательно поставила точку на нашей работе.

Я давно заметил феноменальную способность жизни прекращать общение в самый неподходящий (для меня), но самый подходящий для нее (жизни) момент. Когда мы, выехав под разрывы с передовой, прибыли на КП батальона для основной работы, то узнали, что у них три «300-х», которых надо срочно эвакуировать.

Вечером я уже сидел в купе плацкартного вагона по дороге домой в свой второй армейский военный долгожданный запланированный больше месяца назад отпуск, который мог отмениться из-за срочного выезда на передовую для работы в проблемном батальоне, находящемся в состоянии «пресыщения». Слава Богу (наверное, в прямом смысле) невесть откуда, но так вовремя появился капеллан, прикрывший меня и компенсировавший работу с личным составом своими средствами. Еще пару часов я ехал молча в тревожном ожидании, что в любой момент могут снять с поезда, одновременно думая о тех трех «300-х» и новеньких армейских дубовых берцах старого пошива, которые я вез для «200-го», — его должны были на следующий день хоронить в Кировограде.

В комнате у Толи-толи (таким оказался позывной Анатолия) мы продолжили наш разговор. Стало подтверждаться предположение о «пресыщении» войной его личности. Почти два года войны. Достаточно большой опыт, о чем свидетельствовало отсутствие у него желания об этом говорить, всячески при этом все преуменьшая и сглаживая. Как пахнет мина, как сносит голову не успевшему заскочить в окоп бойцу, как бывает не охота выглядывать из окопа, чтобы сориентироваться, далеко ли противник, когда над головой посвистывают пули, как иногда фурчат осколки и те же пули, срикошетившие или пролетевшие через зеленку деревьев, и многое другое, фигурировавшее в нашей беседе, свидетельствовало само за себя.

Образно говоря, если сосуд переполнен, надо или прекратить его дальнейшее наполнение (для меня это значило остановиться в развитии личности и жизни в целом) или расширить сам сосуд. Для человеческой личности — это расширение сознания. В подобной ситуации в общении с одним из лучших боевых ротных командиров нашей бригады, тоже молодым 28-ми летним парнем, после такой ее констатации он вскоре принес мне текст-откровение с ее осмыслением. В нем настолько четко и доходчиво излагалась психология войны глазами ротного командира, что я не задумываясь включил его в свою книгу с соответствующими ссылками и комментариями.

Наверное у всего, в том числе и военного опыта, есть начало и конец — тот момент, когда надо остановиться и сказать себе «хватит». После этого все хорошенько осмыслить, понять, зачем тебе это было надо, и продолжать продуктивно жить дальше, накапливая новый опыт и постигая его смысл. Опыт первого периода войны до середины 2015 года для многих украинских бойцов оказался наиболее драматичным и психотравмирующим, поэтому и наиболее ценным. Вполне закономерно, что примерно в этот период у украинских бойцов первых трех волн мобилизации, переживших наиболее драматичные и тяжелые периоды «донбасской» войны, настало то самое психологическое пресыщение от накопленного военного опыта, который надо было спокойно осмыслить уже после демобилизации в мирных условиях. Не удивительно, что задержки на несколько месяцев этой демобилизации повсеместно стали вызывать бунты и протесты. Масла в огонь подливали попытки со стороны начавшего появляться в армии совка в худшем варианте и соответствующих традиций, а также всячески затушевать и снизить значимость этого бесценного как для каждой личности, так и всей страны военного опыта.

Лека-лелека

Лека-лелека — это позывной cолдата контрактника, придуманный комбатом и созвучный с его именем. Сначала он хотел пойти на срочку, но оказалось, что еще молодой. А на контракт подошел. Дело в том, что со срочки на войну не брали, а с контракта — без проблем. Так Лека попал на войну.

С первого знакомства он сразу сказал, что ему нужен психолог. Это для меня было непривычно, поскольку обычно бойцы говорят обратное. Как обычно я делаю перед работой, сначала хотел дать ему пакет психологических тестов для приведения «мозгов» в рабочее состояние и набора общей статистики, но таковых почему-то под рукой не оказалось, о чем вскоре не пожалел. В тот момент это тестирование было явно лишним. Договорились, что начнем работать через час после ранее запланированной консультации. Но когда я освободился, моя коллега-психолог сообщила, что Леку лучше не трогать, поскольку после беседы с ней он расплакался и ушел к себе в комнату. Я облегченно выдохнул и решил выпить чайку после довольно сложной работы, собираясь уходить.

Не успел я сделать пару глотков, как в дверь кабинета тихо постучали и так же тихо зашел Лека, держа в руке свой смартфон, сел в кресло и сказал, что готов к консультации. Я сразу спросил о причине его пребывания в военном госпитале и затем в санатории. В ответ услышал, что он попал сюда после тяжелой контузии и ранения. Он вдруг опустил голову на колени, обхватив сверху руками короткостриженный затылок и, всхлипывая, путая слова, тихим голосом малосвязно начал говорить, пытаясь рассказать свою травматическую историю.

Когда он очнулся, вокруг было страшное. Все случилось неожиданно. Никто даже не слышал ни «выхлопа» ни свиста ни чего-то еще, предвещающего такой «приход». Вокруг лежали в разных позах разорванные, изуродованные тела его товарищей. Несмотря на то, что сам он был в шоке, все же что-то соображал, находясь в состоянии аффекта. Лека еле говорил, с трудом выдавливая из себя слова в перемешку со слезами и горловыми спазмами.

В какой-то момент он обратил внимание на смартфон, непонятным образом державшийся в его раскрытой ладони, и попросил меня поговорить с его девушкой. Подобное у меня на войне случалось не раз, поэтому я сразу согласился. На войне мобильные телефоны часто заменяли бойцам своеобразную психотерапию. Но такие общения с семьей, родными и близкими не всегда приносили позитивные эмоции. Часто непонимание того, «что ты там делаешь», вместо того, чтобы «копать картошку» или решать какие-то другие бытовые проблемы, доводили бойцов до нервных срывов. Оказалось, что эти, такие естественные для мирной жизни проблемы, на войне воспринимались смешно и неестественно. Поэтому, иногда не зная, что ответить, бойцы просто передавали мне трубку и приходилось спокойно объяснять абоненту с той стороны общения суть ситуации, иногда под аккомпанемент разрывов, что убеждало лучше всего.

— Вот мы с вами сейчас говорим, но в любой момент все может закончиться, со мной в том числе.

Такой мой аргумент обычно сразу включал здравый смысл собеседника (собеседницы) на другом конце связи, невротический замкнутый круг разрывался и все становилось на места.

Лека набрал номер, нажал кнопку вызова и передал мне трубку. Ответили не сразу. Пока шли гудки, я уточнил, как зовут его девушку и сколько ей лет

— Алина. Семнадцать.

Ответил Лека.

Когда с другой стороны трубки раздалось первое непонятное шуршание и что-то похожее на «алло» раздраженным девичьим голосом, я сразу поздоровался и представился. Дальше уточнил, зовут ли ее Алина и является ли она девушкой Леки. Услышав неуверенное «да» на оба вопроса, сообщил, что сейчас общаюсь с Лекой и хотел бы с ней поговорить.

После короткой паузы молчания, не дождавшись какого-то ответа (иногда можно услышать «а зачем?» или «а я не хочу?» и т.п., что сильно усложнило бы дальнейший разговор дополнительными уточнениями), почувствовав что-то непонятное, на всякий случай решил взять инициативу в свои руки.

— Так вы лекина девушка?

— Ну… да

— Лека сейчас очень нуждается в поддержке.

Последнюю фразу практически без паузы повторил несколько раз, уточняя, правильно ли она меня поняла.

В трубке явно занервничали и …

— Я вообще не люблю психологов, а особенно говорить с ними … Лучше дайте трубку Леке.

Я еще раз повторил свою мысль и отдал трубку Леке. Взяв трубку, он сразу включил громкий режим и я услышал что-то вроде того, чтобы он ее не грузил, и вообще, он ей не нужен и чтобы больше не звонил и не морочил голову.

— Я…я… тебя люблю…

Еле слышным, затихающим сквозь слезы голосом ответил Лека. В ответ снова повторился предыдущий текст с некоторыми вариациями и положили трубку.

После тяжелой паузы я заключил, что эта девушка пока еще его не достойна. А он — мужчина. Поэтому должен как-то сам выбираться из этой ситуации.

Лека еще больше заплакал, полностью уронив голову на колени, снова обхватил руками короткостриженный затылок.

Я вдруг понял, что не получив поддержки, в таком состоянии он может просто уйти в себя и замкнуться надолго, как это случалось с ранеными и переживающими тяжелый стресс. Для продолжения работы, чтобы он отключился от травматических переживаний страшного обстрела и предательства своей девушки и как-то пришел в себя, я сел рядом, положил свою руку открытой ладонью на его вздрагивающую горячую спину и стал расспрашивать о семье.

В таких случаях я обычно старался найти в человеке наиболее важное и сокровенное. Обычно это была семья, дети, мать, иногда любимая жена или девушка.

Лека очень четко назвал свой домашний адрес с указанием области, города, села, улицы и дома. Значит, мыслит четко и «с головой у него все в порядке» — отметил для себя. Оказалось, что у него есть и семья, и отец, и мать, и даже младшая семнадцатилетняя сестра. Но никто из них приехать не может. Мать больна, у отца «болит рука», а сестренка еще сама ребенок.

— Получается, что ты остался в семье единственным мужчиной.

Я сделал для себя вывод, произнося это и вслух.

Лека перестал всхлипывать, немного подумал, поднял голову и вдруг вспомнил свою ситуацию из детства, когда они с товарищем еще в седьмом классе уходили «на выживание». Кроме удочек и палатки у них ничего больше не было. Ловили рыбу (там ее оказалось достаточно), варили и ели без соли. Продержались четыре дня вместо трех запланированных.

Я почувствовал, что теперь можно опять вернуться в войну к травматической ситуации боя.

Лека снова погрузился в переживания и заговорил сквозь закрытое ладонями лицо.

— У него нижней части тела вообще не было, кровавое месиво. Он просил меня его пристрелить, но я не смог. Тогда он вынул свой пистолет и застрелился. Это был наш взводный. Когда я перевернул своего друга, у него в голове торчал осколок…

Лека снова взялся за голову, заплакал и продолжал.

— Когда приехали санитары, увидев картину, они не знали что делать. Кроме нашатыря у них ничего не было. Оставшиеся в живых были в шоке и не могли ничем помочь. Нашатырь на них не действовал…

Еще добрых полчаса Лека бессвязно, глотая слезы вперемешку со словами, выливал этот бой — обстрел. Все это время я сидел рядом с ладонью на его спине и пытался слушать,… слушать не столько слова и их смысл, который уже потерялся, сколько его душу, которая постепенно облегчалась.

Этот крик раненой души вдруг прервал звонок телефона, все это время лежавшего рядом на спинке кресла. Лека его не сразу услышал. После нескольких звонков, не спеша взял трубку и заговорил уже более спокойным тоном. Это был все тот же абонент. Вскоре он оживился, встал и, не прощаясь и не отрывая трубку от уха, ушел. Последнее, что я услышал.

— Я прыгну с четвертого этажа…

А на утро у Леки непонятным образом появилось это…

 Этот «рисунок», появившийся у Леки на руке на следующее утро, оказался кульминацией нашей работы. Очнувшись от беспокойного сна он вдруг обнаружил четко вырезанные буквы «АТО» на своем предплечье. Он так и не смог объяснить, откуда это взялось. Сосед по комнате сказал, что он всю ночь стонал.

В моей практике нечто подобное встречалось при работе на глубинном и архетипическом уровне и трактовалось как нечто мистическое и даже патологическое, связанное с переживаниями комплексной или родовой травмы. Но в данном случае на фоне такого мощного стимульного фактора как война не было необходимости да и возможности в подобного рода работе. На всякий случай, чтобы убедиться в своих педположениях, я обратился к фейсбуку и получил оттуда такую реакцию специалиста и жены учасника боевых действий.

*** 

Это шок!!!!! Травма однозначно.

«Это» появилось само собой, совершенно неосознанно.

Ого!!!!!

Мой муж воевал в Афганистане, вернулся, сжег все, что было из армии, из войны. Ненавидит до сих пор все это. Пришел с четкими решениями в жизни.

А альбом с дружескими фото смотреть невозможно, большинство погибли. Воздушно— десантные войска. Травма на всю жизнь. Психологов не понимает. Не потому что глупый, а потому что тогда их не было. А сейчас у него все сложилось.

Александр, желаю вам много сил и инсайтов. Пусть ваш клиент станет радостным и веселым, и порядочным, равновесным человеком.

Ветераны — самые лучшие на сегодняшний день. Они знают, что сказать и как. Знают, что нужно сделать, чтобы помочь. Единственно, что алкоголь и наркотики — это побочный эффект страданий человека, участвовавшего в страшных событиях и видевшего смерть своих товарищей.

Если что и «излечивает» реально, то это сама война, которую удается достойно пережить.

Было замечено, что во время второй мировой люди переставали болеть соматическими болезнями. Проходила язва желудка, прекращались головные боли и т.д. Но были психиатрические проблемы, психозы, человек мог потерять адекватность. Его списывали на «берег», комиссовали.

Во время войны даже психотики временно становилисиь невротиками.

И вообще, я думаю, во время боевых действий бывает много метаморфоз.

Военному времени и жертвам войны действительно нужны военные психологи и психотерапевты.

Вот с этой проблемой в Украине мы сейчас остро столкнулись.

***

Лека никуда не прыгнул, зато ушел в СЗЧ — самовольно уехал из санатория к своей девушке, которая жила в прифронтовом донбасском городке. К ней он не доехал, поскольку на вокзале его задержал военный патруль ВСП. За это Леке светил дизбат, поскольку он числился на военной службе. Но, выслушав его историю, в комендатуре сжалились и под честное слово его отпустили с условием вернуться обратно в санаторий. Лека все честно выполнил и через неделю мы продолжили работу.

Отрабатывая травматическую ситуацию обстрела, оказалось, что не такая она и страшная. Сначала шла речь о том, что погибли или были ранены почти все из его взвода, но в результате оказалось, что только два «двухсотых» и два «трехсотых». Существенно помог рисунок боя, на котором Лека изобразил этот взрыв.

К подобному дисбалансу между реальным событием и его эмоциональным образом, отразившимся в психике бойцов, я уже привык. Обычно все на свои места ставил рисунок боя, если таковой удавалось получить. Моя практика показала, что способность изобразить бой в виде рисунка само по себе свидетельствовало о том, что боец начинает трезво и рационально мыслить.

В итоге для Леки реальным путем выхода из травмы было предложено накопление боевого опыта как дальнейшее взросление, мужание и превращение в мужчину. На войне это происходило значительно быстрее, чем в обычной мирной жизни. В этом контексте Лека вспомнил, что на войне его патронировал прапорщик, который и взялся делать из него мужика. Они периодически общались по телефону, что вселяло уверенность в благоприятном исходе не только лекиной реабилитации, но и дальнейшего развития как личности. Я предложил Леке, чтобы он соединил меня по своему телефону с этим прапорщиком-наставником. Но, немного подумав, Лека отказался. Наверное, появилось мужское самолюбие и желание самому за себя отвечать. Это само по себе уже было хорошим признаком.

На прощанье Лека пообещал высылать мне тексты-нарративы своей дальнейшей военной жизни.

Летняя пси-школа или одесский феномен

В этот раз таки удалось наконец-то услышать самого себя, не отказывая в удовольствии испить чашу интеллектуального счастья. Невольно возникали мысли, почему это произошло именно здесь. Почему именно в этом городе удалось высказать то, что не получалось где-то в другом месте, казалось бы более солидном в научном плане. В той же столице трижды пытался это сделать. Но, то в солидной аудитории академического научного института не хватило времени для выступления — вдруг ни с того ни с сего его забрал академик, которому захотелось излить личные экзерсисы. То оказалась неподходящей целевая аудитория практических психологов, заточенная на «прагматические» вопросы, больше надуманные, не жизненные. То аудитория оказывалась слишком «легкой», больше настроенной воспринимать приятную «фестивальную» психологию, чем тяжеловесные реалии современной жизни. Похоже, что для такого «выступления» не находилось подходящей «сцены».

А тут, как-то все сложилось правильным образом. И место, и аудитория, и вечернее время оказались вполне подходящими для восприятия и понимания «сумасшедшей» идеи — словом, наконец — то «выступление» и «сцена» совпали. Наверное, всему причиной был какой-то особый дух этого города, сумевшего создать и удерживать свое лицо, в котором нет середины. Примерно, как это часто бывает у еврейских детей, которые либо талантливы и находят себя в политике, бизнесе, науке, искусстве, медицине, психологии, либо наоборот, становятся клиентами дефектолога или психотерапевта.

В этом городе, особенно недалеко от моря, можно увидеть богатую усадьбу-замок стоимостью не один миллион, иногда демонстрирующую незаурядное архитектурное жлобство, что особенно проявляется в вымощенном дорогой брусчаткой кусочке тротуара только перед воротами, а рядом бедную развалюху со старым разбитым еще с советских времен кусочком тротуара перед входом. Здесь спокойно в центре города на балконах многоэтажек, выходящих на центральные улицы, может сохнуть белье, что трудно себе представить в столице. Здесь на самом берегу моря вопреки всякому здравому смыслу и удобству отдыхающих и горожан может громоздиться целый развлекательный комплекс для богатеньких в том же жлобско — архитектурном стиле, а на пляже напротив просеивать песок или прочесывать прибрежное дно с металлоискателем какой-то «золотоискатель» в надежде что-то найти и заработать на кусок хлеба (говорят, что часто таки находит). Это город миллионеров и нищих, ученых и гопников. Но во всем этом противоречии и эпотажности неизменно то, что этот город умеет заставить себя уважать.

Это было завершение гештальта моих двадцатилетних изысканий в направлении авторского психологического подхода, касающегося того, как жить дальше.  Здесь я рассчитывал наконец-то целостно изложить перед именитой профессурой то, ради чего себя и свою семью последние двадцать лет ограничивал голодным пайком (в материальном плане) в угоду некой творческой идее.

В этой летней пси-школе кроме студентов и магистрантов, желающих не только узнать, но и представить нечто необычное, непривычное, но интересное, собрались еще и именитые ученые и практики из Одессы, столичного Киева, психологического института, не менее столичного в плане психологической науки Харькова, а также других национальных украинских университетов.

В самом начале мне удалось довольно плотно в жестких условиях дефицита времени (что было изначально обозначено как стимулирующий фактор) поработать в мастер-классе с известным профессором ученым и практиком по реально волнующей проблеме, которая давно зависла и никак не решалась. Мне самому было интересно наблюдать за этим процессом. Это когда каждый твой психологический месседж не проваливается в небытие, все больше «накрывая» твоего собеседника (как это бывало при попытках пообщаться с психологами сразу после войны), обычно вызывая неадекватную реакцию в виде сначала состояния «непонятки», затем агрессивной реакции с личными претензиями, напоминающими «невротические поллюции». Но наоборот, практически мгновенно отреагировался, порождая следующий, еще более психологически и энергетически наполненный месседж. При этом дефицит времени, острота и важность решаемой (давно нерешаемой) проблемы создавали весьма высокий градус психологической работы. Это была демонстрация реального профессионализма реального Мастера. Думаю, что эта работа кроме основного, имела для меня еще и побочный эффект, окончательно сняв внутренний психологический барьер в изложении своей «сумасшедшей» идеи перед именитой аудиторией.

А получилось как всегда, не так как планировалось, а как было надобно. У меня было целых сорок минут в вечерней «методологической мастерской». И таки наконец удалось услышать самого себя. Удалось в первом приближении определиться с методологией. Таковая вырисовалась на примере развития («взросления») феномена Майдана. Это стало возможным лишь потому, что удалось не присоединяться ни к одной из существующих психологических школ, поскольку ни одна из них не была в состоянии вместить в своем формате научного знания или психологической практики данный феномен, придав ему научную трактовку и предложив прогноз дальнейшего развития.

Для этого пришлось дистанцироваться, используя принцип «между», как одновременного нахождения «тут» и «там». Что называется, одной ногой твердо стоять на земле, пребывая в реальной жизни, включая и кризисные условия войны, используя соответствующую психологическую практику, а другой ногой — в научной психологии, одновременно приводя ее в состояние, адекватное реальной жизни. В итоге получилась акме — ориентация в развитии целостной личности на основе предлагаемого психологического подхода. В таком варианте развитие целостной личности оказалось возможным. Это ярко продемонстрировал сначала Майдан с появлением «майдановцев», затем «донбасская» война с появлением волонтеров, бойцов-добровольцев, военных, ветеранов с «воевавшими» вместе с ними женами. Им удалось вместить в своей целостной личности силу духа, превысившую силу российской пропагандистской машины в купе с превосходством в оружии. Эта сила духа украинских бойцов в ипостаси «базального патриотизма» и остановила войну на восточных рубежах, не позволив ей прийти в материковую Украину. И это свершившийся факт, против которого нет ни одного обоснованного аргумента, в том числе и у самих россиян. Я уже не говорю об украинцах. Хотя многие из них забывают, что страна воюет, и не представляют, какую «эмоциональную чуму», надвигавшуюся с востока, удалось остановить.

Оказалось, что современная психология со всей ее многогранностью, множеством теорий, школ, практик, до сих пор не имеет ни методологии ни практики развития целостной личности. И таки прав здесь оказался наш главный академик — психолог, при любом удобном случае обращающий внимание на «могильник» из нежизненных методик, рядом с которым растет такой же «могильник» выполненных на их основе нежизненных диссертаций. В украинской психологии мы имеем интересную коллизию. Титульной в психологической науке представляется методология развития целостной личности, но реально она так почему-то и не реализуется. Оказалось, что заявленные как ориентиры развития, «высшие» психологические функции (такие как память, мышление, воображение и пр.), ровно как и виды деятельности (такие как игровая, учебная, профессиональная и пр., ставшие основой целого ряда психологических школ) не в состоянии полноценно способствовать развитию целостной личность. Вместе с тем, реально это реализуется благодаря этическим функциям (таким как патриотизм, личное достоинство, национальное самосознание как самоорганизация и пр.) в купе с поступковым деянием подобно Майдану и затем защитой Родины на востоке Украины.

В итоге все происходящее в нашей современной жизни привело к возникновению особого социума из майданников, ветеранов «донбасской» войны, волонтеров. Это нечто совсем новое, доселе непонятное ни старому обществу, ни современной психологической науке и практике. И это тоже факт, который становится все более значимым.

***

Спустя год в той же летней пси-школе удалось таки представить завершенный вариант исследования, который оказался авторским и инновационным, но вполне претендующим на научное признание.